Накануне 80-летия со дня рождения автора культового романа-поэмы «Москва — Петушки» издательство Елены Шубиной (издательство «АСТ») выпустило первую полную биографию писателя «Венедикт Ерофеев: посторонний», над которой работали Олег Лекманов, Михаил Свердлов и Илья Симановский. Двое из трех авторов книги встретились с нами и поговорили о Москве, Ерофееве и Веничке.

 «Все говорят: Кремль, Кремль! Ото всех слышал я про него, а сам ни разу не видел. Сколько раз уж (тысячу раз), напившись или с похмелюги, проходил по Москве с севера на юг, с запада на восток, из конца в конец, насквозь и как попало — и ни разу не видел Кремля».

Если разводить автора и лирического героя (как вы и делаете в книге), то какие места в Москве были ключевыми, как бы точками сборки, для Ерофеева и какие — для Венички? Ведь роман начинается с признания героя, что он тысячу раз проходил Москву «из конца в конец, насквозь и как попало».

Олег Лекманов: Мест много, и человек, который устроил бы такую экскурсию, был бы молодец! Ерофеев москвичом не был, как известно. Хотя его знаменитый рассказ о том, что он впервые пересек полярный круг, когда поступал в МГУ — преувеличение. У него в Москве жила тетя Дуня, сестра его матери, и он в Москве бывал. Важнейшее место — здание университета, причем, не того, что на Ленгорах, а здания на Моховой, где сейчас находится журфак, потому что там находился филологический факультет, и о его пребывании там сохранилось довольно много разных воспоминаний, в частности такое: он поднимается по лестнице (я преподавал на журфаке и легко могу себе представить это место — речь идет о непарадной узкой лестнице), а навстречу ему идет тогдашний декан факультета Самарин и говорит: «Ну что, Ерофеев, когда вы наконец будете сдавать сессию?» И Ерофеев тыкает декана пальцем в живот и говорит: «Ах, граждане, да неужели вы требуете крем-брюле?» А это строчки из Игоря Северянина: «Мороженое из сирени»! И после этого его не отчислили — потому что мальчиков и так на филфаке было мало, а он еще и первую сессию сдал на одни пятерки!

С этим адресом связаны еще два, где располагались общежития МГУ: одно было на Стромынке, второе — в Новых Черемушках, на месте нынешнего ДАСа. Потом, когда его отчислили, точнее, когда он сам ушел из университета, он некоторое время работал в строительном тресте, получил общежитие на Красной Пресне, недалеко от станции «Улица 1905 года».

Еще один важнейший адрес: некоторое время он жил в проезде Художественного театра, то есть в Камергерском переулке, потому что у его второй жены Галины Ерофеевой там была комната. И потом уже квартира на «Водном стадионе», на Флотской улице.

Кроме того, было большое количество адресов друзей, потому что он вообще-то был человек бесприютный, часто было проблемой, где остановиться. Он мог, например, одну ночь провести у друзей Тихоновых, которые жили рядом с домом-музеем Толстого в Хамовниках, другую — у Муравьевых. И еще одно важнейшее место в последние годы — Старосадский переулок на Китай-городе, здание Исторической библиотеки. По воспоминаниям Ерофеев, уже когда вел жизнь вольного художника, был записан в библиотеку и мог там сидеть часами.

Что касается Венички и Москвы, то таких главных мест два. Первое — это, конечно, Кремль. И подъезд, который находится недалеко от Кремля, по-видимому, и есть тот подъезд, в котором он просыпается утром, и тот же, в котором его убивают. Как вы помните, когда его бьют, то вначале ударяют о Кремлевскую стену, он убегает, забегает в какой-то подъезд, где его и убивают.

И второе место — это, конечно, Курский вокзал, откуда он пытается уехать в Петушки. Ну и разные маршруты, которые упоминаются в начале книги: Савеловский вокзал, Каляевская улица (ныне Долгоруковская, недалеко от метро «Новослободская». — Прим. ред.), Садовое кольцо, улица Чехова. В данном случае надо иметь в виду, что поэма не совпадает с биографией, но, думаю, и в этих местах Ерофеев в разные годы замечательно выпивал.

Илья Симановский: Если перечислять все места, где останавливался и жил Ерофеев, то получится очень длинный список. Одно время он бывал в мастерской у Бориса Мессерера на улице Воровского, ныне Поварская. Есть еще и печальные адреса, о которых тоже надо сказать: во-первых, больница Кащенко, в которой он лежал, еще онкоцентр на Каширке и, наконец, Старокунцевское кладбище, на котором похоронены и Шаламов, и Надежда Мандельштам. Но первым местом в Москве была квартира Авдотьи Карякиной, тети Дуни. Есть фотография (мы ее поместили в книге), на которой двухлетний Ерофеев с братом и сестрой сняты именно у тети Дуни в Москве.

Когда вы писали книгу, не ездили по знаковому маршруту, который вошел в историю русской литературы — до Петушков, где не отцветает жасмин?

О. Л.: Нет, у нас все-таки были несколько другие задачи. Мы ездили в Коломну, где он некоторое время учился, в Ленинскую библиотеку, в Химки — тоже в библиотеку. Ну и, естественно, встречались с разными людьми — всего мы опросили около 70 респондентов! Это, конечно, много, хоть мы тут и не первопроходцы.

Как вы думаете, Ерофееву бы понравилась современная Москва — хипстерская, собянинская, со всеми этими арками, яйцами, кофейнями и ТРЦ?

О. Л.: Это такой чисто журналистский вопрос! Во-первых, я бы не стал сплавлять героя с автором в этом вопросе. Во-вторых, я не готов отвечать на этот вопрос относительно героя: это невозможно, он существовал именно в том пространстве! Я бы сказал, что ему вряд ли бы понравилось! Не думаю, что герой бы сказал, что Москва похорошела. Что касается самого Ерофеева, то тут с еще большей долей уверенности можно сказать, что ему бы не понравилось. Он был человеком тонкого вкуса, ценил вполне ту старую Москву. Но, подчеркиваю, это гипотетический ответ.

И. С.: Хотя если взять его дом на Флотской, то это обычный брежневский дом, и известно, что он его любил, и был привязан к квартире.

О. Л.: Да, то его первая отдельная квартира! Ведь у Художественного театра была все-таки коммуналка. А тут он мог спокойно лежать на диване, любимым его занятием было выращивать на балконе всякие растения. Это была большая квартира, ведомственная, и она много для него значила. И потом, по его дневникам не прослеживается презрения к брежневской Москве, то есть он был в этом смысле всеяден.

И. С.: Он всегда мечтал о собственном жилье. В последние годы он к этому возвращался, и в последние время, когда пошли более или менее приличные гонорары, шла речь о покупке дома за городом, но он уже был настолько болен, что ему это не удалось.

Роман «Москва — Петушки» полон аллюзий и контаминаций на Библию и Новый Завет. Веничка — это такой травестийный Христос?

О. Л.: Да, с одной стороны, но надо понимать, что это особый Христос. С одной стороны, «встань и иди», а с другой — он пьян, едет сперва к любовнице блудить и только потом к сыну, не испытывая никаких угрызений совести. Ангелы у него пропагандируют красное вино и херес! Хотя да, Ерофеев говорил, что Новый Завет — важнейшая в его жизни книга, и что он старался жить по ее законам. Для него это была не только книга для чтения, это было глубоко личное переживание. Другое дело, насколько он в это был погружен.

Ерофеев выламывался из всех общественных рамок, был абсолютно внесистемным человеком. Сейчас его можно назвать акционистом или панком?

О. Л.: Сравнить невозможно ни с чем! Когда человек является акционистом, то это осознанный набор деяний, который он совершает, чтобы привлечь к себе внимание. И, кстати, самым ярким представителем этого типа искусства в те годы был человек, с которым Ерофеев был лично знаком, ценил его стихи, любил его — Дмитрий Пригов. Но сказать про Ерофеева, что он совершал какие-то поступки, чтобы добиться к себе внимания — невозможно. Один его друг сказал, что он позволял «жизни течь». Другое дело, он был человеком такой силы и яркости, что в какой бы компании ни оказывался, неизменно привлекал к себе внимание, особенно после написания «Москвы — Петушков». И там он уже иногда мог работать на публику — сказать какую-то резкость.

Когда он жил в Абрамцево, он приятельствовал и приходил в гости к Юрию Казакову. А Казаков — это необыкновенный случай — пил еще больше Ерофеева (у него в дневнике встречается: «Пришел пьяный Казаков»). И помимо известного высказывания Казакова о «Москве — Петушках», что это «сортирная литература», известно и другое, в котором он говорит, что в ХХ веке было три великих русских писателя: Бунин, сам Казаков и Ерофеев. Роман высоко ценили Бродский и Довлатов, из филологов — Бахтин. Сам же Ерофеев ценил Войновича, Бориса Вахтина и Виктора Некрасова.

Так или иначе, они были в неравном положении — ходили их тексты и в Советском Союзе, и на Западе. А Ерофеев был долго выключен из писательской жизни, при этом ощущал себя большим писателем и понимал свой масштаб. Так что не всегда был объективен к кому-то из современников.

И. С.: Еще он очень уважал Солженицына.

Изваять его «в назидание народам древности или не изваять»? Как думаете, должна быть улица его имени в Москве? Или памятник? Не Веничке, который уже стоит на площади Борьбы, а именно писателю.

О. Л.: С одной стороны, было бы хорошо. С другой — это было бы капельку безвкусно. Может, это и прозвучит по-снобски. Сейчас будет юбилей — пора чинных воспоминаний, речи людей, которые расскажут, каким он был замечательным человеком, что правда, мы выпустили книгу… Но сам Ерофеев из этого всего выламывается. Долгое время он вел почти бомжатскую жизнь, презирал социальные лестницы, страдал много, а мы тут будем ленточку разрезать… Так что улица, наверное, было бы справедливо, но что-то в этом есть не то…

И. С.: А я сказал бы, что улица ему не идет, а вот площадь перед Курским вокзалом или переулок — это можно подумать.

Фото: из личных архивов Олега Лекманова и Ильи Симановского