В середине 1970-х мой приятель въехал в родительскую квартиру в доме номер два по Камергерскому переулку. Памятен он прежде всего гигантским градусником на торце, рядом с которым морозными зимами любили фотографироваться иностранцы. Фасад же построенного в 1930-м здания, известного как Первый писательский кооператив, до сих пор украшают мемориальные доски былых жильцов — позабытой Лидии Сейфуллиной, полузабытого Николая Асеева и автора «Гренады» Михаила Светлова (известный острослов, он советовал написать на своей доске «В этом доме жил и не работал Михаил Светлов»).

В годы, о которых идет речь, еще был на посту дворник Степан, занятный местный персонаж, который на вопрос: «А кто писатель лучше — Светлов или Асеев?» уверенно отвечал: «Конечно, Михаил Аркадьевич! Всегда копеечкой делился, когда возвращался домой после сдачи стеклотары. Были люди в наше время!»

Между тем соседкой моего знакомого по этажу оказалась вдова Асеева. Того самого поэта-футуриста, который дружил с Маяковским и Пастернаком, а впоследствии был выведен в мемуарной книге Валентина Катаева как «соратник». С Ксенией Михайловной они поженились еще в 1916-м, тогда же Асеев выпустил книжку стихов, названную в ее честь, и с тех пор не уставал воспевать жену, сочинив уже в 1960-м, за три года до смерти, пронзительное:

Я не могу без тебя жить!
Мне и в дожди без тебя — сушь,
Мне и в жару без тебя — стыть.
Мне без тебя и Москва — глушь.

Конечно, в неброско, но добротно одетой старухе с крашеными рыжими волосами не сразу угадывалась та, что «шла ветрами по весне». Но эмалевые глаза, переливчатый смех и гордо посаженная голова намекали, отчего Ксению Михайловну привыкли вспоминать не иначе как «красавицу Оксану».

На самом деле их было пять — сестер Синяковых, вокруг которых в 1910–1920-х годах вначале в Харькове, а потом и в Москве роился весь цвет футуризма. За старшей, оперной певицей Зинаидой, ухаживал Владимир Маяковский. Своенравная Надежда пережила мучительный роман с Борисом Пастернаком. В художницу Марию был влюблен Давид Бурлюк. Велимир Хлебников приударял за каждой сестрой по очереди (название его поэмы «Синие носы» отсылает к фамилии Синяковых). Младшая Вера в конце концов вышла замуж за писателя Семена Гехта. Ксения стала Асеевой.

Ксения и Мария Синяковы

Естественно, такой реликт 1920-х годов не мог не будоражить любопытства. Однако Ксения Михайловна доживала свой век образцовой писательской вдовой: хлопотала о создании музея на родине мужа, благословляла исследователей его творчества и литовала асеевскую биографию. С соседями она не сближалась, чужим двери не открывала. Возвращаясь к моему приятелю, разговаривали они толком всего пару раз. Однажды застряли вместе в лифте — Асееву сопровождал сотрудник Литфонда, и она  сетовала на безмерную славу Маяковского, на фоне которой померк талант ее супруга. В другой день у вдовы заклинило замок. Но едва дверь открылась, она тут же ее захлопнула, будто не услышав просьбу взглянуть на рабочий кабинет покойного мужа.

Короче говоря, ничто не предвещало, что именно по вине почтенной Ксении Михайловны на седьмой этаж регулярно наведывалась милиция. Дело было в ее посетителе — подозрительного вида человеке, укутанном, как вилок капусты, во рванье, с всклокоченной бородой, безумными глазами и развязностью завзятого алкаша. Сегодня такого назвали бы бомжом. Мужичок бился в дверь Асеевой, оглашая лестничный пролет громогласным: «Открывай! Открывай, старая б…дь!» Не добившись желаемого и заметно устав, он уходил спать на чердачную лестницу, где сворачивался на подложенном под голову этюднике. Но после того, как он в порыве пьяной ярости подпалил Ксении Михайловне дверь, соседи, испугавшись пожара, стали вызывать наряд, и мужичка от греха подальше увозили в отделение.

Приятель мой несколько раз забирал его ночевать к себе. Нет, ничего «этакого» он в дурно пахнущем Толике не разглядел, видал таких непризнанных гениев. Просто жалел: в самом деле, не сдавать же человека в милицию. Ну и выпивали вместе, чего уж.

От почеркушек, которыми мужичок пытался расплатиться за ночлег, мой знакомый отмахивался. Рисунки ему не нравились. Надо ли говорить, что уже через несколько лет пришлось кусать локти: тем малознакомым собутыльником оказался Анатолий Зверев, художник с мировым именем. Позже начали писать и о том, что их с Ксенией Асеевой связывал многолетний роман, она стала главной любовью его жизни.

Звучало это все, конечно, мелодраматично, но совсем неправдоподобно. Особенно учитывая тридцатидевятилетнюю разницу в возрасте. Конечно, с гениями случалось и не такое, кто их разберет. Но союз благополучной вдовы из советского истеблишмента и нищего забулдыги?

Судьба Ксении Михайловны выстроилась по прямой, что даже удивительно на фоне подавляющего числа ее современников. Почти полвека она прожила с человеком, который на вопрос об его отношении к Союзу писателей честно отвечал: «Основатель». Первое собрание сочинений Асеев выпустил уже в 1927-м, в 1941-м получил за поэму «Маяковский начинается» Сталинскую премию. До конца дней хранил память о покончившем с собой друге, и даже бюро и лампа в его кабинете были точно такими же, как когда-то у Маяковского.

Ксения и Николай Асеевы

Жили Асеевы, согласно писательскому рангу, в достатке. Но в стяжательстве не замечены. В день знакомства с Ксенией Николай Николаевич был одет в серое, которое не снимал до конца жизни и другим советовал: «Носите серые костюмы, они придутся вам к лицу. Будем верны простоте». Хотя революционная порывистость осталась в прошлом, юношеский пыл он сохранил. Не утратил ни живости ума, ни остроты взгляда, ни чуткости уха. В годы оттепели пестовал Андрея Вознесенского. Именно Николай Николаевич разглядел настоящего поэта в Викторе Сосноре.

Пастернак однажды заметил, что молодой Асеев жил «на восклицательном знаке», но жестокое время дополнило его многоточием: последние свои годы Николай Николаевич мучился туберкулезом, почти не выходил на улицу и даже в любимый тотализатор — он обожал бега — играл по телефону. При этом продолжал трогательно заботиться о свояченицах, старался помогать неустроенным друзьям.

Что до некрасивой истории, которую сегодня так часто ставят Асееву в вину, то все неоднозначно. Дело было в эвакуации. До Чистополя, куда уже уехали сестры Синяковы, не подлежащий по возрасту призыву Асеев добрался 25 августа 1941-го. Уже на следующий день к нему обратилась бедствующая Марина Цветаева с просьбой о помощи. Николай Николаевич высоко ценил ее стихи, оказывал протекцию в Москве и тут тоже принялся хлопотать. Спустя пять дней Цветаева повесилась в Елабуге, передав через сына Мура письмо: «Дорогой Николай Николаевич! Дорогие сестры Синяковы! Умоляю вас взять Мура к себе в Чистополь — просто взять его в сыновья — и чтобы он учился. … Не оставляйте его никогда. Была бы без ума счастлива, если бы он жил у Вас. Уедете — увезите с собой. Не бросайте».

Асеев предсмертную волю Цветаевой не выполнил. Очевидцы утверждают: поэт искренне старался помочь, но вмешалась известная своей скаредностью Ксения. Прожив у Асеевых всего несколько дней, Мур перебрался в интернат, а вскоре уехал в Москву. Асеевы даже отказались взять на хранение цветаевские рукописи. Хлебников, мол, оставил архив у Маяковского, сколько потом на Володю собак вешали! Куда вернее отдать бумаги в Литературный музей, организацию государственную…

Георгий Эфрон погиб на войне. В 1956-м его сестра Ариадна назвала Асеева убийцей: «Он не поэт, не человек, не враг, не предатель — он убийца, а это убийство — похуже Дантесова». Избави бог гадать, кто в тех обстоятельствах смог бы остаться непогрешим. Говорят, Николая Николаевича до конца жизни мучило чувство вины перед Цветаевой, чуть ли не в церкви его замаливал. В защиту Асеевых стоит сказать, что ершистый и избалованный 16-летний Мур никак не походил на сиротку, мечтающую попасть под опеку. Сам писал в дневнике: «От Асеева веет мертвечиной. Как скучно живут Асеевы! У него — хоть поэзия, а у ней и у сестер — только разговоры на всевозможные темы». Но шла война, на Ксении Михайловне лежала забота не только о Колядке, как она называла мужа, но и о сестрах, вряд ли ей было дело до «высокого».

Ксения и Николай Асеевы

Из песни слов не выкинешь: Ксения Цветаеву никогда не любила. Марина Ивановна не была легким человеком, даже приходя к Асеевым в дом, демонстративно обращалась только к Николаю Николаевичу, а мимо его жены проходила, едва кивнув, как мимо мебели. Кому это понравится? Ксения Михайловна себя ценила, даже оставляла автографы на книгах мужа: «Другу Асеева и моему другу от Оксаны Асеевой». За почти полвека брака она заслужила репутацию не только единственной музы, но и сподвижницы.

И вот в конце 1960-х неофициальная Москва гудела о романе добропорядочной Ксении Михайловны и художника, лишенного всякой, как сейчас бы сказали, социальной ответственности.

На самом деле они были знакомы еще до смерти Николая Николаевича: уже в начале 1960-х Зверев считался фигурой легендарной. Несмотря на неофициальный статус, его знали, покупали, заказывали ему картины. А собратья-художники завидовали его успешности и обвиняли в конъюнктурности, в том, что работает исключительно на потребу.

Зверев дарил Асеевой цветы, иногда рисовал на дню по двадцать ее портретов. Однажды за ночь написал ей дикое количество писем, в каждом из которых было всего несколько слов. Потом пришлось целый день разносить послания по почтовым ящикам, но на все уговоры не заморачиваться, а написать одно большое письмо художник отвечал приятелю: «Ты в этом деле ничего не понимаешь!»

Ксения Михайловна звала Зверева «Анатоль», он обращался к ней, как ко всем женщинам — старуха. Как-то Асеева призналась общей знакомой, что ей это не нравится: «Конечно, у вашего поколения это считается нормальным, но я действительно женщина преклонных лет!» Уже спустя пару дней Асеева ей же рассказывала: «Только что звонил Анатоль и спросил: “Старик, ты не одолжишь мне рубля три на пиво?”»

Анатолий Зверев и Ксения Асеева

Раньше квартиру в Камергерском украшали лишь портрет Ксении Михайловны 1926 года кисти Давида Штеренберга, лубочные акварели Марии Синяковой да репродукции. Отныне им пришлось потесниться. Кипы картин Зверева лежали всюду, иногда в метр высотой.

Они вместе ездили на асеевскую дачу на Николиной Горе, которую покойный классик называл «Вей, ветерок». И Зверев так же бережно усаживал свою благодетельницу в «Победу», как когда-то она — больного мужа.

При этом о ревности художника ходили легенды. Он яростно протестовал, когда на доме устанавливали «гранитную заплатку» Асееву, выкидывал его сочинения в окно. Если Ксения задерживала взгляд на ком-то в телевизоре, в экран летела кастрюля. Однажды он так обозлился, что запер Асееву в ванной чуть ли не на сутки. Видели Ксению Михайловну и с фингалами, которые сама она, впрочем, комментировала со смехом. А когда Зверев ее нещадно материл, отвечала в тон.

Конечно, это была игра, но она шла на равных. Их сближение стало подарком для обоих. Общаясь с Ксенией Михайловной, Зверев будто оказывался на равных с легендарными тенями из ее прошлого, погружался в атмосферу, которая, возможно, казалась ему куда ближе и понятней действительности.

Что до Асеевой, очевидцы твердят, что она Зверева обожала, а эпатажем Ксению Михайловну было не смутить. Это стараниями сестер Синяковых их мать лежала в гробу нарумяненной и с накрашенными губами. Обыватели специально сбегались поглазеть на кощунство, о чем Ксения Михайловна не без гордости вспоминала: «Мы были эстетически выше других, оттого нас не любили. Вся наша жизнь прошла под знаменем искусства».

 Портреты К. Асеевой работы А. Зверева ( 1969 и 1971 гг.)

И когда сестры перебрались в Москву, их одаренные гости не только стихи читали, но и за водкой бегали. Отец Пастернака, волнуясь о пропадавшем у Синяковых сыне, иначе как клоакой их квартиру не называл. Жили без церемоний. Асеева вспоминала, как однажды собрались Есенин, Катаев, Маяковский, естественно, были они с Колядкой. Сережа попросил салфетку — насморк замучил. А когда надоело ждать, не выдержал — высморкался в скатерть. Началась драка. В ванную комнату к Асеевой ворвался Хлебников. Встал на колено: «Ксаночка, будьте моей женой! — Велимир, что вы?.. На кухне же сидит мой Коля! — Ну и что, что Коля? Ну и что?» — буднично пожал плечами Хлебников.

Да, не Ксения Михайловна стала первооткрывателем Зверева. Но, как человек из Серебряного века, ценила не только талант, но могла разглядеть за образом жизни цельность и законченность художественного жеста. Вот только справляться с буйством художника со временем стало невыносимо. Асеева старалась не оставаться с ним наедине, не оставляла его одного в квартире. Пыталась передать с рук на руки очередному готовому приютить доброхоту. Иногда на требование денег протягивала их через цепочку. Наконец, просто не открывала дверь, и тогда он уходил ночевать на лестницу.

Умерла Ксения Михайловна в 1985-м, ей было за девяносто. Зверева не стало в декабре следующего года, в пятьдесят пять. Инсульт случился в квартире в Свиблово, которую он так не любил, что даже упомянул в бесхитростном посвящении Асеевой:

Здравствуй, солнышко, мой свет,
Голубая с тенью,
У любви один ответ —
Здравствуй, Ксения.
Здравствуй, розочка и цвет,
незабудка милая.
Мой всегда тебе совет
Взять меня из Свиблова.

Сегодня бумаги Ксении Михайловны хранятся в Государственном архиве литературы и искусства. Ее портреты кисти Анатолия Зверева разбросаны по разным собраниям, есть они и в его частном музее АZ, который открылся в 2013 году на 2-й Тверской-Ямской.