О причине продать машину и ходить по городу пешком, о метаниях между Петербургом и Москвой и о том, что Собянин — крепкий хозяйственник.
Я родился и вырос…
Я с Охты — это за Большеохтинским мостом. Мои родители — инженеры, поэтому им выделили кооперативную квартиру, как и многим в том районе. Про этот мост все охтинские знают легенду, что одна гайка — золотая: когда я уже потом практически каждый день ездил на автобусе по мосту до Ленинградского Дворца пионеров, каждый раз я думал: «Вот бы полазить и найти эту гайку», но практических шагов не предпринимал.
Мама у меня блокадница: в пять лет оказалась в оккупированном городе, потеряла свою маму, пережила первую блокадную зиму и через полгода была отправлена с другими детьми в эвакуацию по «Дороге жизни». Меня удивляли некоторые рассказанные ею вещи: в блокаду работал детский сад — именно вернувшись оттуда и встретив в квартире много людей, она узнала, что мамы больше нет. Хоть осознанных воспоминаний о блокаде у нее не сохранилось, но я, конечно, каждый раз поздравлял ее с Днем снятия блокады — главным праздником всех ленинградцев.
Блокадный гнет моего детства был в том, что мама всегда боялась, что я буду голодным, и заставляла есть до конца, поэтому я был довольно круглым ребенком. Все мое детство для нее главным было поесть. Почитание хлеба, еды — меня откармливали: нельзя было встать из-за стола, пока ты не доел. Мой вкус детства? Пышки — это, наверное, то, что для меня было самое манящее, а потом, позже — корюшка. Такой чисто питерский вариант.
В 15 лет я попал во Дворец пионеров и большую часть времени уже на Невском проспекте — в Аничковом дворце, где был и есть сейчас Театр юношеского творчества (ТЮТ). Восемь лет я провел там.
Мои отношения с Москвой…
Я не мучаюсь, но мирюсь с Москвой — пытаюсь найти с ней свои точки соприкосновения. Если бы было совсем тяжело, эмигрировал бы в Петербург. Москва — часть моей жизни, я не могу ее не любить, поэтому выбираю здесь свои дорожки и пути, по которым приятно обходить сносящую тебя энергию толпы. Помню силу впечатления, когда ты раньше выходил с Ленинградского вокзала и тебя засасывало и несло в людском потоке.
Основное, что отличается — ритм жизни в Москве и Петербурге. Я уехал не сразу после школы, а в 24 года — уже после счастливой поры ТЮТа. Именно благодаря этому театру я оказался в Москве, решив, что все-таки надо поступать в театральный институт. И если бы меня приняли в Петербурге (а меня несколько раз не взяли, потому что я уже был взрослым человеком), то я бы не уехал в Москву. До этого я окончил Ленинградский политех, работал по специальности и продолжал заниматься театром. Сомневался, смогу ли я стать не артистом-любителем. Решился в последний момент — в 24 года, когда девочек вообще не берут, да и на меня смотрели странно. Я уже в принципе был сформировавшимся человеком, из которого сложно было что-то вылепить — предпочитают чистый лист, в процессе учебы которого можно раскрыть его грани. Где-то мне сказали, что учиться не надо — иди работай, нет в тебе юношеского задора для учебы. И только в ГИТИСе Ирина Ильинична Судакова не посмотрела на возраст, а увидела во мне интересную личность. И я отправился в общежитие на Трифоновку, где прожил четыре года. Ну как прожил — учеба в театральном предполагает, что ты круглосуточно находишься в университете. Поэтому в общаге я только ночевал — редко когда проводил вечер. А если выпадало несколько свободных дней, я мчался в Петербург. Первый курс раз в месяц сбегал, чтобы выдохнуть — Москва стала для меня большим напряжением, было некомфортно. Я впервые оказался один: домашний ребенок, всю сознательную жизнь провел в Питере и в один момент стал взрослым, самостоятельным человеком. К тому же я тяжело вхожу в новые обстоятельства — мне нужно время: это стеснение и неуверенность — одна из причин, почему я пошел в артисты. Чтобы с этим бороться. Многим закомплексованным людям сцена дает возможность раскрыться.
Я по-прежнему ищу…
Обходные пути. Я еще с института начал этим заниматься: с любой магистрали — Арбата и Тверской — я пытаюсь свернуть в переулок, чтобы побыть не в потоке, а с самим собой. Такие места есть, стоит только уйти с общей дороги. Импульс Москвы тебя немножко сносит. Я работаю актером, выступаю перед большим количеством людей — нахожусь с ними в контакте и соприкосновении. Мне необходимо от людей спрятаться, чтобы потом иметь возможность выйти к ним. Как интровертному человеку мне надо накопить энергию.
Парки-скверы я люблю, но не в Москве. Только когда дети были маленькими, я все время проводил там с коляской. Удивительное дело — мне нравятся такие места, но в Москве я почему-то в них не бываю. Если возвращаться к Питеру, приезжая летом, я всегда еду в Курортный район к Финскому заливу: я вырос в этих местах — родная, близкая мне природа. В Подмосковье я все время ищу такие же местечки, но очень редко нахожу, хотя они встречаются — Николина Гора: мы даже снимали там дважды дачу по этому принципу, но удовольствие дорогое.
Года три назад я продал машину — мне некуда на ней ездить, я не знаю, где ее парковать даже около дома (каждый раз тревожащая неуверенность, сможешь ли ее где-то в итоге оставить). Все места работы — в пешей доступности, поэтому я не гуляю в парках, а хожу по городу пешком. Сидя в машине, начинаю утяжеляться, а надо двигаться, единственная возможность — ходить пешком. У меня папа таким же был: ехал на троллейбусе до Петроградки и шел километра три пешком до работы на Васильевском острове. Так каждое утро. И я — бодрым шагом до театров: ТЮЗ, «Наций», МХТ — до всех полчаса ходьбы от дома и зимой, и летом, дворами-дворами. Например, этой зимой я репетировал в «Современнике», возвращался домой двориками Покровки и Хитровки: там нет ужасающей сталинской архитектуры — в основном XIX век, приятно гулять. Все время нахожу и открываю какие-то места для себя.
В Москве меня раздражает…
Я всегда зверею от пробок, поэтому и продал машину. В Москве я не получаю никакого удовольствия от вождения машины, что так же важно помимо практического смысла. За рулем начинаешь беситься — не знаешь, когда доедешь, если встаешь где-то. Пользуясь метро, точно можешь рассчитать, во сколько будешь на месте. Пытаюсь убежать от столичных пробок, хотя они, конечно, теперь есть не только в Москве в достаточном количестве.
Не знаю, отличаются ли москвичи от ленинградцев…
Питерский внутренний ритм остается в человеке — нет постоянного желания все успеть, везде добежать и все знать. В этом смысле питерский человек более размеренный, это заложено с детства. Есть московская интеллигенция, есть питерская: московская мне кажется более хулиганской, а питерская — философской. Но все это общие слова.
В Москве я питерский актер, а там — московский. Вырос в Питере, но учился и работал здесь, но ленинградская сущность все же осталась. И работаю я в театре, который во многом выбрал потому, что он питерский в Москве: его возглавляют два ученика Товстоногова — Яновская и Гинкас. Какая-то у нас внутренняя питерская связь: ленинградская закрытость, небуйный и неэмоциональный покой выгодно отличает меня среди прочих москвичей. Но, приезжая в Питер, я московский актер. При этом, судя по гастролям, самые лучшие спектакли проходят у меня именно дома, в Петербурге — происходит совпадение энергий, мы лучше друг друга понимаем, хотя питерский зритель более строгий, консервативный, что меня удивляет.
У меня дочка стала фанатом Питера — удивительное дело, как это передалось генетически, хотя сыну — нет, при том что мы все вместе ездили к бабушке и дедушке. Дочка сейчас прямо рвется все время несколько раз в году за другим состоянием этого города. Раньше у меня была компания в ее лице, но сейчас она и без меня отлично находит там друзей — ездит отдельно.
Первый раз за границу…
Я попал по окончании ГИТИСа — отправился на театральный фестиваль в городе Авиньон во Франции. Мы с моим однокурсником Максимом Виторганом стали победителями конкурса среди студентов, который каждый год устраивало французское консульство: конкурс драматических отрывков на французском языке. Когда мы учились, в каждом театральном институте французский язык был обязательным, ведь в русской литературе он как родной. И мы выиграли.
Нам, двум победителям, поставили условие: один человек едет бесплатно, а второй должен заплатить 200 долларов. И заплатить должен был я. Но у нашего курса был спонсор — бывший выпускник, который стал бизнесменом в девяностых. Он по воскресеньям кормил нас всех в ресторане. Заплатил за меня он. А на поездку нам французские франки, еще даже не евро, не выдали.
Мы оказались в большом студенческом кампусе в Авиньоне. Несмотря на то что стали победителями, с французским языком у нас было неважно — мы выучили текст, но так, чтобы общаться — нет. Но нас это не заботило: мало того, что мы оказались за границей, но еще и на совершенно особом фестивале, в момент которого весь город живет театром — проходят театральные шествия, спектакли играют в подвалах и подъездах, не только в театральных залах. На три недели в году город превращается в вечный праздник театра.
При том что с собой у нас были какие-то жалкие шиши, еще и нужно было привезти из путешествия подарки-сувениры, поэтому мы могли себе позволить только мороженое, а не поход в ресторан. В один из дней мы поехали в Марсель, так как денег не было, зайцами. Естественно, нас поймали, тем более мы сели на самый шикарный скоростной поезд. Отвезли в полицию, составили протокол, мы пытались говорить, что отстали от группы, и почему-то они поняли, что с нас нечего взять — плюнули и отпустили. А обратно мы поехали на местной электричке, когда к нам подошел кондуктор, начали говорить, что мы бедные студенты — она махнула рукой. Я к тому, что средств у нас не было совсем. Но в молодости это не важно: кругом кипит жизнь, столько всего интересного — заграница, международное общение, театр. Мы, наверное, заходили в супермаркеты. Я часто читаю у вас в рубрике, что кто-то увидел сорок сортов колбасы и сыра и упал в обморок, — с нами такого не было.
Тогда же я увидел Париж: мы прилетели туда, по дороге из аэропорта к вокзалу нас провезли мимо Эйфелевой башни, посадили в поезд и отправили в Авиньон.
Сегодняшняя Москва…
На самом деле очень комфортный город, даже по сравнению с Петербургом она серьезно развивается в плане велодорожек и электросамокатов, которые запретили в Питере. Сейчас в городе начался сезон — приходится уворачиваться. В некоторых странах, например в Израиле, запрещено ездить на электросамокатах по тротуарам — довольно опасное мероприятие, да и не все умеют. Я и сам пробовал — когда купил жене самокат, доехал на нем от театра до дома. Ей понравилось, и катается она по правилам, а я не пристрастился: понимаю — лучше полчаса пройти, чем за 10 минут доехать. Надо разминаться. А Юля (актриса и телеведущая Юлия Меньшова. — «Москвич Mag») в этом году, кстати, еще не открыла свой сезон.
Моя история, связанная с театром «Современник»…
Достаточно запутанная. После четвертого курса все студенты ходят показываться во все театры и предлагать себя: одним из первых был МТЮЗ, куда нас с моим однокурсником Максимом Виторганом (традиционная присказка) взяли вдвоем еще весной, пока продолжалась учеба. Мы стали частью труппы, платили зарплату — мы приходили, ничего не делали — сидели наблюдали, как репетируют «Иванова». При этом продолжали помогать показываться партнерам в разные театры. Так, в июне Волчек взяла меня в «Современник»: со всей Москвы выбрала троих. «Современник»: Неелова, Гафт, Кваша, Волчек — интересно быть причастным, посмотреть. Я тогда был ведущим студентом курса — играл все выпускные спектакли, мне надо было выдохнуть, поэтому «Современник» как престижный вариант меня устраивал. Я пришел в ТЮЗ, сознался Яновской — она меня отпустила.
Меня поселили в общежитие «Современника», где за стенкой жили Дроздова с Певцовым. С тараканами я уже сроднился за четыре года на Трифоновке, и в ТЮЗе они были знатные! В июне мы начали репетировать спектакль Балаяна, где слуги катались по сцене на роликовых коньках. Нам, молодым артистам, поставили задачу овладеть этим умением. Мои первые шаги в «Современнике» — тренировки в театре по роликам, от них, кстати, отлынивали многие артисты. Все же занимавшиеся делали «флажки» и «кораблики» — катались в фойе на роликовых коньках. Потом я уехал в Авиньон и вернулся как раз в тот момент, когда в «Современнике» устроили три вечера для спонсоров — крупных компаний, для них мы показывали капустник, где и я был немножко занят. После этого — официальные, куда надо ходить как на работу, банкеты, где все расслаблялись, даже случались драки. Это было необычно: я увидел всех артистов с другой стороны — в более близкой обстановке. В августе мы ушли в отпуск — тогда-то мне и позвонила Яновская и сказала, что в ТЮЗе трагическое событие — убили артиста (все-таки еще девяностые годы) за неделю до премьеры, а так как я в материале — репетиции этого спектакля мы наблюдали два месяца, — то она попросила меня выручить театр, сыграв премьеру. Конечно, я согласился, но при этом оставался работать в «Современнике», где сезон в отличие от других театров открывается 1 октября.
Потом я проспал сбор труппы, где меня представили как молодого артиста: прибежал, когда все закончилось. Подошли Кваша и Гафт: «Молодец — чего, правильно!» — я сидел весь красный. И где-то месяц метался между ТЮЗом и «Современником», где меня ввели во всевозможные массовки. В какой-то момент я понял: пора выбирать, а то ни там, ни тут. Это было тяжелое решение, но в «Современнике» нужно пройти достаточно большой путь: массовка, небольшие роли, а потом, может быть, лет через десять ты получишь право играть ведущие. Ставка в те годы делалась на звезд и мэтров — зрителей привлекали имена. Молодежь «Современнику» была не очень нужна. А история в ТЮЗе была другая: ставку сделали на молодых — все работали, дружный юный коллектив. И возможность что-то играть, развиваться вместе с такими режиссерами, как моя любимая Яновская, меня привлекла больше. И уже в ноябре я пришел обратно — домой в МТЮЗ, проработав в «Современнике» месяца три.
Но сейчас я выпустил в «Современнике» спектакль — символическое возвращение спустя 29 лет, и уже я пришел как артист. Выпуск спектакля, конечно, оставил немного нервозный отпечаток: несколько раз менялись партнеры. Но в итоге случилось какое-то чудо: за неделю привели Артема Дубру — вот молодой артист. Я поначалу отнесся к нему с недоверием. Артем проявил чудеса: был собран, заряжен и серьезен в отличие от других моих партнеров. Был искренен и убедителен. Когда моя жена увидела спектакль, сказала, что не представляет на месте Артема, в котором есть беззащитность и открытость миру, кого-то другого. Он даже специально побрился налысо — так ответствен был. Такое сейчас мало случается с молодыми, слишком свободными артистами. Артем не очень из этого времени.
Сама история очень интересная: драматическая, взрослая, не сказочная совсем, не комедийная. Типичная американская переписка отца жертвы и убийцы его дочери — переписка, которая велась на протяжении 15 лет и прошла путь от полного неприятия и ненависти к прощению и любви. Вся драматургия спектакля заключается в том, что мы читаем письма от конца к началу, хотя у режиссера и была идея сделать по-новому — наоборот, но тогда все разваливается. Поэтому в результате у нас, как и следует, начинается с самого светлого: любви, принятия, прощения и дружбы между врагами, потом сомнения, мучения, и кончается полным ненависти письмом, где звучат строчки: «Я не знаю, как мне это сделать. Иисус призывал нас прощать, но я не понимаю как. Я прошу тебя помочь мне найти способ простить тебя». Тогда за этим действительно интересно наблюдать — восстанавливать картину, как человек пришел к прощению.
Желаю Москве и москвичам…
Сейчас очень любят критиковать и ругать свой город за то, что не делается. Я бы предложил чаще замечать, что делается — я могу судить по Петербургу: после романтического героя перестройки Собчака Яковлев казался долдоном и хозяйственником, хотя действительно многое делал. Сейчас, по прошествии времени, видно, что Яковлев — находка. Как и Собянин — крепкий хозяйственник. Поэтому желаю москвичам с уважением, пониманием и радостью замечать сделанное и не обращать внимание на недоделанное.
Ближайшие спектакли «Как растут ананасы» на сцене театра «Современник» 26 июня и 3 июля.
Фото: предоставлено пресс-службой театра «Современник»