О секретах Дорогомилово, религии перестройки, о слоях карты города в голове и о том, что в Москве стало как в Лондоне.

Я родился…

Я коренной москвич, по крайней мере наполовину. Вся моя жизнь так или иначе прошла и, к счастью, продолжает это делать в районе Дорогомилово, между «Киевской» и «Кутузовской». И я совершенно не мыслю себя вне этого района. Мне довелось пару раз жить в других местах: год провел в Перово и полтора — на «Бауманской». У меня тогда было полное ощущение, что я в далекой, глубокой эмиграции. И вернулся я сюда — будто приехал на родину.

Я до сих пор хожу по этому району, вспоминаю детство: вот здесь был гастроном, а теперь бутик; здесь был магазин «Филателия», а теперь немецкая плитка; здесь киоск «Союзпечать», где я покупал значки, а теперь его нет…  Я все это тщательно запомнил, завернул и упаковал в мозг. Периодически достаю, когда пишу рассказы.

Москва моего детства…

Кутузовский проспект: троллейбусы и автобусы, выхлопные газы (я почему-то всегда это очень любил). Сейчас я езжу на машине, поэтому общественный транспорт для меня — ностальгия. Дворы без всяких заборов и шлагбаумов, липы и тополя, по которым мы лазали, горки…  Там, где сейчас театр Фоменко, была отличная горка, с которой мы скатывались прямиком к замерзшей Москве-реке.

Я могу про каждый метр Кутузовского проспекта рассказать. Магазин «Дом игрушки», сейчас здесь «Азбука вкуса». Я ходил вдоль его витрин в школу. Это главное место паломничества нашего детства. Каким же он был огромным, и как мал в нем был ассортимент для этой площади! Советские магазины были вообще в соотношении товар к площади несопоставимы с теперешними. Целая витрина могла быть заставлена одним продуктом — какой-нибудь «Килькой в томате». Так же и в «Доме игрушки» был невелик ассортимент. Закрываю глаза и точно представляю себе его…  Влево я не ходил никогда: там были куклы. Если случайно попадал туда, то испытывал какой-то ужас, как в женском туалете. Но зато дальше, направо от главного входа, был мальчишеский мир, все кончалось настольными играми. Меня интересовали машинки и техника: танки, бронетранспортеры — они отлично подходили к маленьким западным солдатикам.

Там же, у «Дома игрушки», была толкучка — черный рынок, где по четвергам продавались всякие наклейки, солдатики и машинки. Мы тоже туда ходили что-то покупать и продавать — это было романтично, опасно и нелегально.

Следующий дом — магазин «Рубин», где как бы продавали телевизоры…  Но я только сейчас понял, что все было очень странно: это был магазин, где стояли образцы с телевизорами, которые нельзя было просто купить, имея деньги, надо было предварительно записаться. Но прикол для нас, детей, был в том, что можно было ходить вдоль телевизоров разного размера, как в мультфильме «Ну, погоди!», и смотреть их.

А еще у нас в районе было очень много дипломатических корпусов и домов — мы их называли иностранными дворами. Около одного из них — дом 12 по Дорогомиловской (писчебумажный магазин «Восход») — была открытая детская площадка, на которую мы ходили. Там можно было найти заграничные игрушки, обычно сломанные, и познакомиться с живыми иностранцами. Играли все вместе в футбол — вполне осуществляли дружбу народов. У меня, помню, были мексиканские друзья, пять братьев: Фернандо, Алехандро, Маурисьо…

Вообще это был очень благополучный центр, и детство таким было. Я из относительно простой семьи, мама — врач. Вокруг половина ребят тоже была «обычная», а половина — советская элита: СЭВ, МИД и «Внешторг». Семьи, которые жили за границей или периодически ездили туда…  Для нас, детей, не было особой разницы, в Камеруне у кого-то живут родители или во Франции, все это было просто далеким миром, из которого к нам проникали разные игрушки: дартс, «Монополия»…  Заграница была чем-то несбыточным. Я был абсолютно уверен, что раньше попаду на Марс, чем в Париж. Заграница — это такая запретная земля, откуда приезжали люди и что-то привозили…  Например, жвачки и фантики! Даже фантик от обычной Juicy Fruit был ценностью. В какой-то момент даже установилась их стоимость: фантик — 5 копеек. Если проиграл его, то можно купить обратно. А жвачка Bubble Gum, из которой надувались пузыри, была настоящим счастьем: она жевалась днями и неделями, оставлялась, снова засовывалась в рот, даже бывало, что давалась пожевать другу.

Мы очень много времени проводили во дворе, на улице. Куда только не залезали! Мало кто знает, что у каждого из старых сталинских домов на Кутузовском во дворе есть маленький домик, тумба непонятного назначения. Так вот, по тогдашним ГОСТам — это обязательный выход из бомбоубежища, которое расположено на таком расстоянии от дома, чтобы, если он обрушился, выход не завалило. Естественно, они были заколочены. Мы расковыривали забитые досками входы, спускались в трубу, по которой проползали на четвереньках, и попадали в подвальные этажи — бомбоубежища: железные койки, пыльные коробки, тяжеленные двери с вентильными замками. А потом то ли настоящий дворник, то ли его призрак гнался за тобой, а ты убегал от него. Чердаки и подвалы были нашими территориями, ведь у любого мальчишки под рукой всегда были какие-то отмычки-отвертки и гаечные ключи, чтобы куда-то пролезать.

Летом мы делали брызгалки. Покупали (или воровали) в хозяйственном бутылки шампуня, выливали содержимое, раскаленным гвоздем делали дырочку…  В стенах домов, взрослые это тоже обычно не замечают, торчат такие трубки — это краны, их можно открыть с помощью вентиля, который, естественно, тоже был с собой: открутил, налил и пошел брызгаться на жаре.

Ходили на железнодорожные пути около «Студенческой» плющить монетки под поездами. Я помню эти распластанные пятаки — медальки такие…  Щебенку подкладывали под поезда, она так весело выскакивала из-под колес! Сейчас, конечно, для меня как для родителя это страшновато звучит. По нынешним меркам мы гуляли без присмотра, никто никогда нас не искал. Из окон иногда высовывались родители и звали детей домой: «Алешааааа, домоооой!» — такая мобильная связь. Если, конечно, Алеша был в это время во дворе.

Постоянно что-то поджигали и взрывали. Одна из радостей импорта — петарды. Даже в руках как-то взорвалась. По деревьям лазили, бывало, что падали — я так сломал руку, как-то совершенно по-глупому, упав с высоты полметра. Поджигали пакеты, чтобы капать расплавленным целлофаном…  В общем, отлично обходились без организации взрослыми нашего досуга!

Запах детства…

Я очень хорошо помню запах снега. У меня, как в Лапландии, 40 оттенков его запаха. Во взрослом состоянии мы как-то особо зимой не дышим: просто перемещаемся степенно из точки «A» в точку «Б» или вообще ездим на машине. А в детстве все в динамике: играешь в хоккей или футбол и вдыхаешь холодный, морозный, бьющий в ноздри воздух. Чтобы окунуться в детство, мне достаточно глубоко подышать на морозе — сразу уношусь туда.

Олимпиада-80…

Мне было 7 лет, это одно из первых отчетливых воспоминаний себя в контексте события. Тогда вся страна была глубоко пропитана олимпийской идеей и символикой. Когда ты ребенок, тебе не интересна политика и экономика, а вот спорт то, что нужно. Даже логотип Олимпиады — кремлевская башня, составленная из линеечек, и пять колец под ней — настолько был визуальной доминантой всего вокруг, что он переносит меня в детство, как запахи или песни. Я никогда больше не встречал визуальный образ, который стал бы такой точной консервой воспоминаний. Вижу логотип — и сразу же возвращаюсь в 1980 год.

Власти очень просили и способствовали тому, чтобы на это время из Москвы уехало побольше людей, чтобы не толпились и не путались под ногами. Вот и я был отправлен к двоюродной бабушке в Серпухов. Мы оттуда смотрели по черно-белому телевизору соревнования, и было ощущение, что спорт — это самое важное на свете. А маме удалось поучаствовать в самом процессе, ведь она врач, поэтому работала на спортивных объектах.

Но не плакаты, не мультфильмы и даже не Мишка стали символами того времени, а стаканчики. Тогда везде появились «Фанта» и «Пепси-кола», их разливали в пластиковые стаканы, впервые представленные советским людям. Мой дядя в Серпухове отстоял три раза в очереди (один стаканчик в руки) за «Фантой» и принес домой три удивительно невесомых белых стаканчика. Один из них занял почетное место в ванной, в него ставили зубные щетки…

Конечно, сейчас этот быт кажется убогим, он таким и был. И одно из самых точных и емких описаний Советского Союза — материальное убожество. Но когда ты не знаешь другого, то любые вещи приобретают такой эмоциональный заряд, несут такую радость! Не знаю, какой айфон сейчас может сравниться с тем пластиковым стаканчиком. Мы не страдали — мы не знали другого. Все эти открытия происходили весело.

Перестройка…

Я в школе склонялся к гуманитарной стезе — писал, все хвалили. И в 9-м классе (тогда была десятилетка) решил поступить в школу юного журналиста при журфаке МГУ. Поступил, ходил туда год в полной уверенности, что буду журналистом. 1987 год, перестройка в самом разгаре, и мы были такими протестными, боролись с цензурой, казались себе умнее и свободнее, чем взрослые. Вообще когда такие глобальные перемены совпадают с переменами внутри (тебе 14 лет, а тут перестройка), кажется, что раз ты взрослеешь, то мир меняется вместе с тобой. Поэтому, наверное, мы, поколение 1970-х, выросли с удвоенным зарядом энергии: сейчас все будет по-другому, тот мир уйдет, а мы сделаем новый…  Мы выпускали какие-то острые стенгазеты с критикой советских реалий, начинали шутить над Лениным — на глазах все становилось можно. Учителя впадали в ступор — 16-летние оболтусы зачем-то носят октябрятскую звездочку: ясно, что глумление, но в чем именно? Надо было видеть их растерянные лица!

И в ШЮЖе нас учили первокурсники — для нас они были полубогами, ведь они уже учились на журфаке, а мы были еще школьниками. Это были такие творческие посиделки — мы что-то придумывали, что-то постигали и узнавали про газеты и прессу. Как ни странно, из нашей группы в 15 человек выросло несколько больших журналистов: Андрей Черкасов, мой одноклассник, долгие годы был спецкором НТВ, а потом и «Первого» в Лондоне и Вашингтоне; Кирилл Клейменов — нынешний рупор кровавого режима; Игорь Рабинер — знаменитый футбольный обозреватель; ну и я, главный редактор журнала Maxim, правда, спустя десять лет и без высшего профессионального образования. Удивительно, что дети принесли туда в 1987 году свою мечту, а она взяла и исполнилась. На второй год я в ШЮЖ не пошел, так как резко увлекся компьютерами, и было принято решение, что это дело понадежнее журналистики. К тому же дешевле — только два репетитора, а не три — с деньгами становилось все хуже и хуже.

Ни в одной советской посольской школе же не было старших классов, поэтому у всех мидовских родителей вставал вопрос после 8-го класса: а что же делать? Как правило, этих детей сбрасывали на бабушек, а родители оставались за границей. И вот эти привилегированные дети, все в заграничных шмотках, с рюкзачками (а не сумками из кожзама через плечо), с видеомагнитофонами и пластинками дома, приезжали сюда и попадали в центр нездорового внимания с нездоровыми соблазнами. Многие из таких моих знакомых не дожили до 20 лет, просто «сторчались».

Мой друг Леша Владов как раз вернулся с родителями из Франции и привез с собой хеви-метал — меня не отпустило до сих пор. Начались пластинки, кассеты, двухкассетники…  Крещение в новую религию. Тогда же пошел русский рок, но я долго сопротивлялся, он мне казался самодеятельностью. Начались походы на концерты металлических групп: «Ария», «Круиз», «Черный кофе» в разные клубы: «Меридиан», ДК МАИ, «Горбушка». Все остальное для меня поблекло и пропало. Что я помню о перестройке? Хеви-метал и хард-рок — религия как она есть!

Девяностые…

Так вышло, что после института я довольно быстро женился, родил ребенка, устроился на работу программистом, и про то, какими лихими были 1990-е, я скорее узнаю сейчас. Внутренний мир заслонил мне внешний. Не могу вас порадовать московским колоритом того времени. Я продолжал жить в том же районе, женился на своей однокласснице, мы ездили отдыхать — мне казалось, что все очень здорово развивается. Все росло: не только цены и курс доллара, но и мы сами, страна, Москва.

Наверное, то время можно охарактеризовать феноменом сдачи квартир. После обнуления 1991-го, когда все ценности превратились в тыкву, а весь МИД и «Внешторг» перестали быть кому-то интересны, все эти люди растерялись, но все-таки кто-то из своего МГИМО пошел в бизнес, а многие додумались сдавать квартиры в своих престижных районах. Мы тоже с мамой сдали квартиру — она нас кормила все 1990-е. Это было поразительно, начали в 1991-м с 300 долларов за нашу трешку, где-то под конец века, на пике, она стоила уже 2600 долларов в месяц — даже по нынешним временам это приличные деньги. Просто так много было иностранного капитала, такой был бум…  Мы сдавали японским телевизионщикам, югославскому обувщику, британскому инженеру-строителю, каким-то американцам…  Потом вечерняя школа в моем дворе стала школой индийского посольства. Так что индусы у нас тоже активно селились — очень мирные ребята, единственная претензия — въедливый запах карри после них долго не выветривается, но он, признаемся, не самый противный из возможных. Наш двор, кстати, до сих пор такой маленький Бомбей. А вот американцы достаточно дико и подло использовали наши полотенца в качестве ковриков для ванной: сейчас мы все так поступаем в отелях, но тогда негодовали: почему они топчут наши полотенца? Югославский обувщик оставил нам два ящика шикарной обуви, мужской и женской, но все ботинки почему-то только левые — образцы.

В общем, был огромный спрос на жилье в Москве, который сейчас удовлетворился. Так квартиру, конечно, уже не посдаешь, но тогда это было здорово. Мы жили благодаря этому, потому что зарплата за мамину работу участковым врачом превратилась в то время в какую-то ерунду.

Москва 1990-х для меня — это также культура баров, пабов, всяких «Джон Буллов». Повторюсь: было ощущение роста, может, тяжелого, но весьма стремительного. Москва, да и вся Россия в целом тогда была таким подростком в пубертате, которому каждые полгода штанины становятся коротки, а новые еще не купили, у него одновременно и прыщи, и мускулы, и гормоны, он агрессивен — все сразу. Но это было созидательно, интересно.

В Москве я не гуляю…

Я открыл для себя Москву по-новому, когда у меня на 5-м курсе, в 1994 году, появился автомобиль. Конечно, когда ты становишься автомобилистом, то понимаешь, что до этого не знал свой город вообще. Он резко складывается в единую картинку, за несколько лет ты волей-неволей побываешь во всех районах. Когда у меня не было автомобиля, поездка на другой конец Москвы казалась мне поездкой в другой город. В 1990-х я раскрыл Москву по-настоящему, перестал ходить пешком и гулять абсолютно: даже в соседний дом — на машине. Сейчас стало немного труднее из-за парковки, надо в голове держать еще вот такую карту Москвы. У меня несколько слоев этой карты в голове: пешеходная, магазинная, парковочная и дорожная Москва. Дико сейчас думать, что когда-то можно было парковаться — вслушайтесь — где хочешь! Вообще! У обочины, вторым рядом у обочины, третьим рядом у обочины — ничего, захотят, объедут. Никаких штрафов.

Помню, как я приехал на Дорогомиловский рынок, паркуюсь, а ко мне подходит какой-то хрен, говорит, что здесь платная парковка. Я не знаю, кто он, знака никакого нет. Просто он так решил: «Мы рынок держим, охраняем». Я отказываюсь платить — это вопрос принципа. А он мне: «Да мне бандиты платят!» — и бум мне в открытое окно по роже кулаком. Я так и опешил…  Вот такие были сюжеты, когда решались вопросы оплаты парковки, а не как сейчас, в мобильном приложении.

Москва изменилась…

На самом деле у меня есть Москва детства и все, что после. Но в чем основное отличие этих двух периодов — раньше было очень много нерегламентированных площадей: просто росли деревья, просто росла трава, на которой мы просто играли в футбол. Как ни смешно говорить про похорошение Москвы при Собянине и реновацию, но мне нравится, что появилась продуманность принципиально другого уровня. Помню, как когда-то в Лондоне удивлялся: каждый сантиметр, плиточка, спуск — все не просто так. Сходишь с тротуара на переход, а у тебя рядом спуск специальный для колясочки; тут бортик для слепых…  А у нас было так: асфальт — не асфальт, тротуар — проезжая часть. А сейчас стало как в Лондоне, мы переняли мировые стандарты. Это хорошо и правильно. Другое дело, какие деньги были на этом разворованы…

Но обаяние естественности раньше все же присутствовало. Ты мог копнуть дорогу, и там сразу культурный слой. Я один раз по дороге в школу даже нашел подкову. Дорогомилово — это же район извозчиков: Большая и Малая Дорогомиловские были важнейшими артериями. Удивительно даже, ведь сейчас Малая — это даже толком не улица, а такая пустая, с гаражами, дорога в никуда. И вот иду я однажды по Малой Дорогомиловской, вижу — в грязи что-то торчит, и достал ржавую подкову. Это были 1980-е, а значит, она там пролежала лет, наверное, шестьдесят.

А еще тогда люди страдали от скуки — это абсолютно забытое ощущение: чем бы заняться? Сейчас, когда у нас везде миллион предложений и развлечений, люди перестали скучать. А основным развлечением людей XX века были другие люди: ходили в гости, развлекали друг друга игрой и беседой. Мы играли в шахматы, карты, любые настольные игры. Слушали пластинки и кассеты…  И еще вся страна читала, слушала и смотрела одно и то же — Советский Союз был очень гомогенным. Удобно — все говорили на одном языке, были ментально близки, с общим ассоциативным рядом. Сейчас все разбились по нишам, даже шутить трудно, половина не понимает, о чем ты. Эпоха мейнстрима сейчас кончилась во всем мире. Тогда был вполне естественный дефицит всех ресурсов: информация, как и вещи, была ценностью.

Если говорить, менялась ли Москва в разные периоды после падения Союза — скорее нет. Но ярко она поменялась сейчас, с реновациями. Стало удобнее, по крайней мере как автомобилисту, то есть чуть сложнее, но при этом правильнее и логичнее. Натыканным новостройкам я не рад. Но здорово, что с джентрификацией промзоны, непонятные и забытые, превратились в клубы, рестораны и интересные кварталы. И ты вдруг понял, что у тебя такое богатство под носом, как «Винзавод», «Трехгорка». Все это наполнено историей…  Я только недавно осознал, сколько в Москве было заводов, настоящих фабрик типа АЗЛК! Это так странно, зачем в столице целый автомобильный завод? Тут даже сталь выплавлялась — мы как-то проводили фотосессию в 2005 году в сталелитейном цеху ночью: печи, болванки…

Из того, что было здорово, но ушло — Москва была абсолютно круглосуточным городом. Остались супермаркеты и даже магазины электроники, но все равно — пик либерализма и волюнтаризма, когда были и казино, и клубы, прошел. Ты в любое время суток мог получить все, легальное и нелегальное, были бы деньги. Такое диковатое чувство, но при этом подходящее молодому мужчине при деньгах. Сейчас потихоньку эти гаечки закручиваются — рестораны до 23.00, курить нельзя. Все эти нововведения правильные, но они скучноваты. Умом я за, а сердцем против.

В Москве меня беспокоит…

У меня, конечно, есть стилистические претензии к Москве. В Москве нет стиля — она строилась и перестраивалась одна поверх другой. В этом смысле — пропащий город. Есть отдельные интересные здания. Единый стиль прослеживается только если закрыть один глаз и посмотреть вдоль проспекта. Разве что сталинский ампир можно отдельно выделить…  На самом деле так везде в России, кроме Питера. В архитектурном смысле глазу здесь негде отдохнуть. Хотя я тут недавно проезжал Торжок и подумал, что русский стиль как архитектурная идентификация мог бы выглядеть именно так. Это как Брюгге, только наш, ни с чем не спутаешь.

Вообще в Москве так мало старых домов…  Я пошел недавно на экскурсию на любимый Киевский вокзал — он всегда был виден из окна и был в детстве моими часами. И нам рассказали, что во всем Дорогомилово есть только два дореволюционных здания! И поэтому сейчас мне очень жалко Бадаевский — там такие цеха красивые, а их сносят. Это последний торчащий в челюсти зуб, вокруг которого все — новострой.

Разношерстное, разномастное, эклектичное пространство, объединенное своей кипучей энергией — это Москва. Архитектор бы сказал, что надо все снести и отстроить заново, да, возможно, это так. Но, признаюсь, мне нравится, что Москва — это каша, в которую навалено все сразу.

Любимые районы…

Люблю Чистые пруды и вообще Бульварное кольцо. Стилистически цельно, а еще присутствует логика — таки кольцо и таки бульварное. В кои-то веки место соответствует названию! Старую Москву можно найти именно там. Лавочки, пруд — все очень симпатично.

Нелюбимые районы…

Мне почти все районы в Москве не нравятся. Я люблю только свой район — я патриот Дорогомилово. Все хвалят Патриаршие, но это уже не мое, я оттусовался, мне скучно ходить куда-то по вечерам. Хотя там очень мило, по-европейски, кафешки на улицах летом. Ты идешь, отовсюду музыка, все красивые…  Можно позаниматься любимым видом спорта — пиплвотчингом: сидишь в кафе, попиваешь что-нибудь и смотришь на людей — вполне себе интересное занятие. Это мило, но не могу сказать, что я прямо полюбил это — в какой-то момент стал домоседом и законсервировал свои вкусы, уже интересно либо что-то глубоко внутри себя, либо что-то далеко снаружи.

Любимые заведения…

Я люблю ресторан «Пушкинъ» — он надежный, я его знаю, привык. Я вел ночной образ жизни и туда постоянно ходил: водил девчонок на свидания, иностранцев — на встречи. Такой готовый качественный ответ на вопрос, куда пойти. Надежная фирма.

В нулевых я отдал должное жанру ночных клубов. Они открывались и закрывались сезонно. Да, клубная Москва — это еще один слой карты города у меня в голове…  Ты же строишь маршруты на ночь — в один клуб на всю ночь не ходят. «Тут скучно, поехали дальше!» — препати, пати, афтепати — завтраки с шампанским…  Алкогольный The Real McCoy, наркоманский First, а потом позавтракать в «Курвуазье». В клубе Soho Rooms я встретил свою будущую жену, прямо на танцполе в три часа ночи подкатил, уже десять лет счастливы. А вы говорите — клубы…

Я не могу сказать, что был яростным клубным тусовщиком. Просто я был холост — что было делать? Тусовался в поисках идеальной спутницы жизни. Но когда ее уже нашел, это все кажется глупым и бессмысленным. Если бы я вдруг снова стал одинок, то опять бы принялся расхваливать бары. Я не понимаю, зачем вообще люди ходят туда, если не знакомиться…  Общаться? Невозможно, везде громкая музыка. Просто ходить танцевать — это надо очень любить танцевать, наверное. Девочки еще ладно, но мужчина же не скажет: «Я люблю танцевать и хожу в клубы танцевать!» Дурак, что ли? Клубы — это приключения в поисках общения, этап, который нужно пройти. Москва в этом смысле предоставляла и предоставляет огромный выбор.

Москва отличается от других мировых столиц…

Она свободнее, тут больше возможностей, она предоставляет услуги за деньги, которые ты не получишь в Европе. Но она эстетически хуже — там красивее, современнее и интереснее в историческом смысле. Москва — функциональный город. Европейские столицы хороши как музеи. Там все дышит историей, а твоя голова наполняется литературными героями. Как ни странно, Москва мало где воспета! У меня дочка делала программу, приложение-гид по Москве. Мы искали, на что опереться из литературы — ничего, кроме «Москвы и москвичей» Гиляровского, не удается припомнить! Все вспоминают только Булгакова. Да, арбатские переулки — там летала Маргарита — с указанием адресов. Но это все!.. Что такое литературная Москва? Лондон — на подкорке «Шерлок Холмс»: идешь по Бейкер-стрит, сворачиваешь на Флит-стрит, вокзал Ватерлоо…  Нью-Йорк — вообще молчу: каждый второй фильм-сериал, и О. Генри, и Вуди Аллен, и «Секс в большом городе»…  Все родное. При этом я, москвич, любитель литературы, не могу найти для себя литературной Москвы — ее нет.

Я как москвич…

Имею право критиковать этот город, требовать от него что-то — я здесь хозяин. Я имею право здесь быть недовольным, а когда я приезжаю в чужой город и начинаю его ругать, меня справедливо спрашивают: «Так, а ты здесь кто такой? Ты тут в гостях». Москва — единственное место, где я не в гостях, также я отвечаю за нее перед тем, кто сюда приедет. Могу требовать как житель от властей, чтобы мой город соответствовал моим ожиданиям.

Москва — это город безграничных возможностей. Если ты сидишь здесь и жалуешься, что что-то не получается, то проблемы только в тебе. Я могу понять, когда человек из заполярного городка жалуется, что он хочет открыть бизнес, а у него не получается, да, там спрос ограничен, мало людей. Но если ты не смог чего-то сделать в Москве, то извини…  Тут есть все — бери и делай.

Я очень уважаю и люблю приезжих — они очень толковые и энергичные ребята. Я сам являюсь начальником, хоть и небольшим — нанимаю и увольняю людей. Москвичи мне представляются более избалованными. Хорошо, что идет этот приток крови, потому что коренной москвич, говорящий «булоШная», — мифический персонаж, а Москва жива именно пока в нее приезжают, пока ее начинают переделывать интересные люди. Терять Москве нечего, хранить тоже, никакого наследия нет. Москва — это энергетический феномен. Все было порушено столько раз, что держаться уже не за что. Дорожить тут нечем — что трущобы, что многоэтажки…

Итоги года…

Мое главное событие года и что-то новое — мой канал «Хлев насущный», где я по-настоящему разговорился. На удивление, его хвалят зрители. Приятно. Я давно себя не находил в каком-то новом жанре, а YouTube в новинку для меня. И я понял, что могу. Всех, пользуясь случаем, приглашаю его посетить.

И журнал Maxim, и сайт Maximonline, все под этим брендом продолжает быть. Главное для любого издания сейчас — оставаться на плаву. Мы есть и выходим в отличие от Men’s Health, «Огонька» и прочих коллег.

К сожалению, в творчестве год был не очень плодотворным. Все силы ушли на работу, YouTube и журнал. Обычно в Новый год я загадываю желание дописать роман, в прошлом году опять не сбылось. Так что загадал, как обычно.

На самом деле я домосед и наслаждался сидением дома весь год. Глупо и скучно звучит, но это так. Когда мы думаем о прошедшем, то вспоминаем что-то нетипичное, а будни, даже хорошие — они стираются. Мне кажется, я ничего не смогу вспомнить про 2020 год. Надо где-то себе записать, что в процессе, в моем микрокосмосе, он был приятным. Понятно, что я за всех переживал: за мир, страну, экономику, своих близких, но когда тебе уже достаточно лет, то ты уже хочешь почитать побольше книжек, посмотреть побольше фильмов, подумать побольше мыслей, а не бежать куда-то симулировать важность жизни событиями и встречами. Для меня важность жизни постепенно переносится на мозговую деятельность — что-то еще понять про этот мир, что-то еще узнать, пообщаться с, может быть, не очень живыми, но зато очень умными людьми, которые давным-давно написали умные книжки.

Фото: из личного архива Александра Маленкова