О разрушенном соборе Александра Невского на Миусах, булочной на Горького с портретом Сталина, но без конфет и о том, почему композитор стал кинорежиссером.

Я родился… 

В Москве летом 1945 года в роддоме на Миусской площади рядом с Белорусским вокзалом. Он и сейчас там стоит. До 14 лет жил вместе с родителями в маленькой одиннадцатиметровой комнатке на 3-й Тверской-Ямской улице, в которую мы даже умудрились втиснуть пианино. Наш дореволюционный доходный дом не сохранился, так же как исчезли бесконечные проходные дворы и подворотни, в которых мы играли в казаков-разбойников и устраивали военные штабы.

Снесли в 1950-е годы и собор Александра Невского на Миусской площади, и мы мальчишками бегали смотреть, как долбили каменные стены большой железной бабой, а они не поддавались. Позже на этом месте поставили памятник писателю Фадееву, а рядом — Дом пионеров Фрунзенского района. (Согласно городской легенде, здание стоит на фундаменте собора. — «Москвич Mag».)

Салют Победы я не застал: родился позже на пару месяцев, но салют в честь 800-летия Москвы 1947 года действительно помню прекрасно.

Московские дети обожали зимой прыгать в сугробы с крыш невысоких зданий. И родители совершенно спокойно к этому относились. Из елок, которые оставались после Рождества и Нового года, делали себе шалаши. Естественно, все играли в войну. Все было пропитано военными понятиями. На чердаках и в подвалах устраивали штабы.

Неподалеку от нашего дома за высоким забором, по-моему, даже с колючей проволокой, построили кооперативный дом. Мы его называли «концлагерь».

Организованного детства, как сейчас, не было, была абсолютная свобода, и мы ощущали эту свободу, хотя времена были тяжелые, и Сталин был еще жив. В витринах булочной на углу улицы Горького и 2-го Тверского-Ямского переулка не было конфет или хлеба, зато стояли огромные портреты Ленина и Сталина.

После 1953 года, когда умер Сталин, началась амнистия. И в наш двор приехало много бывших зэков, отнюдь не политических, и песни они пели совсем уркаганские. Но мы, дети, были в восторге. Один из зэков спас мне жизнь: отпихнул в сторону, когда на меня летела с крыши ледяная глыба. Мама с бабушкой не знали, как его отблагодарить.

Переехали мы, когда после ходатайства в Моссовете (тогдашней мэрии) композитора Тихона Николаевича Хренникова нам дали квартиру в Серебряном бору, на бульваре Карбышева. Этот пятый этаж без лифта нам казался таким счастьем!

Правда, дорога до Центральной музыкальной школы и обратно, а потом и до Консерватории занимала три-четыре часа в день. Я очень уставал. В ЦМШ тогда была чудовищная потогонная система, в том смысле, что нам никаких поблажек по общеобразовательным предметам не давали, химия так химия, плюс минимум три часа в день игра на рояле, да и музыку сочиняй.

Любимые места в Москве…

Где мы живем сейчас — на углу Рождественского и Цветного бульваров. Этот участок пока без светомузыки и украшательств, похож на город, в котором я вырос.

Музыку писал…

Постоянно, с самого детства. Первый балет сочинил в 7 лет.  Вскоре начал занимался композицией у Арама Хачатуряна, к которому на Рождество привел меня отец. По вторникам ходил к нему в Консерваторию, в один класс с его двадцатилетними студентами. Но ни в ЦМШ, ни позже в Консерватории об этом никому не говорил, поэтому педагоги до последнего пытались сделать из меня большого пианиста.

Следуя заветам Хачатуряна, что настоящий композитор измеряется тем, сколько бумаги он испортит, в том смысле, что умение переработать колоссальное количество материала — признак профессионализма, я исписал тонны бумаги. И не зря, бывало, приходит режиссер, а у меня уже есть заготовки.

Была удивительно ясная и светлая мелодия, совсем не советская, которая лежала лет десять, я ее иногда гостям дома играл. И именно она идеально легла на поэзию Рабиндраната Тагора в фильме «Вам и не снилось».

А шлягер Кота и Лисы «Какое небо голубое… » из фильма «Приключения Буратино» на самом деле я сочинил для картины «Аэлита» Григория Чухрая, которую он так и не снял. Тема повисла без текста, а потом появились стихи Булата Окуджавы, которые срослись с музыкой.

Свой театр у меня появился…

В 1991 году. Мы его сделали в подвальчике по адресу Большой Ржевский переулок, 11, в знаменитом доме военных, многие из которых были расстреляны в годы сталинских репрессий.

Театр мне нужен был для того, чтобы поставить именно так, как я хотел, «Литургию оглашенных», произведение на религиозные и мистические тексты разных исторических эпох — на стихи наших поэтов Серебряного века, философов и мыслителей, от Ветхого Завета и Евангелия до индийского эпоса и «Божественной комедии» Данте. Делал и содержал театр на собственные средства. И только в 1999 году мэрия стала поддерживать наш коллектив, мы стали «Творческой мастерской Алексея Рыбникова», и к середине 2000-х уже был солидный и востребованный репертуар — играли детские спектакли, «Юнону и Авось», «Хоакина Мурьету». А вот своей площадки не было. Нет, кстати, ее и до сих пор.

Я решил стать кинорежиссером, чтобы…

Сделать хорошее музыкальное кино, которое для нашего кинематографа почти забытый жанр. Я доволен результатом: за несколько лет у меня появились три полнометражных музыкальных картины — «Литургия оглашенных», «Дух Соноры» (история Хоакина Мурьеты) и «Потерянный». Впрочем, это не фильмы в привычном понимании. Показывать их в кинотеатрах, наверное, неправильно, их надо демонстрировать в музыкальных театрах, делать их мультимедийным театральным действом в дополнение к нашим музыкальным спектаклям.

Моя опера «Война и мир»…

Начинается с исполнения текста на французском языке — описания салона Анны Павловны Шерер, с которого и начинается роман Льва Толстого. В этих страницах на французском, которые все обычно пролистывают, заложен весь сюжет «Войны и мира».

В либретто слова из романа Толстого дополнены и «Манифестом» Александра I против Антихриста, и дневниками Наполеона, а в финале российский император выступает в Париже.

Надеюсь, премьера состоится этим летом.

Фото: из личного архива Алексея Рыбникова