О бережном отношении к культурному наследию, о том, как имперскость сочетается с провинциальностью и чем Стамбул напоминает Москву.

Сейчас я живу…

Между двумя полюсами. Москва — это город, где я родился и вырос, с которым меня связывают и дружеские отношения, и семья. Здесь живет мой сын, здесь живет моя внучка, многие мои друзья. Москве я очень благодарен. Я ведь еще издаю «Художественный журнал», который в интернациональной версии называется «Moscow Art Magazine». Хотя вся работа ведется онлайн и я даже не знаю, где живет мой литературный редактор, дизайнер и многие авторы. Но этот журнал остается московским, энергетически он все равно прокручивается через Москву. Именно будучи в Москве, я встречаюсь с моими авторами, которых подчас годами не вижу. Конечно, для меня Москва остается эпицентром моей профессиональной жизни в самых разных ипостасях: и в кураторстве, и в преподавании, и в написании текстов.

Второй дом находится на родине моего семейства, моих предков — это Италия. Кстати, я живу, что очень симптоматично, в деревне, на юге. Я не стал вводить в свою жизнь алгоритм другого города. Поэтому у меня одно место дополняет другое: огромный мегаполис и место, где я живу среди олив. Вернусь в ноябре, чтобы попробовать новый урожай оливкового масла. Так что эти две реальности контрастируют внутри моей жизни, дополняя друг друга.

В ресторанной культуре для меня важно…

Когда ты приходишь в европейском городе в ресторан, там твой приятель говорит тебе: «А вот это, ты знаешь, хозяин, это его ресторан. Видишь, он сейчас вышел». В Европе все очень персонализировано. Например, в знаменитом римском ресторане Otello сам старик Отелло лично знал всех. Когда меня впервые привел туда мой приятель-кинематографист, я порывался заплатить за ужин, но он мне сказал: «Ты обижаешь меня и Отелло!» Имелось в виду, что мой приятель заплатит тогда, когда получит гонорар за какой-то фильм. И у всех там была с Отелло такая договоренность. В Москве этой предельной персонализированности я пока не вижу. Хотя она есть, например, в галерейном мире.

Хотелось бы изменить в Москве…

Я могу сказать, что я это глазами не вижу. Но я читаю об уничтожении памятников культуры, и это, конечно, очень грустно.

К примеру, в Италии я живу в деревне, где я получил право увеличить мой предыдущий дом, на что потребовался национальный декрет. В 2007 году, в эпоху экономического кризиса, когда возникла проблема оживления финансов, правительство столкнулось с тем, что люди не хотят инвестировать и покупать. А у итальянцев много денег, но как их заставить эти деньги тратить? Тогда итальянцам разрешили достраивать дома, чего раньше нельзя было  делать, но достраивать разрешили только на 10%. И разрешение получить оказалось очень сложно. Я хотел надстроить этаж, но мне отказали на том основании, что это меняет рельеф. А в Италии нельзя менять пейзаж. Но я дождался, разрешение получил и достроил всего десять метров.

Ведомства строго отслеживают, что нельзя менять пейзаж. И действительно, ты находишься в городе Урбино, где работал молодой Рафаэль, ты смотришь из Герцогского дворца на пейзаж, и он точно такой же, как на соседней картине Рафаэля. И вот это обладает действительно огромной историко-культурной ценностью. В целом ряде стран очень бережно относятся к наследию, где пейзаж и облик города — это тоже национальное и культурное достояние.

Поэтому мне грустно, например, что уничтожили Тишинку, которая была очень выразительным ансамблем, которую я хорошо знал, и на это никто в Москве не реагирует. А значит здесь нет еще этой оценки ансамбля и среды как факта наследия.

Москва отличается от других городов…

Она ни на что не похожа. Она очень особое место. Это имперский город, что, конечно, совершенно очевидно. И она в своей имперскости становится все более и более завершенным, законченным городом. Москва интересным образом сочетает в себе черты невероятной эффективности. Более эффективного города, чем Москва, я не могу себе представить. Я просто не знаю таких городов. Возможно, Милан, но ведь это не 15 миллионов жителей, он меньше Рима. В таком среднем городе легче наладить дела, чем в огромной Москве.

С другой стороны, Москва, с моей точки зрения, пока еще остается, странным образом, городом провинциальным. Ее провинциальность состоит в том, что она все равно до конца не обладает внутренним осознанием того, что она что-то диктует.

В универсальном смысле Москва остается городом восточным, периферийным: она берет. Это богатая периферия, которая, как Стамбул, поглощает чужое, перерабатывает и выдает обратно в аффектированных формах. Есть некоторая преувеличенность, заостренность, но при этом нет создания чего-то очень оригинального и своего. Оно, конечно, есть в искусстве и в других более герметичных творческих практиках. А в создании среды в сфере массового вкуса и массовых потребительских стратегий Москва, как мне кажется, остается городом, потребляющим извне и выдающим в преувеличенных формах. От недооценки индивидуального нет ценности оригинальной, своеобразной, не укладывающейся в коммерческие пиар-стратегии позиции самого города.

Моя первая выставка в ЦСИ «Винзавод» «Это было со мной»…

… как раз про Москву. Она состоит из мест Москвы. Я делаю ее как куратор с десятью замечательными художниками, которые создали новые проекты в диалоге со своим прошлым, самими собой, переосмысляя свой путь, который прошел через «Винзавод». А ведь это очень особое место, совершенно московское.

Еще я готовлю проект с моим другом с университетской поры Георгием Никичем. Мы все время виделись в библиотеке, готовясь к экзаменам, а сейчас делаем выставку, которую совместно производит Московский музей современного искусства в здании на Петровке с «Новой Оперой». Мы с группой художников ставим оперу «Борис Годунов».

Фото: пресс-служба