О соседстве с Чубайсом и Окуджавой, стихийном Лужкове и внятном Собянине, а также об истории Дома на Трубе, где находится «Школа современной пьесы».

Я родился и вырос…

В Одессе. Город великий, любимый, прекрасный; тот, в котором замечательно родиться, сложиться и многое вобрать в себя, чтобы потом уехать из него и состояться в другом месте. Тут я не оригинален — огромное количество великих имен и фамилий, от писателей до композиторов, от художников до ученых, а это как минимум четыре лауреата Нобелевской премии, — это все люди, которые там родились, но потом уехали. Одесса — это всемирный роддом; такая невиданная колба, в которой смешаны языки, национальности и культуры. Я рад, что завязался в этой адской смеси. Но с возраста, когда начал себя осознавать, я очень хорошо понимал, что надо ехать в Москву — это то место, где можно стать всем.

Мой дом находился на Молдаванке, около знаменитого одесского Привоза, а неподалеку начиналось Московское шоссе. Когда я однажды спросил у родителей, что значит это название, то они ответили мне, что это дорога, которая ведет из Одессы в Москву, и если по ней все время двигаться, то приедешь в столицу. И я много раз приходил туда, понимая, что сейчас я стою в начале пути в Москву. Когда у меня появился велосипед, то я решил, что теперь уж точно пора ехать. Собрал бутерброды, какую-то одежду и совершенно серьезно отправился в Москву. Другое дело, что, конечно, я никуда не доехал — стало темнеть и холодать, и мне пришлось вернуться. Но я по-прежнему понимал, что мне надо туда.

Я был очень готов к Москве, ведь довольно рано и много начал читать, и, как ни странно, все мои любимые одесские писатели все равно были завязаны на Москву. Багрицкий, Бабель, Катаев, Ильф и Петров, Ахматова — все они родились в Одессе и состоялись в Москве или Санкт-Петербурге. Даже Утесов, у которого, казалось бы, был нескрываемый одесский акцент, жил в Москве. Сначала он хоть и пел про Черное море, но потом все равно обратился к дорогим москвичам.

Ленинград…

Пропущу попытки Харькова и Киева, но на моей дороге в Москву оказались еще и четыре года, проведенные в Ленинграде. Это время было для меня очень тяжелым. Сначала поступил в ЛГИТМиК, откуда меня отчислил за профессиональную непригодность великий профессор Борис Вульфович Зон. Сейчас я пишу учебник по режиссуре и актерскому мастерству для ГИТИСа, называется он «Во всем виноват режиссер», а посвятил я его своему учителю — Зону, «одному из последних, может быть, наиболее толковых учеников Станиславского» (Олег Ефремов), «лучшему в СССР театральному педагогу» (Георгий Товстоногов), заслуженному артисту России, профессору ЛГИТМиК, воспитавшему выдающихся деятелей русского театра и отчислившему меня с первого курса своей мастерской. Это было справедливо, он абсолютно прав. Я тоже отчисляю студентов, потому что они не вписываются в мою методологию и мешают заниматься с другими; часто отчисленными становятся самые сильные и интересные, которых я иногда беру обратно или даже приглашаю работать в театр.

Возвращаясь к Ленинграду, там я подрабатывал на вокзалах, носил тяжелые мешки, потом стал рабочим сцены в БДТ, был руководителем театра ЛГУ и даже сам учился в университете — все попробовал и испытал. Там же я начал писать жалостливые стихи. Помню, как однажды шел, продуваемый всеми ветрами, простудился и заработал себе жуткий плеврит, но написал такие строчки:

Звенят ботинки по промерзшим лужам,
Целует ветер подкладку пальто,
И никому я сейчас не нужен,
И знать не хочет обо мне никто.

Брожу, не зная, куда податься,
На всех вокзалах теперь мой дом,
Решился, было, в Неву бросаться,
Но, оказалось, она покрыта льдом.

Хотя все-таки здесь я уже относился к происходящему с иронией. Даже монтируя по утрам декорации, в которых вечером играли Юрский, Басилашвили и Стржельчик, я оставался точно уверенным в своем предназначении. В Ленинграде я очень много писал и смотрел, там же со мной происходили невероятно чувственные и нервные ситуации, просто взрывы эмоций. Я любил и ненавидел этот город, в котором ко мне в мастерскую на Фонтанке приходили молодые Юрский, Смоктуновский, Доронина, а на мостике я встречал Иосифа Бродского и пытался с ним заговаривать. И все же я сбежал оттуда в свою Москву.

Студенческая Москва…

Я поступил в ГИТИС, вокруг которого сама собой закрутилась вся моя жизнь. Дорога от общежития до ГИТИСа: пересадка на Трубной площади с троллейбуса №31 на 24-й автобус и до Никитских Ворот. Иногда, поскольку мы (Толя Васильев, Боря Морозов, Андрюша Андреев и я) жили в комнате вчетвером, скидывались по 15 копеек и шли вместо занятий в ресторан «Узбекистан», где за 50 копеек брали плов или бульон с пельменями. Дальше переходили дорогу в Сандуны, понимали, что уже все — нас развезло, и решали вернуться на Трифоновку, предварительно купив каких-нибудь костей к ужину. А там бутылка и наши чудесные однокурсницы Ирочка Алферова и Танечка Веденеева. Мы бесконечно спорили, репетировали, писали, придумывали, а на следующий день приходили в ГИТИС и поражали наших великих учителей находками.

Как я тогда полюбил московские бульвары не только летом, но и зимой, ведь в Одессе практически не было снега! В здешних окраинных лесах я начал кататься на лыжах и все больше влюбляться в эти места. Я с первого курса хотел, чтобы у меня был дом в Подмосковье — мы с Толей Васильевым тогда ходили в Переделкино и приценивались, а иногда даже торговались.

На пятом курсе Олег Павлович Табаков и Галина Борисовна Волчек предложили мне работать в «Современнике», и я получил первое в жизни (после студенческого) общежитие — квартира Инессы Арманд, окна выходили на Кремлевский Дворец съездов. Началась прекрасная жизнь. Меня лишали московской прописки, выгоняли, мне мешали, отбирали работу, случались трагедии, но я был счастлив. Я бы ничего не поменял в этой жизни, хотя и живу в Москве полвека — большую часть. В этом городе все — мои дети, внуки, мой театр, огромное количество друзей. И теперь приезжаю на гастроли в Одессу, понимая, что я там почетный житель, и мэр подарил мне квартиру окнами на море, а на Еврейском кладбище лежат мои бабушка и дедушка, но родители, как и вся моя жизнь, уже здесь — в Подмосковье, недалеко от моего загородного дома.

Перестройка…

Я ненавидел советскую власть: сознательно не был ни комсомольцем, ни коммунистом, а когда шел на выборы (хотя тогда это так же, как и сегодня, никого не интересовало), то писал поперек бланка «мерзавцы», рвал бюллетени. И, конечно, перестройка стала для меня самым счастливым временем, ведь у меня появилось все, о чем я мечтал, а главное — свобода.

Девяностые, переворот, я достаточно известный молодой режиссер-антисоветчик. Мне предложили взять себе какой-нибудь театр, но я сказал, что хочу начать сначала. Нашел девушку, которая была основным цензором в департаменте культуры Москвы, сказал ей: «Бросай КПСС, пойдем искать здание под мой театр», — и почти случайно мы нашли то место, где сейчас «Школа современной пьесы», — Дом на Трубе.

Здесь я начал все с нуля — позвал сначала Филозова и Полищук, а потом — Петренко, и пошло-поехало. Это чудесное место. Дому двести с небольшим, а мы здесь тридцать лет, шестая часть — немало. Все здесь насыщено и намолено жизнью людей, например у камина в моем кабинете у Чехова пошла кровь горлом. Я также постарался создать новую материальную историю в этих стенах: в моем кабинете стоит лавочка, на которой за 30 лет посидели и расписались Карден, Гайдар, Хуциев, Волчек, Захаров, Дуров и многие другие, а Окуджава вообще дважды, в этой скамье — вся культура времени.

Именно в перестройку у меня наконец-то исполнилась и еще одна мечта — я переехал за город. Дом в Жаворонках случился с театром практически в одно время. Мы с Чубайсом, Окуджавой и Филозовым купили землю по объявлению в газете: продаются 2 гектара в поселке Жаворонки. Когда начали строиться, то не было никаких заборов. Мы собирались, жгли костры, моя мама готовила на всех еду, а дети играли в лесу. В детстве я мечтал, что перед моим окном будет виднеться дуб или береза — это все теперь есть. Где я только не бываю (после того как меня наконец выпустили, я посетил более 80 стран — проехал их на мотоциклах, квадроциклах, снегоходах и вездеходах), но на третий-четвертый день уже вспоминаю свои Жаворонки.

Почему для меня правительство Ельцина, Гайдара и Чубайса — счастливейшие годы в истории России? Это годы, когда страна смогла прорваться и многое сделала, а могла бы делать и дальше…  Сейчас люди не понимают, что тогда сотворили Чубайс и Гайдар для России, а они сделали невероятное — убрали эту позорную и чудовищную плановую советскую экономику, устроили рынок. В Союзе ничего было нельзя: ни смотреть, ни читать, ни зарабатывать (как только заработал — спекулянт), а еще нельзя никуда выехать — ты за железным занавесом. Меня впервые выпустили за рубеж, страшно сказать, в 44 года — я тогда поехал в Польшу. Все это переделали Гайдар и Чубайс. Я знал в своей жизни нескольких гениев, Чубайс — один из них, но это уже отдельное интервью, а то и роман. Я знаю Анатолия Борисовича с юности. Для меня он удивительный и невероятный парадокс: я не знаю более нравственного, честного, благородного, позитивного и доброго человека, чем Чубайс, и в то же время не знаю ни одного человека русской политики и общественной жизни, которого бы так ненавидел народ, и не просто ненавидел, а был уверен, что тот — вор и бандит. Это фантастика! Шансов стать президентом у него, к сожалению, никогда не было, хотя он и сделал для страны главное. Я уверен, что через 20–30 лет у нас появятся памятники Ельцину, Гайдару и Чубайсу.

Поэтому перестройка, Жаворонки, мои соседи, театр — вот оно, мое время — счастливейшее время!

Говоря о Собянине…

Мне вообще нравится то, что делает Собянин. Мне нравится, что он ДЕ-ЛА-ЕТ. Я очень хорошо относился к Юрию Михайловичу Лужкову, он помогал нашему театру, но делал это стихийно. Собянин работает осмысленно и концептуально. Несколько лет назад в «Школе современной пьесы» случился пожар, это произошло в воскресенье, а уже во вторник на заседании правительства Собянин подписал документы о выделении средств на реставрацию, хотя до этого никогда не был в нашем театре. Через несколько месяцев Валентина Матвиенко представила меня Собянину, а тот ответил, что и так прекрасно меня знает. Я возразил, мол, Сергей Семенович, вы же у нас ни разу не были, а он произнес следующее: «Иосиф Леонидович, я мэр Москвы, и я не могу быть во всех фирмах-банках-театрах города, но я точно знаю, где у меня хорошо, а где — плохо». Я был потрясен.

Мне импонирует, что он убрал палатки и рекламу с улиц, что он очень хорошо знает, как работают театры Москвы. Мне нравится, что впервые за много лет жизни в Москве я вижу очень четкий и жесткий план реставрации и капремонта зданий. Он внятный, живой человек.

Москвичи…

Другие ли они люди? Я не думаю. В каждом городе я встречаю замечательных, интеллигентных и тонких людей и некое быдло. Вряд ли город может сильно влиять на формирование человека. Но все же для меня москвич — Егор Тимурович Гайдар, который здесь родился и вырос; для меня москвички — мои замечательные дочери, которые также здесь родились и многое сделали для этого города; для меня москвичи — все артисты моего театра, хотя многие и приехали в этот город. Моя же родина — Одесса, но родной город — Москва, точнее, конкретное место — Жаворонки, Подмосковье. Вчера ночью приехал домой, а там моя внучка, которой шесть с половиной лет, ее папа, знаменитый художник Леша Трегубов, и его жена, моя дочь Маша Трегубова — все эти люди подсовывают молочко с яблоком ежику. Начало второго, я еле доехал, но я все равно с ними до двух кормил ежа…

Мои любимые места…

Я могу пройти по центру и рассказать практически о каждом доме — о том, что в нем происходило. Я иду по Тверской: вот ТЮЗ, здесь работают Кама Гинкас и Генриетта Яновская, театр Станиславского, Музей революции, в котором по ночам работал техником мой однокурсник Андрюша Андреев, и мы встречались там и выпивали, а в следующем доме жил Петька Гулько…  И так везде.

Есть места особо любимые — я буду банален: это ГИТИС, Арбатская площадь и переулки. Когда я поступал, то, имея при себе какие-то деньги, ходил в ресторан «Прага» и ел там бульон со слоеным пирожком с мясом. После этого я был в лучших ресторанах Парижа, Нью-Йорка и Китая, но вкус этих пирожков с бульоном ничто не затмило.

Вообще я Москву очень люблю. Это банально, по Окуджаве: сесть в троллейбус и ехать в нем — нет ничего лучше. В этом городе я в каждой студии что-то снимал, в каждом доме у кого-то был, с кем-то выпивал, что-то делал — многих уже нет в живых, а я все иду и смотрю на Москву.

Больше всего мне не нравится Новый Арбат, потому что я помню старые переулки. А все высотки и «Москва-Сити» мне нравятся. Они соотносятся с прекрасным парижским кварталом Дефанс.

Сравнивая Москву с другими мировыми столицами…

Нам не надо быть ни на кого похожими ни в архитектуре, ни в картинках. Но нам надо быть похожими на Европу в устройстве страны, в уважении и любви к человеку. Все, что строится, делается (простите за это ужасное слово), обслуживается — все должно быть для человека: улица, автобус, бульвар, театр, ресторан — город. В перестройку у нас появились шансы, но все пошло прахом в переломном 2011 году. Власть не может находиться в застое — это очень большая проблема. Если бы Путина реально выбирали, то я считал бы, что это правильно и хорошо. А то, что он не дает выбирать ни себя, ни кого-то другого — беда. Я хожу голосовать, ведь по-прежнему в бюллетенях в виде протеста пробивается кто-то новый. Мне нравится любой, кто другой — мне не важны программы, а важно, чтобы приходило новое. Это похоже на то, что сейчас в театре: раньше мы смело ходили на все спектакли «Современника», театра на Таганке и так далее, а сегодня идешь в театр Вахтангова, видишь выдающийся спектакль Римаса Туминаса, а рядом — чудовищную постановку режиссера, чье имя даже не надо произносить. Как он туда попал? Почему он там ставит третий спектакль подряд, причем в основном свои пьесы? Так же и в политике. Вся жизнь — выбор и сопоставление. Психологически у людей очень странная установка на жизнь: мои студенты считают, что они сейчас играют, репетируют — это не жизнь, а жизнь — премьера. Почему-то люди не понимают, что процесс и выбор — одна из главных частей настоящей жизни.

Заведения…

Мне нравится «Белое солнце пустыни», я до сих пор с восторгом захожу в ресторан «Узбекистан» — прямо бегу туда при любой возможности. Я очень люблю китайскую еду: в начале проспекта Мира в сторону области по правую руку есть замечательный ресторан — туда я тоже с удовольствием заезжаю. Очень люблю ресторан Центрального Дома литераторов, заведение во дворе издания «Советский писатель». Все эти места у меня связаны с какими-то встречами. Например, с Галиной Борисовной Волчек мы постоянно где-то пересекались, завтракали и ужинали, я бывал у нее дома, на даче — она открыла мне и Москву, и страну, и жизнь. Она была не выдающимся, но крепким и талантливым режиссером и при этом блистательным руководителем — я очень многому у нее научился. Волчек не боялась талантливых людей, как многие, и окружала себя ими.

Если не Москва, то…

Мне много раз с тех пор, как я начал преподавать в городе Рочестер в Америке и продолжил работать в крупных университетах и театрах мира, предлагали получить гражданство некой прекрасной страны, очень интересную работу и профессорские кампусы, но никогда в жизни я не хотел жить нигде, кроме моего дома в Подмосковье.

Желаю Москве и москвичам…

Я желаю, чтобы не было хуже и ничто не заканчивалось. Я готов отдать все: да, мне будет жалко мой театр, мой замечательный дом, который я нафантазировал себе еще в Одессе, и мой любимый BMW, но я отдам все за время и за возраст.

Спектакль «На трубе» в «Школе современной пьесы»…

Я шел по Трубной площади, вошел в этот дом, и теперь все это история не то что русского театра, а русской культуры. Мы представляли Россию в 52 странах мира. О нас говорят, пишут, нас ненавидят, восхваляют. А этого всего могло не быть. Мы не жили здесь пять лет, а когда вернулись в это фантастическое намоленное место, то захотели придумать спектакль для открытия сезона. Тогда в голову пришла мысль, что нужно сделать постановку про наш дом.

Готовясь, мы много работали с Музеем Москвы и литературным материалом, ведь этот дом упоминается у Дорошевича, Гиляровского (у него даже глава в «Москве и москвичах» называется «На Трубе»), Чехова, Толстого. Здесь действительно чего только не было! Можно поставить отдельный спектакль про знаменитую трехэтажную гостиницу, описанную в письмах Чехова: он ее и хвалит, и проклинает.

И Булат Шалвович Окуджава провел здесь много лет. Я горжусь тем, что уговорил его отметить у нас 70-летие, хотя поначалу он отнекивался, что боится и не хочет сидеть на сцене, окруженный цветами. Мы убедили его сесть в ложу, в которой пел Шаляпин, читал Качалов, бывал Горький. И Булат Шалвович согласился, сел в ложу с женой Олей, сыном и невесткой. К счастью, этот фантастический вечер снят на пленку. Трубная площадь, на сколько ее можно увидеть, вся была заполнена людьми, а на нашу сцену в один вечер вышла вся современная тогда поэзия и музыка: Вознесенский, Евтушенко, Ахмадулина, Рождественский, Шевчук, Гребенщиков, Макаревич.

Как мы познакомились с Булатом Шалвовичем, описано в моей книге «Не верю». Но скажу одно: Окуджава на всю жизнь научил меня говорить даже ребенку очень важную фразу — «почту за честь». Как я вошел с Булатом Шалвовичем в купе на Варшавском вокзале, так и проехал с ним всю жизнь. А чью еще жизнь видели стены нашего Дома на Трубе, вы можете узнать в эту пятницу.

Заключительный в этом сезоне спектакль «На Трубе» состоится 25 июня в 19.00 в «Школе современной пьесы».

Фото: Александра Хазова