О физфаке МГУ и празднике «Архимед», на который приезжали Бор и Ландау, о том, что сегодня на улицах нет улыбок, а только развязность, и о новом диске на стихи Бориса Рыжего.
Город детства…
Сергей: Я вырос рядом с Крымским мостом — начало Фрунзенской набережной. Наш дом считался белым, а соседний, такой же, но неоштукатуренный — красным. Белодомцы и краснодомцы воевали друг с другом.
Школа была там же — в пяти минутах, около метро «Парк культуры». По пути, там, где сейчас небольшой скверик, раньше было большое пространство с ветхими домиками и колонкой — там жили неблагополучные дети, такой была третья сторона войны, в которой против этих ребят объединялись мы, бело- и краснодомцы. Непростая жизнь.
Еще не было сквера Льва Толстого — там был котлован, залитый водой. Если кинуть полукирпичом на противоположную сторону, то брызгами можно облить партнера по игре. Однажды, когда я нагнулся, мне попали в глаз. Но моя мама — мужественный человек, привыкший. Она спокойно отвезла меня в травмпункт, где мы были своими людьми.
Около Лужников в моем детстве кончался мир. Помню, нас, пионерами, возили в еще строящиеся Лужники — мы вели работы по уборке строительной территории. Был Хамовнический плац, который потом стал Комсомольским проспектом. Там же с одной стороны была военная музыкальная академия, а с другой — маленький ипподром.
Трамвай №13 шел по Крымскому мосту мимо Парка культуры, через Плющиху, до стадиона «Юных пионеров» и Ленинградского проспекта. Это был путь к дому моей бабушки. Счастье — иногда сесть в тот трамвай со специфическим лаковым обжитым запахом, найти местечко у открытого окошка летом и ехать этим маршрутом.
Школа №24 была прямо рядом с метро «Парк культуры»: в начале — чисто мужская, а в четвертом классе нас соединили с девочками — это было очень серьезное событие, революционное. После восьмого класса произошло преобразование в одиннадцатилетку, тогда я попал в новую школу в Хилковом переулке, отходящем от Остоженки прямо напротив Института иностранных языков. И, конечно, для меня Остоженка, Волхонка, все эти переулки: Мансуров, Коробейников, Земледельческий — места моего юношества, последних трех школьных классов.
Очень хорошо помню 12 апреля 1961 года, когда запустили Гагарина. Мы, все старшеклассники, совершенно не сговариваясь, вышли из школы и пошли — тогда мы еще не понимали, что идем на Красную площадь. Весь переулок был полон школьников. А навстречу нам встала директор школы Клавдия Петровна, маленькая сухонькая пожилая женщина, она распростерла поперек переулка руки: «Не пущу!» Но мы спокойно ее обошли — остановить нас было невозможно — и добрались до Красной площади. Там начался стихийный митинг — Гагарина еще не было, но уже все началось.
Татьяна: Я выросла в Сталинабаде. Когда-то еще мой дедушка был вынужден завербоваться на строительство нового города на месте кишлака Душанбе. Он бежал от раскулачивания. Приехал с семьей на стройку. Когда я родилась, то это уже, как мне тогда казалось, был большой город — столица Таджикистана, Сталинабад. Драматические театры, оперный — все звезды Советского Союза приезжали к нам на гастроли. А во время войны, по рассказам родителей, в Сталинабад был эвакуирован театр Акимова — Тенин с Сухаревской и многие другие, ставшие потом звездами театра и кино, актеры спасались там.
В конце сороковых годов город жил ощущением счастья — началась мирная жизнь. Конечно, раньше там не было асфальтированных дорог, а только довольно широкие булыжные мостовые. Лишь в центре асфальт: на нем сушили хлопок — разбрасывали прямо по всем улицам, ведь машин было мало; ходили таджики в чалмах и ворошили этот хлопок. Иногда даже верблюды проходили по городу.
У меня остались очень хорошие воспоминания, потому что вокруг были замечательные люди, которые приехали спасаться кто от войны, кто от тюрьмы — из тогдашнего Ленинграда были сосланы «безродные космополиты». Царил климат доброжелательности. Город вносил в нашу жизнь свою ноту — Сталинабад-Душанбе звали среднеазиатской Одессой: было все, кроме моря и Ришелье с Дерибасовской…
Я любила свою школу — вокруг меня были интересные, доброжелательные люди. Но тем не менее я знала, что уеду учиться в Москву. И вот в 17 лет одна, без всех, приехала поступать в МГУ.
Дело в том, что мы каждое лето бывали в Москве. Хоть я родилась в Сталинабаде, частичное мое детство прошло в Москве — родители учились в аспирантуре, мы жили на Малой Бронной, 19, где меня нянчило все общежитие. Я ходила в детские сады на Гоголевском и Тверском. Папа забывал меня от усталости — терял в сугробе, везя на санках.
И, конечно, поскольку каждое лето мы были в Москве, то у меня создался некий образ столицы. Хотя внутренне я каждый раз содрогалась от того, что это незнакомый город с совершенно чужими запахами: в детстве очень остро отличают один город от другого по запаху. В Душанбе летом остро пахло пылью, весной — цветами, свежими огурцами — в мае. Запахи природы врывались в нашу детскую жизнь. А в Москве — индустриальные запахи. Даже подъезды домов — у каждого города в подъездах пахнет по-своему. Не могу описать московский букет, но я помню его.
Поэтому когда я приехала поступать, то это был не совсем незнакомый город, где, главное, я была одна. Самым большим волнением было сдать экзамены, поэтому страх был другой — не перед городом. А потом, когда началось мое учение, студенческая жизнь, то МГУ был устроен так, что общежитие — высотное здание жило как отдельный самодостаточный город: туда приезжали выступать знаменитые артисты, был клуб, привозили хорошие фильмы. Так как мы много занимались, то в сам город с Ленинских гор ездили нечасто. Когда сдавали экзамен, ездили кутить — это тогда так называлось — с лимонадом в закусочную гостиницы «Москва».
У меня были воздыхатели, у некоторых — машины. Помню, поздно вечером пару раз ездили во Внуково пить кофе: все было закрыто, податься некуда, а поехать в аэропорт за чашечкой кофе — шикарно. Такой тогда была московская жизнь — не по карману, да еще и баров, как сейчас, никаких не было.
Гений места физфака МГУ…
Сергей: Дело в том, что в конце пятидесятых — начале шестидесятых годов гуманитарные факультеты — филологи, историки, философы — были подвержены идеологическому давлению ЦК. И талантливые свободомыслящие дети предпочитали естественнонаучные: физический, химический, биологический, географический, — никакое Политбюро не могло отменить законы физики и химии и сказать, что дважды два не четыре. У нас была шутка: как указывает ЦК КПСС, тела при нагревании расширяются. Дипломные работы на гуманитарных факультетах обязательно должны были начинаться с постановления партии и правительства — такие идеологические шапки обязывали включать в работу всех. А диплом на кафедре элементарных частиц в этом не нуждался. Слава богу, до физиков не добрались при Сталине: может быть, потому что они делали атомную бомбу. Биологов, правда, к сожалению, это коснулось — генетиков громили. В 1962 году, когда я поступил в МГУ, уже и на биофаке восторжествовала правда — генетики уже не были «врагами народа».
Когда я поступил на физфак, то уже узнал о существовании так называемого физического искусства, о праздниках, гостями которых были наши первые космонавты. Этого я, правда, не застал, но 1961 году в ДК МГУ на Ленинских горах состоялось представление оперы «Архимед», где в первом ряду сидели Нильс Бор и Ландау. И тогда Нильс Бор сказал: «Если они умеют так шутить, то я за советских физиков спокоен». И вообще вся моя жизнь в Москве крутилась вокруг МГУ и Ленинских гор, поэтому не случайно в 1985 году мы переехали с Фрунзенской набережной на Университетский проспект. Наш сын учился на филфаке — буквально за 10 минут доходил от нашего дома до нового здания филфака рядом с метро «Университет». Для меня «новое здание», а для нынешних эта многоэтажная коробка уже старинная. Когда я учился, его еще не было: на этой территории был стадион, крытый Дворец спорта, Астрономический институт им. Штернберга.
Москва времени расцвета авторской песни и город научный…
Сергей: Так получилось, что я вышел на сцену ДК МГУ на Ленгорах еще первокурсником, очень скоро у нас организовался квартет физиков — мы пели мою песню «О маленьком трубаче» и песню на стихи и музыку Сергея Крылова «Про желтого цыпленка, зимняя сказка» — она стала нашей визитной карточкой. Потом у нас образовался квинтет, в котором начала участвовать Татьяна Никитина. И мы довольно много выступали в так называемых устных журналах не только в учебных заведениях, но и в научных институтах — это была форма культурной жизни: приезжали и артисты с Таганки, и знаменитые актеры — помню, несколько раз пересекались с Евгением Леоновым и даже с Аркадием Райкиным. Помню, как Аркадий Исаакович следил за выступлением своих детей Кати и Кости и громко шептал из-за кулис: «Котя, кланяться иди! Кланяться!» Научную Москву мы в этом смысле довольно хорошо знали: институты академические, ведомственные и даже закрытые «ящики», куда нужно было оформлять специальные пропуска.
После аспирантуры я работал в Институте органической химии на Ленинском проспекте, 47. Сейчас иногда туда захожу. Там есть лаборатории, которые совершенно нищие и бесперспективные, а есть, где молодые люди нашли способ заработать гранты: российские, зарубежные — эти кабинеты всегда отличаются живой жизнью и своим современным оборудованием. После органической химии работал в городе Пущино, тоже там бываю: сложная жизнь, но еще как-то теплится наука. Все зависит от инициативы, способности, уровня научной работы и, соответственно, уровня научного руководителя. Жизнь академических институтов сегодня на грани выживания. Элементарно, если вы сравните бюджет науки в нашей стране и в развитых странах Запада, то это на порядок отличается. Надо, чтобы власти понимали, что без науки и культуры в целом невозможно развитие.
Кто такие москвичи…
Сергей: Наверное, стоит сопоставлять москвича и ленинградца. Много раз мы ездили в Ленинград и с квартетом, и с квинтетом, и с оперой «Архимед». И, конечно, нашли там родственные души, в основном из цеха авторской песни: и Юрий Кукин, и Евгений Клячкин, и Александр Городницкий, и существующий до сих пор клуб «Восток». Были некоторые отличия: и сам город Петербург иной, и его жители. Мне трудно выразить это словами.
Я бы не сказал, что уровень культуры в Питере выше, чем в Москве, но это немножко разная культура. В романе «Война и мир» Толстой очень наглядно описывает салон Шерер в Питере и теплый московский дом Ростовых. Может быть, москвичи более безалаберные, но они теплее. Мне трудно быть объективным, ведь я сам москвич.
Вообще Москва — это такой многоуровневый, многослойный пирог: можно найти все что угодно — есть Москва москвичей, которые до сих пор говорят «булошная» или «пойду к Филиппову и Елисееву»; Москва людей, которые регулярно ходят и в Третьяковскую галерею, и в музей Пушкина, для них центр Москвы — все, что внутри Садового кольца, как и Замоскворечье с Полянкой и Ордынкой — родной дом; а есть Москва людей, связанных с бизнесом — для меня это неведомая страна, другая планета с деловыми центрами, современными отелями и бизнес-барами, я что-то об этом слышал, но совершенно не знаком; для меня есть еще и театральная Москва: «Современник», «Мастерская Фоменко», «Сатирикон» и «Ленком».
Татьяна: Муж мой — коренной москвич. Москвичей я знала, у меня есть друзья-москвичи: семья Гердт, Ширвиндты, мне казалось, что Эльдар Александрович Рязанов коренной москвич; из молодых — дети людей, которых я назвала, они нас лет на десять младше. Сейчас даже не рожденного, а того, у кого предки из Москвы, очень трудно найти: великое переселение — Россия двинулась на Москву и Питер.
Кто москвич? Мы все-таки по книжкам еще изучали нравы и характеры москвичей. Сейчас, наверное, это нивелировалось, но когда-то московскими чертами были радушность, гостеприимство, образованность; я, конечно, говорю про какой-то слой. Более открытые по сравнению с замкнутыми и чопорными людьми в Санкт-Петербурге. Но на питерцах лежала печать несчастий и старых времен, они все были бледные, а москвичи выглядели поздоровее. Эта разность характеров и прежних образов отражалась и в архитектуре: хаотическая Москва с уютными двориками — и питерские колодцы, где в небесах теряется эхо. Мне кажется, люди несут на себе печать города.
Мои точки на карте Москвы…
Сергей: Дом радио у метро «Новокузнецкая» для меня очень важное место. Там мне довелось побывать еще в студенческие времена, когда на радио работали Ада Якушева и Юрий Визбор, создатель журнала «с дыркой» «Кругозор». И именно по приглашению Ады Якушевой я приходил на радио на Пятницкой, где в профессиональной студии были сделаны первые записи. Потом там доводилось бывать довольно много.
Дом звукозаписи на улице Качалова, теперь — Малая Дмитровка. Это тоже очень важное место в Москве, где происходило некое чудо. Конечно, у меня путаются времена, границы между семидесятыми и восьмидесятыми стерлись, но когда мы с Берковским сочинили музыку для спектакля «Мэри Поппинс» в театре Ермоловой, то оркестровая запись проходила в ГДРЗ. Для нас как для самодеятельных композиторов это было очень важно. Мы нашли замечательных музыкантов, которые писали партитуры для оркестра. И наша музыка зазвучала в исполнении профессионального оркестра.
В те же восьмидесятые еще одна точка — студия звукозаписи фирмы «Мелодия» в католической кирхе в переулке напротив Московской консерватории. Не знаю, существует ли сейчас эта студия, но там записывалась наша первая с Татьяной пластинка «Синий цвет». Там же писалась сказка по пьесе и стихам Вениамина Смехова «Али-Баба и сорок разбойников». А музыку мы сочиняли вместе с Виктором Берковским. И какой-то период ходили туда как на работу — запись велась почти год. Артисты были замечательные: Олег Табаков, Армен Джигарханян, Сергей Юрский, Наталья Тенякова, Вениамин Смехов, Леонид Филатов и другие актеры Таганки, а моя Татьяна среди них пела партию Зейнаб!
Татьяна: Я могу сказать, что знаю Москву очень кусочно. Хотя, мне кажется, так у всех москвичей: где живут, тот район более или менее и знают; а окраинные, особенно которые выросли в последнее время, нет. Печатники, Дегунино — для меня названия других городов.
Перед аспирантурой я вышла замуж за Сергея, у них тогда была квартира на Фрунзенской набережной. И, конечно, этот район — Фрунзенскую набережную, Остоженку, Комсомольский проспект — мы знали. Помню, как катали нашего сына Сашу в коляске по Фрунзенской — раньше там была зеленая аллея, отделяющая малую дорожку от основной магистрали, там был хороший воздух, здесь же мы прогуливали нашу собачку, машин было еще мало. Напротив — Нескучный сад. Это были любимые места, районы, с которыми я была близко знакома.
Нелюбимые районы…
Сергей: Естественно, новостройки, которые еще в своем фильме высмеял Рязанов. Это стандартные районы с одинаковыми домами. Но что делать — они все-таки решают проблему жилья для москвичей. Хотя и превращаются в безликие районы, где ничего не стоит заблудиться.
Хочу поменять…
Сергей: Что сделано, того не вернуть. В свое время, когда появился проспект Калинина, старым москвичам это ужасно не нравилось, они называли его вставной челюстью Москвы.
Лужковский стиль с башенками — все это ужасно, как и Манежная площадь. Помню, летел в самолете из Москвы в Лос-Анджелес вместе со знакомым американцем, который очень любил Москву — был здесь десять раз. Со слезами на глазах он говорил: «Как же так! Манежная площадь была самой большой и красивой в Европе! Как ее изуродовали!»
Остается пожелать, чтобы законодательство восторжествовало и архитектурный надзор из компетентных архитекторов, художников и москвичей нельзя было бы обойти. Но, к сожалению, хищнические интересы бизнеса часто берут верх. Как говорится, Москве суждено быть в этом отношении ярким представителем эклектики.
Татьяна: А я желаю мира — чтобы никакие ужасные бури не ломали наши жизни и жизни наших дорогих друзей, живущих по всему миру. И чтобы кончился ковид. Чтобы было отпущено несколько лет спокойствия и радости — не знаю, кому сколько.
В Москве меня беспокоит…
Татьяна: Мои ощущения от города формируются через людей. Мне кажется, царит какая-то безумная грубость, враждебность друг к другу захлестнула город. Почти нет улыбающихся, если и есть, то это развязность с матом. Ушла человеческая среда.
Шикарные районы-пассажи выросли как в новом городе — очень пафосные мраморные облицовки. Это не для жизни, а витрины. Простой народ, который выселяли из центра Москвы, оказался где-то в Лихоборах — за Тимирязевской академией. И те, кто нес на себе черты старой человеческой Москвы, растворились. Я не столько про архитектуру. Не знаю, как это поменять. Наверное, общая атмосфера в стране влияет на характер. Жизнь в Москве очень тяжелая: все бегут все время по делам. Мало, кто гуляет, я по крайней мере таких не вижу. Может, молодежь только тусуется по кабакам. Но это уже не связывается у меня с Москвой.
Первая заграница…
Сергей: Это случилось еще когда я был студентом — поездка в Тарту, который был для нас заграницей. Там мы попали в древний университет и столкнулись со студентами, которые носили студенческую форму и по сравнению с нашими были более свободными. Потом поездка в Польшу. У нас был студенческий обмен: польские студенты к нам, а они нас там принимали.
Уже с квинтетом мы попали в Берлин на фестиваль политический песни, 1971 год. Ничего специального мы не готовили, а пели Берковского на стихи Бориса Слуцкого «Лошади в океане» и «Гренаду» на стихи Светлова. Там мы столкнулись с ансамблем из Чили Quilapayún — действительно политическая песня, они несли революционный дух. Потом кто-то из них, кажется, погиб во время переворота против Альенде. Но мы были счастливы, что пообщались с ними. Тогда же, в 1971 году, мы познакомились с ансамблем из Праги. Кто-то же незаметно руководил там нами и незаметно устроил встречу с этими ребятами из Праги: они со слезами на глазах рассказывали о жуткой ночи августа 1968-го и при этом понимали, что мы, советские студенты, не несем ответственности за то, что делало наше руководство. Мы тогда очень крепко подружились, они приезжали к нам в Москву — отношения продолжались.
Я живу…
Татьяна: В основном в самолете: моя жизнь поделена на три страны — Россия, Италия и США. В Италии я работала, получила за это вид на жительство. Сережа тоже здесь бывает. В Америку уехал учиться сын, женился там и остался. Наши внуки — часть семьи — там.
Италия так хороша, что не нуждается в моей характеристике. В отличие от нас тут люди всю жизнь помнят, откуда они родом. Даже если они живут в Милане или Риме, то по одной фамилии можно сказать, из Калабрии он или из Апулии. Эти корни сохраняются всю жизнь. Это потрясающее отличие от нас, которые отрываются от места рождения, никогда туда не возвращаются, могут даже с неприязнью вспоминать о родном городе — здесь этого нет. В целом люди очень доброжелательны: они любят жизнь — не отравляют ее плохим характером. Прежде всего надо вокруг себя создавать зону доброжелательности — это основное правило итальянцев, хотя они бывают очень бурными.
Я не так хорошо знаю Италию, не хватает времени на поездки. Но ближе я знаю Южную Италию — это бедная часть страны, но именно здесь была Манья-Греча — великая Греция, откуда вышли многие греческие философы, некоторые здесь же похоронены. Лучшая кухня — на юге, Сицилия, Апулия. Все самые знаменитые средиземноморские рецепты отсюда. А шедевры архитектуры — в зависимости от эпохи: Средние века — Тоскана, Эмилия-Романья, Милан и их кремль.
Как меняются эмигранты…
Татьяна: Это очень сложный вопрос. Все зависит от страны. В Америке русские — это молодые люди, которые работают, с головой погрузились в их быт. Нельзя сказать, что они стали частью американской культуры и живут ею — нет. Но образ жизни и мышления, того, как работают — не как в России — на износ. Их богатая жизнь еще и потому такая, что там многие вкалывают. Что касается культуры, люди, которые на десять лет младше нас, остаются приверженцами русского языка и культуры. Во всяком случае, большинство следит за тем, что творится в России, читают книги… Моя подруга, уже 30 лет живущая в Нью-Йорке, иногда лучше меня знает новых русских авторов — она не теряет культурных связей.
О Франции не могу судить, хотя тоже есть близкая подруга, она замужем за французом, поэтому стала человеком мира: она знает культуру России, ведь они часто бывают в Москве, но и чтит французскую — и писателей, и актеров, и спектакли. Когда человек культурно образованный, он невольно будет учиться, смотреть, изучать культуру новой среды, в которую он попадает. Это неизбежно. А если человек маргинал, то ему один черт, где жить — главное, чтобы были деньги, сыто и тепло. Но любой переезд, особенно в Штаты и Англию — большая работа: все другое — надо приучиться к новым правилам жизни, поведению. Это бытовая культура.
Прилетая в Москву…
Татьяна: Мы стараемся жить на даче, я ее очень люблю — для меня это и есть малая родина, там же живут наши близкие друзья, благодаря которым мы попали именно в это место. Я очень сильно болела, и в мое отсутствие подруга фактически руководила стройкой нашей дачи: когда я приехала, то вошла в готовый дом, где даже висели занавески и люстры, стояла мебель, в шкафах лежало все для жизни — все это сделали мои друзья, которым я обязана и благодарна по гроб жизни. Но, конечно, обойтись без московской квартиры невозможно: когда театры, врачи или концерты, мы остаемся ночевать в городе.
Новый диск…
Сергей: В него войдут 17 песен на стихи Бориса Рыжего. Я сочинял их, наверное, в течение 15 лет. Наш сын, Александр Никитин, принял очень деятельное участие в создании пластинки — несколько песен мы сочинили вместе, он же и звукорежиссер, и аранжировщик, и исполнитель. Я надеюсь, что к моему очередному дню рождения, 8 марта, диск выйдет в свет.
В возрасте 27 лет, в 2001 году, Рыжий покончил с собой. Я узнал о нем году в 2005. Прежде всего талант. Нам его открыли наш друг поэт Дмитрий Сухарев и уральский человек Андрей Крамаренко. В стихах Рыжего ощущается и продолжение XIX века, и отзвуки наших современников, от Блока и Пастернака до Бродского, но в то же время это человек своего времени, у него уже язык молодых людей девяностых годов. Крушение Советского Союза выпало на их молодость, на их окончание школы, ему было 17 лет, когда рухнул Советский Союз.
Как я воспринял эти события? Во время путча 1991 года я оказался на гастролях с театром Олега Табакова — был завмузом. Конечно же, мы целиком были на стороне защитников Белого дома и радовались наступлению свободы — тогда мы испытывали много надежд и иллюзий. К сожалению, они не оправдались. Лично я не могу сказать, что ощущаю давление, но я знаю, что происходит в нашем отечестве — это заставляет задуматься. Политику не хотелось бы обсуждать, но все-таки я хотел бы сказать, что для меня ориентиры — академик Сахаров и поэт Окуджава, который в свое время написал:
Совесть, Благородство и Достоинство —
Вот оно, святое наше воинство.
Протяни, ему свою ладонь
За него не страшно и в огонь.
Лик его высок и удивителен.
Посвяти ему свой краткий век.
Может, и не станешь победителем.
Но зато умрешь как человек.
Грядущий концерт в ЦДЛ 10 марта…
Татьяна: У нас никогда не бывает утвержденной программы: концерт всегда все-таки экспромт. Что сегодня, какая погода, настроение, событие. У нас есть набор из ста песен, которые мы немедленно можем спеть. Из этого пазла мы каждый раз складываем свою картину для того или другого зала. 10 марта у нас концерт в Доме литераторов — естественно, и тут тоже помещение диктует контекст, иногда даже не произносимых слов, а всех песен. В этот раз наши концертные программы связаны с диском на стихи Рыжего. Для нас это большое событие. Мы стеснялись, не привыкли к комплиментам других людей, но современность заставляет цитировать: Андрей Макаревич написал очень комплиментарный отзыв на диск, Дина Рубина высказалась, Дмитрий Сухарев, вроде и Юлию Киму очень понравилось.
Сегодня Москва не верит слезам, а верит…
Сергей: Мы живем надеждой. Опять же, что такое Москва. Мне хотелось бы под Москвой подразумевать единомышленников: людей культуры, чести и совести.
Татьяна: Я не стала бы так утверждать. Не могу говорить за всю Москву. Но наша жизнь построена на гуманистической ноте: на любви к людям, с которыми мы общаемся и для которых поем. На наши концерты — все-таки грех жаловаться — зритель каждый раз приходит, залы полны. Наверное, есть люди в Москве и в России, для кого эта формула, где один из компонентов — любовь, еще актуальна: они верят и тянутся к тому хорошему, что в них возбуждают стихи, музыка и наши голоса, которые все это произносят и читают.
Фото: предоставлено лекторием «Прямая речь»
Мы общались с Сергеем и Татьяной Никитиными 18 февраля.