К 350-летнему юбилею со дня рождения Петра Великого градостроительное (и не только) наследие этого царя, «поднявшего Россию на дыбы», осуществившего «управляемый культурный взрыв» доставшейся ему страны, хочется если не подвергнуть «исторической ревизии», то по крайней мере попробовать прочитать по-новому.

Считается, что фраза про «окно, прорубленное в Европу» Петром, изначально принадлежит итальянскому путешественнику XVIII века Франческо Альгаротти, и в ней скорее больше насмешки, чем восхищения — «окно в Европу» представляется не чем-то, через что можно нормально, по-человечески выходить, а тем, через что можно только залезть, ну или вылезти, — смотря в какую сторону. А влезают и вылезают через окно, как известно, «гости» незваные и нежданные, часто опасные — те, кого не пускают через дверь. Долгое время и в самой Европе, и в России Санкт-Петербург, «юный град, полнощных стран краса и диво», в буквальном смысле воспринимался как это самое окно.

В течение 200 лет после Петра две столицы, Москва и Петербург, символизировали две эпохи — Россию до ее влезания в Европу при Петре и Россию после. Москва с ее Кремлем, стихийной планировкой, беспорядочной застройкой, кривыми улицами и слабым благоустройством была олицетворением отсталой, домотканой, православно-фундаменталистской Московии Ивана Грозного и Алексея Михайловича. Петербург с его регулярной планировкой, европейской архитектурой, прямыми улицами, парками и площадями символизировал парадный фасад культурно устремленной на Запад Российской империи, выточенной руками «труженика на троне» Петра на его токарном станке из старомосковского полена. Общеизвестно, что Санкт-Петербург проектировался Петром и застраивался его преемниками в качестве витрины развитого самодержавия, созданного Петром «регулярного государства».

Но Петербург был основан далеко не в самом начале преобразований Петра, а столицей он и вовсе стал не раньше 1714 года, за 10 лет до смерти царя. И даже указа о переносе столицы на берега Невы не существует, царь осуществил переезд столицы явочным порядком — ведь в самодержавной империи где царь, там в данный момент и столица. Москва же на два столетия стала полупровинцией, «порфироносной вдовой», померкшей перед младшей, новой столицей.

Но говоря о Москве начала царствования Петра, о «Третьем Риме», разраставшемся и разбухавшем (несмотря на татарские набеги и многие пожары) в тот момент на этой территории уже добрых полтысячи лет, что мы вообще имеем в виду, не считая Кремль, его соборы и палаты? Каким было городское пространство златоглавой и белокаменной, доставшейся Петру в начале его царствования, когда ни о каком Петербурге речь еще не шла?

Рыхлый, хаотичный, бессистемный и запущенный город, «Третий Рим» конца XVII века по собственной воле и не думал вылезать из зловонной, но уютной жижи постордынского Средневековья. Не считая Кремля и Китай-города, допетровская Москва, да и вообще любой другой русский город той поры представлял собой гигантский дачный кооператив, «частный сектор», территорию сплошного индивидуального жилищного строительства (выражаясь современным российским канцеляритом), прореженную садами и огородами, прорезанную большими и малыми улицами-дорогами, петляющими переулками, междворовыми проходами и пролазами. Большие улицы загромождали хаотично, как бог на душу положит, расставленные мелкие постройки — лавки, деревянные лари, цирюльни и кузницы. В Москве, как практически в любом русском городе той эпохи, не существовало улиц в нашем современном понимании — это были скорее дороги и проезды, следующие рельефу местности, прорезающие неровную хаотическую застройку огороженных высокими заборами больших и малых земельных участков.

Со времен умершего за сто лет до Петра Ивана Грозного деревянная Москва успела несколько раз сгореть почти дотла и отстроиться заново, прибавилось несколько сотен новых каменных палат «элиты» — всевозможных стольников, окольничих, бояр, думных дьяков и богатых купцов. Правда, эти дома было почти не видно с улиц — все они прятались в глубине дворов и садов, окруженные, как правило, деревянными поварнями, конюшнями, людскими избами для челяди и холопов, амбарами, сенницами, погребами и чуланами. Вдоль улиц шли сплошные ряды двухаршинных заборов от воров и «лихих людей» с глухими воротами и калитками.

Как констатировал в своих работах выдающийся историк Москвы Петр Сытин, к началу царствования Петра I в Москве не было ни одной каменной мостовой за исключением крошечного вымощенного камнем пространства на патриаршем дворе в Кремле — только мостовые из бревен на нескольких центральных улицах, чтобы колеса карет и возков царя и вельмож во время выезда из Кремля в подмосковные дворцы и монастыри на богомолье не вязли в грязи. Езда по бревенчатым мостовым была не из приятных, они быстро портились, редко ремонтировались, еще реже менялись, а московская голытьба часто разворовывала из мостовых новые бревна. Новое мощение клали поверх старого, пришедшего в негодность и со временем утопленного до уровня земли.

Большинство второстепенных улиц и почти все переулки оставались совсем не замощенными, осенью и весной в них месяцами царила непролазная грязь, а передвигаться с относительным комфортом можно было только зимой по укатанному снегу. Земляная жижа московских улиц, в которой вязли лапти, сапоги и ботфорты, колеса телег и карет, была густо замешана с залежами мусора, отходов человеческой жизнедеятельности и всяческой падали, которая практически не убиралась — постоянно действующих служб по очистке улиц в сверхдуховном «Третьем Риме» (в отличие от Рима первого, настоящего) не существовало.

В Москве начала царствования Петра I не было никакого уличного освещения. Темными вечерами пешеходы передвигались впотьмах или со свечными фонарями, а экипажи знати сопровождали верховые холопы с факелами. В ночное время ходить по улицам вовсе запрещалось. В праздники на больших перекрестках, или «крестцах», игравших роль площадей, жгли бочки со смолой, в зимнее время — костры, у которых толпились, греясь, ямщики, многочисленные торговцы и всякий праздношатающийся люд.

В Москве XVII века не было общественных пространств в современном понимании — площадей, бульваров и, конечно же, пешеходных улиц или благоустроенных набережных Москвы-реки. Первый капитальный мост — Большой Каменный, или Всехсвятский — был закончен лишь в 1687 году, за два года до прихода Петра к власти. Любая площадь или «крестец» воспринимались жителями как место для стихийного базара. Не было ни одного общественного сада или парка. Впрочем, в них и не было особой необходимости: на большинстве московских больших и малых частных дворов было свое приусадебное хозяйство — плодовый сад и огород. Такой город, как Москва конца XVII — начала XVIII века, конечно, никак не мог стать витриной новой модернизированной Московии, о которой с младых ногтей мечтал «вечный работник на троне».

В конце лета 1698 года молодой царь Петр I спешно возвращается в Москву из первого полуторагодичного путешествия по Европе вместе с Великим посольством. Никогда до этого царь или великий князь Московии не выезжал за пределы своей страны. Во время путешествия Петр посетил европейские города — Ригу, Кенигсберг, Амстердам, Гаагу, Лондон, Дрезден и Вену. В Амстердаме и Лондоне он прожил несколько месяцев. В Нидерландах и Англии к тому времени уже 100 и 50 лет как отгремели буржуазные революции, обе встали на путь капитализма — это были самые передовые страны мира в социально-политическом, экономическом и научно-техническом отношении — с парламентами, равенством граждан перед законом, городским самоуправлением, неприкосновенностью частной собственности, развитой торговлей и промышленностью. Там уже наступила «новая эра» человечества. В других странах Западной Европы — Франции, Швеции, Дании, Германских государствах — хотя и сохранялись пережитки Средневековья, но крепостное право в его московитском изводе или никогда не существовало, или уже исчезло.

Путешествовавшего полтора года по европейским городам Петра поразила материальная сторона европейской повседневности: уровень жизни, школы и университеты, техника, мануфактуры, академии, монетные дворы, обсерватории и биржи. Конечно же, изумила его и организация городского пространства, невиданная им в Москве: множество выдающихся по своему величию и архитектуре зданий, сплошная каменная застройка городов с более или менее выдержанными линиями улиц, сплошное мощение улиц камнем, разделение проезжей части и тротуаров для пешеходов, организация площадей, амстердамские каналы с интенсивным судоходством, общественные парки и городские сады, ночное уличное освещение — масляные фонари, сравнительная чистота на главных улицах — ничего этого в Московии конца XVII века не было и в помине.

Вернувшись в Москву в дождливые предосенние дни августа 1698-го и прежде всего массово казнив мятежных стрельцов, «работник на троне» принялся за дело, помимо прочего постаравшись приложить немалые усилия для форсированного превращения своей столицы в подобие европейского города. Развесив на пир воронью обезглавленные трупы стрельцов на бревнах меж кремлевских зубцов, рассадив отрубленные головы по кольям, Петр приступает к городским благоустройствам на западный манер — первым делом велит освободить Красную площадь от самостроя «не в указных местах» — нагромождений «шалашей», лотков, палаток и всего «лавочного строения» торговцев. Иноземный очевидец восхищенно объяснял это желанием царя «сообщить городу больше блеску и красоты». «Ослушникам» царева указа грозило суровое наказание — кнут и пеня. В те же дни осени 1698 года «прогрессивный царь» велит поставить перед своим домом в селе Преображенское восемь ночных масляных фонарей — первое постоянное уличное освещение в России.

В следующие годы «писанные кнутом» (по выражению А. С. Пушкина) именные указы преобразователя по части московского благоустройства и строительства следуют один за одним: в 1699 году — указ об очистке улиц от мусора: «на Москве по большим улицам и по переулкам чтоб помету и мертвечины нигде, ни против чьего двора не было»; указ о строении в Кремле и Китай-городе только каменных домов «сплошною фасадою» вдоль красных линий улиц, а не внутри дворов, как прежде; указы «о покрытии домов черепицею» и листовым железом, об установке масляных фонарей на улицах, о делании в Москве мостовых из «дикого камня» (булыжника) за счет обывателей при их домах, об обязательном составлении чертежей и утверждении властями всякого проекта нового здания (все, что недавно построено без архитектурной апробации и чертежа, царь велит беспощадно ломать) и прочая, и прочая, и прочая.

Волей разрушителя «прародительского уклада», ставившего Россию «на дыбы» (ради ее же блага), Москва нехотя, под свист кнута, медленно, но верно выползала из сонного стародавнего болота, фрагментарно превращаясь в «самобытный», но местами уже почти европейский город. Но темпы этих «похорошелок» нелюбимой царем столицы (с которой у него были связаны, мягко говоря, не самые радужные детские воспоминания) явно не устраивали энергичного самодержца.

Бывавший в Москве редко, наездами, в перерывах меж «бранных дел», чуждающийся Кремля с его стенами, башнями и палатами, пропитанными крамолой и боярскими заговорами, царь быстро и окончательно махнул на Москву, увлекшись мечтой о ее антиподе — городе-парадизе, который «по мановению Петра» начал вырастать с нуля на только что отвоеванных у Швеции болотах, среди дремучих вековых лесов в дельте Невы. В эти леса по его приказу были согнаны осушать болота, вбивать сваи, таскать и обтесывать камни толпы русских крепостных мужиков. Десятки тысяч из них щедро устлали своими костями землю под фундаментами будущих дворцов и домов по «образцовым», то есть типовым проектам. А недовестернизированная Петром азиатская Москва на два столетия стала полупровинцией.

С чисто градостроительной точки зрения регулярный Петербург с его «образцовыми» домами для «именитых», «зажиточных» и «подлых» горожан — первый и до сих пор единственный по-настоящему европейский большой русский город — действительно стал антиподом расхлябанной Москвы. Вместо «золотой, дремотной Азии, опочившей на куполах» — устремленные ввысь шпили барочных церквей в обрамлении лепных купидонов, вместо «изогнутых улиц» — уходящие вдаль «першпективы прошпектов» с ровной каменной застройкой «сплошною фасадою».

Но, воспринимая лишь внешнюю, техническую часть европейской цивилизации, скорее всего, как и многие самодержавные правители России впоследствии, Петр или не хотел понять, или считал необязательной, даже вредной и крамольной причинно-следственную связь между европейской общественной организацией и ее техническими, экономическими достижениями, которые он с такой неутомимой жаждой стремился заимствовать и пересадить на русскую почву.

Царь не желал знать, что просвещение, прогресс и процветание не в европейских париках и кафтанах, не в прямых мощеных улицах и сплошных линиях фасадов, не в диковинных уродцах из Кунсткамеры, а в умах и общественных институтах: свобода, чувство собственного достоинства, права человека, неприкосновенность частной собственности были для первого российского императора если не пустым звуком, то явно чем-то лишним, ненужным, для российской почвы явно не подходящим.

Через год после своего возвращения из-за границы, за несколько лет до основания Петербурга царь начинает реформу по созданию в Москве и других городах муниципального самоуправления свободных горожан, купцов, торговцев, ремесленников, создав «бурмистерскую палату», или «Ратушу» — чисто внешнюю, формальную копию подсмотренного Петром в Европе городского выборного самоуправления. Впрочем, эта «Ратуша» прежде всего была нужна Петру для более эффективного сбора налогов на его непрерывные войны.

Выстраивая свой северный «парадиз» по генпланам европейских архитекторов, в подражание своему урбанистическому идеалу — Амстердаму, Петр велит весь Васильевский остров прорезать сетью каналов, рассчитывая, что в излюбленном на Руси административно-приказном порядке тут возникнет и расцветет такое же, как в Амстердаме, частное предпринимательство — по каналам будут ездить купеческие лодки и баржи, возить туда-сюда разные товары. Но клонировать Амстердам на Васильевском острове не случилось.

С каналами, но без экономического либерализма и реального городского самоуправления в самодержавной, рабской, бесправной и насквозь коррумпированной азиатской стране Амстердама на берегах Невы возникнуть не могло. Купцы не селились на Васильевском острове, на нем селились мелкие и средние чиновники созданных Петром коллегий, по каналам некому было возить товары, поэтому прорытые каналы вскоре пришлось засыпать.

Петр хотел создать клон Амстердама или лондонского Сити, а получился холодный столичный военно-чиновный Петербург, 200 лет противопоставлявшийся дворянско-сибаритской, спесиво-купеческой Москве, пока на новом витке истории столица уже совершенно другого государства, возникшего на обломках созданной Петром империи, вновь не вернулась в «азиатскую» Москву.

Как писала в одной из своих колонок покойная Валерия Новодворская, «Петр напоминал Старика Хоттабыча, который по просьбе Вольки ибн Алеши сотворил телефонный аппарат из чистого камня. Аппарат был всем хорош, кроме одного — по нему нельзя было звонить, но видимость наличия связи он создавал». Петербург, как зримый, материально ощутимый символ вестернизации Петра, стал таким телефонным аппаратом, который только внешними формами воспроизводил европейский англо-голландский оригинал. А ведь «мог бы Петр славнее быть, утверждая вольность частную», сожалел о первом российском императоре-урбанисте первый настоящий российский западник и либерал Александр Николаевич Радищев лет через сто после начала петровских преобразований.