Район Марьиной Рощи долгое время считался одним из самых неблагополучных в Москве. О том, как там жилось в 1930–1950-е, рассказывает 88-летняя Броня Струлевна Левина.

Броня Левина

1930-е годы. Морские костюмы и конюшня во дворе

Родители переехали в Москву из Украины, когда евреям разрешили тут селиться. Не знаю точно, когда это было, но с 1923 года мама рожала детей уже в Москве. Нас было шестеро: четыре брата и две сестры. Тогда редко в какой семье было меньше пяти детей.

В Марьиной Роще родители поселились, потому что тут было много знакомых из Украины, уже обосновался брат папы с семьей. Тогда район был деревянным, с одно- и двухэтажными домами. Когда, уже после войны, построили первый трехэтажный дом, он казался высоткой. Здесь жили все национальности — и татары, и мордва, но в основном все-таки евреи. Мама не была религиозной, но на еврейские праздники ходила в синагогу — придерживалась порядка.

Через какое-то время после переезда родители получили четыре комнаты на Стрелецкой улице и очень этому радовались, хотя помещение было полуподвальное, с окнами над асфальтом, а во время сильных дождей случались наводнения — вода стояла в доме по колено. Потом в Москву переехала мамина подруга, и мама подарила ей две комнаты. Сказала: «Нам хватит», — и прописала ее с семьей к себе.

Я родилась в 1931-м и годы до войны больше помню со слов родных. Знаю, что у нас в семье почти никто не пострадал от репрессий, только один племянник мамы в Украине сидел в лагерях — она называла его троцкистом. Голод в памяти не сохранился, но свекровь рассказывала, как люди носили золото в «Торгсин», чтобы обменять его на продукты и накормить детей.

Помню летний душ напротив дома и колонку, откуда носили воду по два ведра. Зимой мылись в бане около Минаевского рынка, ходили туда со своими тазиками. Дом отапливали дровами: покупали их рядом, в дровяных складах у железной дороги, и хранили в сарае. Позже провели газ, но все равно было холодно, и зимой шили комбинезоны из байки — они назывались «человечки». Туалет стоял во дворе, рядом с ним были голубятня (они встречались почти в каждом дворе) и конюшня, где мой папа примерно до 1937 года держал двух лошадей и фаэтон. Он был без образования и работал извозчиком: до войны лошадей в Москве было больше, чем машин.

Сарайчики во дворе дома 13 по Старомарьинскому шоссе

В палисаднике стоял стол, и на праздники все соседи за ним собирались, выносили у кого что было, жарили шашлыки. Мама готовила на керосинке и примусе и угощала соседей фаршированной рыбой, студнем и форшмаком. Нас, детей, наряжали в морские костюмчики (они пахли шерстью) и новые сандалики, а на голову надевали шапки типа пилоточек, их называли «испанки». Пели много песен: и революционных, и еврейских. Помню, как плакала от какой-то очень грустной мелодии. А еще были частушки на идиш, которые сочинялись на ходу: один пел — другой подхватывал. В них желали здоровья, любви или поносили недостатки. Жили дружно, только один раз сосед-алкоголик избил брата, а мама схватила чайник с кипятком и облила его.

1940-е годы. Эвакуация и работа вместо школы

Когда началась война, мне было 10 лет. Организованной эвакуации не было — уезжали кто как мог. Мы выдвинулись в июле, и бомбежек я не застала. Смутно помню, как собирались, как ехали в автобусе, на поезде. Сначала отправились в Ташкент — там было много родственников с Украины, потом, после смерти папы в 1943 году, перебрались в Нижнеудинск. Ближе к концу войны оказались в Уфе, там было голодно. Помню, как ели жмых вместо шоколада и грызли семечки, чтобы утолить голод. Мама перетапливала кусочки говяжьего жира с луком, добавляла галушки из теста и кормила нас этой похлебкой.

В войну погибли двое братьев: Михаил и Ефим. Михаила я последний раз видела в Ташкенте, когда у него была пересадка в поезде, а Ефима призвали в Нижнеудинске. Он служил в Чите, и последнее письмо от него мы получили перед началом войны с Японией — там он и пропал без вести в 19 лет.

Когда объявили конец войны, мы всей оставшейся семьей вернулись в Москву. Приехали, а наша площадь занята чужими людьми. До сих пор помню их фамилию — Орловы — и то, как поверх наших карточек в рамках висели их портреты. Квартиру мы вернули через суд и два месяца, пока он шел, жили у родных. Москва после войны была сероватая, но жизнерадостная, разбитых домов я не помню. Все были счастливы, радовались победе, поднимали тосты за Сталина.

В школе я проучилась еще два года, до 7-го класса, а потом пошла работать, потому что жили мы бедно. Устроилась контролером в «Гознак» около Рижского вокзала — там печатали новые деньги. Думала, что-то получится, но через два месяца начались удушья, краска ела глаза и горло. Решила уйти, но увольнять меня не хотели: сказали, что это секретное предприятие. Тогда вмешался брат, инвалид войны, и с его помощью меня отпустили. Но обратно в 7-й класс не взяли: пошла работать — вот и иди. Пришлось поступать в вечернюю школу.

Устроилась торговать в булочную на Сретенке. Зашла, а там пахнет конфетами: «Дура я какая, продавцом надо было идти». Год отучилась в школе торгового ученичества на Цветном бульваре, вышла на работу. И как-то мне предложили торговать пирожками на улице. Я согласилась: в магазине было душно. Взяла лоток — он крепился на две ленты через шею — и встала на углу. В тот день мне показали 50 рублей: сдачу я дала, а деньги не взяла. Наплакалась и решила, что будет мне наука на всю жизнь. Тогда мне было 16 лет.

Бараки в районе Марьиной Рощи, 1950-е

В 18 я уже вышла замуж и родила старшую дочь. С мужем познакомились тоже в Марьиной Роще. Он пришел к соседу, а был такой светлый, похож на русского парня. Одет был модно: в военный костюм и сапоги, а на зубах фиксы — золотые коронки. Я и спросила соседа: «Это что за русак?» Он говорит: «Нет, это еврей». Я отвечаю: «Раз так — другое дело!» — тогда старались, чтобы евреи брали евреев. С Колей мы встречались два года, ходили на открытую танцевальную веранду в ЦДСА (сейчас Екатерининский парк), в кинотеатры «Октябрь» и «Мир» — до начала сеанса там заводили музыку на радиоле. На популярные фильмы, особенно индийские, билетов в кассе было не достать: спекулянты их выкупали и перепродавали у входа.

Людей, живущих за счет дефицита, часто можно было увидеть и у Дзержинского универмага (сейчас Марьинский) — они занимали очередь за тканями и холодильниками и зарабатывали перепродажей. Знали, когда что привезут, потому что имели знакомство с продавцами. А еще в Марьиной Роще были фармазонщики, которые приезжали со всего Союза, чтобы находить здесь напарников и торговать стекляшками, выдавая их за бриллианты.

1950-е годы. «Дело врачей» и частный промысел

Когда я была беременна младшей дочерью, началось «дело врачей». В один прекрасный день я была на работе в магазине, и одна коллега вышла с газетой в руках — там напечатали статью, разоблачающую заговор врачей-евреев. Подошла к отделу «Соки-воды» и начала избивать продавца — очень тихого еврея из Польши, сорвала с него шляпу. Кричала: «Вот ваши евреи!» А я была отчаянная, подралась с ней, сказала пару ласковых. Было очень тревожно, я вспомнила погромы, про которые рассказывала мама. И когда мы получили газету с опровержением — это был лучший праздник в моей жизни. Я прочитала ее на обеде, а потом во время собрания ткнула в лицо той женщине. Ничего не боялась: живот уже был большой.

Потом мы с мужем стали работать вместе. Получили регудостоверение — оно давало право на частный промысел. Чем только не занимались: делали чемоданы и люстры из бумаги, плиссировали юбки и вышивали бархатом, отливали бижутерию — лишь бы деньги заработать. На лето ездили «в дорогу»: открывали «Фотографию» и снимали желающих в украинских или армянских костюмах. Помню, как стояли с фотоаппаратом на площади у Театра Советской армии. У мужа ничего не получалось — он же нигде не учился. Раз вернули деньги, второй — Коля начал меняться в лице. Тут я расхохоталась, он тоже, и дело пошло.

Октябрьская улица, 1967 г.

Из Марьиной Рощи мы уехали в 1960 году: во время сильного дождя дом в очередной раз затопило, и нам дали двухкомнатную квартиру на Хорошевке. Уезжать было не жалко, это было счастье. Многие соседи переселились вместе с нами, а оставшихся в Марьиной Роще родственников мы навещали — от Белорусского вокзала ходил автобус.

Сейчас я вспоминаю родных и близких, и сердце сжимается от ностальгии. Недавно была в гостях у подруги, которая живет там, рядом. Подъехала, и в груди остановилось. Ощущение было, будто вернулась из далекого путешествия. Хотела бы я хоть на один день вернуться в ту Марьину Рощу со всеми ее неудобствами, когда ты просто радовался тому, что живешь и не голодный.

Фото: кадр из фильма «О Москве и москвичах», студия ЦСДФ, 1956; Евгений Петраков/pastvu.com, Виктор Гуменюк/pastvu.com, из личного архива Брони Левиной