Кажется, журналист и писатель Александр Нилин знает всех: он чуть не задавил Пастернака на машине, когда учился водить, занимал деньги у Ахматовой, работал в АПН с Познером, внуком Хрущева и дочерью Брежнева и писал ЖЗЛ о футболисте Стрельцове.
Квартира Ардовых на Ордынке: Бродский, Ахматова, Баталов, Вайнер
Переделкино, в котором я вырос, было новым поселком, который построили пленные немцы. Жил я там, пока не окончил школу, до 1957 года. А после мы переехали в Лаврушинский — вот откуда возникла Ордынка.
От меня в 5 утра выходит компания, все громко разговаривают. Говорю: «Не надо так орать, у нас в доме такой резонанс». На что Миша Ардов сказал: «Да, один жилец написал “Доктор Живаго” — резонанс на весь мир». Рядом была Третьяковская галерея — очередь стояла на всю улицу. Я почти там никогда и не был: один раз ребенком, а второй — привел студентов из других городов.
С Борисом Ардовым мы учились в институте, в Школе-студии МХАТ. И вместе с Художественного проезда после занятий шли домой в Замоскворечье. Так я и попал в их квартиру, где не был гостем: не было такого, чтобы меня кому-то представляли, все само собой.
Не могу сказать, что я все помню. Когда я туда попал, мне было 17 лет… Сколько времени прошло! Да и самой Ордынки уже нет в том самом понимании. Из Ардовых остались только наш священник Миша (старший сводный брат Алеши Баталова) и множество Бориных детей. Мы с Мишей — последние оттуда. На Ордынке царило ощущение молодости, что все будет хорошо, все впереди. Так мы с ним все и прожили, думая, что что-то еще будет, а его не было.
Квартира по нынешним временам не кажется такой большой в отличие от старых московских коммунальных понятий: входишь — крошечная комната Алеши, в которой жила Ахматова, когда приезжала — еле помещалась в эту шестиметровую каморку; потом была большая комната, где все сидели; кабинет Виктора Ефимовича, коридор и еще одна комната. Вечно какие-то люди. Ардовы в этом смысле были очень удобны.
Почему Ахматова жила именно у Ардовых? На нее никто не обращал внимания, она не была экспонатом в музее. Когда она останавливалась у Маргариты Алигер, то к ней приходили поговорить — она, актриса, любила и это, а тут не надо было ничего.
Это только кажется, что на Ордынке бывали только Ахматова, Пастернак и Бродский. Да нет! Ардов писал для эстрады, поэтому приходили эстрадники, которых совместить с Ахматовой было крайне сложно. Но она к этому относилась спокойно. Понимала, что она живет в их доме. Не то чтобы все было вокруг нее. Даже когда к ней кто-то приходил, то она вела в свою маленькую комнату, а если Ардова не было, то сидела в большой комнате и говорила по телефону. Это было очень естественное течение жизни. Когда сейчас начинаются воспоминания, кто из знаменитых что сказал, то все превращается в театр: мемуары преувеличивают, что у Ардовых непрерывно появлялись знаменитые люди. Бродский, например, не был знаменит в ту минуту: мальчик из Ленинграда, которого никто, кроме Ахматовой, особенно не понимал, хотя мы очень его любили, но не зачитывались — ничего напечатано не было. Как-то мы готовили Борю Ардова на режиссерские курсы: надо было ночью сочинить ему какие-то работы; Иосиф сидел с нами, ничем не мог помочь. И я ему сказал: «Иосиф, раз вы ничего не делаете, запишите мне свое стихотворение», — и он написал мне «Волхвы забудут адрес твой» от руки. Не то чтобы это был автограф — просто записал.
Почему надо было научиться разговаривать? Виктор Ефимович Ардов очень любил не просто шутить, а огорошивать. Ты приходишь в дом и теряешься: все слова — неприличные, а тогда это было не очень принято. Сразу не знаешь, что ответить. Но постепенно я насобачился. Ардову надо было рассказать истории-репризы, чтобы было смешно. Он постоянно сидел: «Ну! Ну!» У Ардовых я себя очень хорошо почувствовал, хотя и был немножко из другой среды, а они все-таки артисты, театр…
На Пятницкой долгое время была рюмочная. Но нам она была не очень нужна — был дом. Мы, дети, сидели в глубине квартиры и… Ардов был против сильной выпивки, но поскольку сам был непьющим, то не мог отличить пьяного от трезвого.
— Ты пьяный?
— Да что Вы, Виктор Ефимович! Я вообще не пью.
Помню, он нас с Жоркой Вайнером попросил ввинтить лампочку. А мы пришли в стельку. Я все свалил на Жорку, он же инженер. В итоге уронили и разбили. «Клоуны! — закричал Ардов.— Жалко же лампочку!» Но разглядеть в нас пьяных не мог. Он не был волевым родителем.
Ардов с Ниной Антоновной играл в карты. Дети умели, но не любили. Никто особенно не интересовался спортом, но, поскольку телевизор стоял на кухне, Ардов всегда спрашивал, какой счет. Какая ему разница? Он же не знал, кто играет.
Музыку тоже не особо было принято слушать. Помню, была у нас одна девушка, Либединская (Лидия Борисовна Либединская — писательница, переводчица. — «Москвич Mag»), как-то был вечер памяти Ахматовой, и вдруг ее родственница рассказала, как та мыла посуду на кухне, а Анна Андреевна сказала: «Иди, девочка, танцуй. Я помою посуду». Я шепнул Мишке, что, по-моему, какая-то ерунда: я не представляю себе, чтобы она мыла посуду.
Леша Баталов же тоже жил на Ордынке. Когда мы что-то снимали, я попросил рассказать его об этой квартире, о 69 рублях, которые он получал в театре, когда не было никакого кино. Он сказал, что уже не помнит эту часть жизни, где он ходил в институт играть восьмую пару сапог.
На Полянке был киношный дом, где у Алеши была квартира. Ему дали квартиру Ромма — он получил на улице Горького, а Алеша переехал в его, после чего случился Дом на набережной, но это уже была старость. Почему-то считалось, что Алеше негде жить. Но у него и в Ленинграде была квартира. Алеша рано стал человеком «Госкино», ему полагался паек. Он оставлял свои талоны нам. И мы с Ардовым ходили за этим пайком. Я все не понимал, зачем было Виктору Ефимовичу переться, если я и так все принесу. У Ардова был диабет, и ему нельзя было есть сладкое, нельзя — дома… Поэтому одно пирожное он сжирал прямо в Доме правительства, другое — в такси, а третье — где-то на подходе к Ордынке. Как-то мы шли, Ардову было лет шестьдесят, что мне сейчас кажется молодостью, и он мне сказал: «У меня, Сашка, сейчас такая любовь, что даже ничего не хочется делать», — я был потрясен, Ардов не казался мне человеком романтическим. А тут он влюбился в дочку певца Козловского и, сожрав свои три пирожных, разоткровенничался. Мы часто разговаривали про женщин, но это было элементарным — мне думалось, должно быть сложнее. Став старше, я понял, что кое в чем Виктор Ефимович был прав.
Ресторан ВТО — таких больше нет…
Кстати, Баталов не пил — потому что боялся за свое здоровье. Как-то мы поехали в Ленинград, он меня спросил, не взял ли я водки. Я удивился: «Чего брать, если ты не пьешь?» Поскольку выехали поздно, то остановились около «Валдая», и буфетчица из уважения к такому человеку хоть с наценкой, но продала.
Он очень боялся пьяных. Не пил, поэтому не ходил в ресторан ВТО и очень смутно вообще себе его представлял. Как-то привел туда французов. Это был такой домашний, что называется, ресторан, поэтому первое, что Баталов увидел — очень пьяного Олега Ефремова. И невероятно испугался. Чтобы его, пьяного, отвлечь, сказал: «Олежка, был сейчас в Ленинграде — смотрел материалы по “Гамлету”: Кешка [Смоктуновский] так играет, нам так никогда не сыграть». Ефремов вдруг побелел: «Откуда ты, твою мать, знаешь, как бы я сыграл Гамлета?!» Аж протрезвел.
Таких ресторанов-то сейчас нет в Москве. Я ВТО очень любил, это такой ненормальный ресторан. Сейчас трудно объяснить, что это ни на что не похожий ресторан — в сегодняшние ходят серьезные люди, а в те могли прийти вообще без денег, но все равно выпить и закусить. Никакого порядка не было — похоже на чей-то вечный день рождения: все бессмысленно толкались. И любили его все очень, потому что он поздно закрывался: из обычных выгоняли в одиннадцать, а тут можно было сидеть до часу. Обычно все сидят, разговаривают, и за полночь входит швейцар Володя: «Дорогие гости! Вас дома ждут жены и дети», — все о них уже забыли, а тут он пришел и испортил настроение, но все равно сидели до последнего — пока не закроют буфет.
Что давали? В Малом театре был знаменитый артист Климов, он из семьи поваров. Как-то он пришел в ВТО, а все уже кончилось, и он сказал, что приготовит. И сделал из остатков куриных ног и рябчиков то, что называлось «зубрик». Потом его уже делали из колбасы, черт знает из чего. Это было фирменное блюдо ВТО, стоило 2 копейки. Кормили в долг.
АПН — вывеска, чтобы шпионы могли ездить за границу
Я работал в АПН (Агентство печати «Новости») напротив, и у меня был абсолютный кредит, поскольку все знали мой день жалованья.
АПН — особое, ни на что не похожее учреждение. Грубо говоря, это филиал КГБ. Но мы не отдавали себе в этом отчета. Хотя у нас тоже были товарищи-разведчики. Боря Крымов был генералом. Помню, провожали его в Канаду. Я тогда еще не понимал его ранга. Сначала провожали в Доме журналиста, а потом в «Арарате», где было одно начальство. И лишь там я понял, что Борис не такой рядовой, как нам кажется. Он уехал в Канаду, в 24 часа был выслан, но все равно успел завербовать шифровальщика.
университета на Моховой, 1964
Были такие сотрудники, но при этом очень весело: много детей начальников — Галя Брежнева, Юра Хрущев. Близость к начальству очень развлекала. Сейчас думаю, сколько времени потеряно зря! Это же не журналистика, а чепуха. АПН — вывеска, чтобы шпионы могли ездить за границу. Но когда видел этих шпионов внутри редакции, то они таковыми не казались — вы ж не в разведку идете.
Как я оказался в АПН? На курорте познакомился с одним парнем, Аликом Марьяном, он с редакцией объехал всю Украину с командировкой, а на тот момент были в винсовхозе в Коктебеле. Мне так понравились его рассказы про такие командировки, что я ему об этом, не стесняясь, рассказал! И он не забыл, пригласил меня в Москве. Так я потерял карьеру в «Советском спорте», куда молодому человеку попасть было маловероятно — все были взрослыми. Но я привык, что все всегда взрослее, а я — мальчик. Сейчас мне очень трудно сориентироваться.
Писал я сложно. Когда начал работать, нас всех собрали и сказали, что надо писать «не так», а для народа. А у нас был честный старик, он возразил: «Что у нас сейчас, 1937 год?!» Был такой Николай Александрович Тарасов, учитель Евтушенко. Помню, я пришел, был первый раз дежурным критиком:
— Работаю год, никаких улучшений…
— Вижу, у нас все не так плохо обстоит в редакции, раз молодой человек вот так по-барски целиком юмористически говорит о работе товарищей.
Мне было интересно сочинять интервью. Один раз было интервью с Ефремовым. При встрече поговорили про меня, давно не виделись. А для материала я все, естественно, сочинил из головы. Потом ему жена, актриса Покровская, сказала: «Олег, ты же ничего этого не говорил!» — «Ну он писатель, драматург… »
В «Юности» парень по имени Анатолий Кузнецов написал роман «Огонь» про металлургов. Я предложил «сделать» с ним интервью, написал все из головы. До сих пор мне это интервью нравится: мы с ним «говорим» про образ, тип, что важнее. Через несколько лет он сбежал в Лондон — получается, я последний человек, который его «видел». А как будет выглядеть, если скажу, что даже не видел его ни разу? И с Панфиловым, директором ЛОМО, я тоже «поговорил» и написал интервью «Кому я уступлю директорское кресло?», даже потом была такая рубрика в «Литературной газете». Напечатали по всем иностранным изданиям. Поинтересовались, почему не издано на русском. А мой приятель Овсеенко сообразил, что ответить: мол, недоработано еще. Понимал, какие головы полетят. АПН бы закрыли. Но мысль-то правильная была. Даже не знаю, что было бы, если бы он это прочел. Кстати, этот директор возникает где-то у Довлатова. Я его так никогда и не видел, хотя хотел повидаться.
Нам, дуракам, казалось, что оттепель. Мы пишем свободнее — как за границей, но немножко другими словами. Это, конечно, было агитками. Но жилось весело. Во-первых, в центре Москвы. Во-вторых, кино — Галя Брежнева привозила картины, которые больше нигде не увидишь. Володя Познер, который сейчас на телевидении, тогда только приехал из Америки и очень хорошо перевел фильм про Кеннеди. Познера мы и к футболистам возили, он рассказывал про джаз, Америку… Мы его очень любили — единственный человек, который был за границей, знал иностранную пьесу. Не то что сейчас — Петрушка.
Наша редакция занимала этаж. Все сидели в больших комнатах — два отдела в одной. Например, отдел спорта и информации, где была Галя Брежнева — такой клуб, где точили лясы. Как там, в самом сердце Москвы, на Пушкинской, ощущалось настроение города! Сейчас той Москвы почти не осталось. Но у нас, на проспекте Мира, между сталинскими домами вклиниваются нормальные — обычно это какое-то посольство. Я ощущаю Москву не в гигантских домах, как за границей, которые там все же уместнее. Москва город другого типа. Здесь в отличие от парадного Ленинграда легко заблудиться и запутаться. Но все равно моя, та, двухэтажная, Москва еще есть: едешь по Сретенке, вдруг какой-то переулок — вот она, Москва!
Сегодня, кстати, потеряла смысл улица Горького, сейчас она не центральная. Все люди, как на Невском в Ленинграде, обязательно шли по Горького. Сегодня нет центра, он не нужен.
«Брестская слабость» и другие важные квартиры
На Брестской улице была квартира с толстыми стенами. Там жил знаменитый кавалерийский генерал Белов, он умер, и его дочери достались все шесть комнат. Действительно большая генеральская квартира!
Вечно туда приходили спортсмены — они, напившись, спали на полу в зале, мы называли это место «катком». А я всегда спал в кабинете генерала, книги его читал, подшивки «Огоньков»… Это квартира другого типа, нежели на Ордынке.
Я даже был в квартире Брежнева на Кутузовском. И у Шостаковича был: очень большой кабинет, где помещалось два рояля, четыре комнаты, дом МИДа. Он был замкнутым, но музыканты к нему приходили. Шостаковича часто не было, и у его сына Максима, который всю жизнь был дирижером за границей (это сейчас он ничего не делает), все время собирался народ.
Художественные мастерские
Условий не было, но тем не менее все собирались и общались. И были же художники со своими мастерскими — это тоже упрощало жизнь. Я бывал у Бори Мессерера, у знаменитого театрального художника Энара Стенберга. Его мастерская размещалась напротив нашего АПН, на шестом этаже.
Вечно у скульптора Гены Распопова, автора памятника Высоцкому [на Страстном], на Серпуховке был какой-то народ. Московская жизнь была теснее. Не знаю, хорошо это или плохо, в итоге из рассказов складывается впечатление, что все были босяками. Но было весело. Девушки-артистки, мои подруги, на «Аэропорте» знатно зашибали. Я их всегда очень любил, сочувствовал им. Инна Гулая — такой талант! Но так глупо провести жизнь… Хорошая девка, но была совершенно неуправляемая — снимать рано перестали, а в театре нужна была дисциплина. Отыграла сезон в ТЮЗе. Как-то заявила директору Илье Когану, что она получает 90 рублей, а ее знакомая здесь же — 200. «Так вы ей тоже говорите, что двести получаете», — ответил и ни копейки не прибавил.
Ия Саввина была очень экстравагантной, как и Валя Малявина. Я таких женщин всегда боялся, неизвестно, что они выкинут во время гулянок — куда черт поведет. Меня как-то Валя спросила, женился бы я на ней. «Нет. Вот ты возьмешь дома жить крокодила?» Она не поняла.«Ты же можешь в любую минуту сожрать». Такие девушки в быту очень затрудняют жизнь. Не в богемной обстановке их очень тяжело представить.
Кафе…
«Под парусом» — сейчас дом СТД. Зимой оно не функционировало. Дом журналиста с его пивной все очень любили, но туда не всех пускали. Дом кино… Люди пытались пробиться, чтобы посмотреть на артистов, но швейцар требовал удостоверение — не у меня, конечно, а вообще, у обычных. Дом литераторов — тоже с улицы никто не приходил. Но писатели и артисты как-то сами справлялись.
На Пушкинской была столовая «Крючки», куда как в ресторан ходили со своей водкой. Замечательная советская власть: ничего нельзя и все можно. Самогонку не гнали, не хватало терпения. Помню, выгнали брагу и всю выпили. Один наш товарищ даже не пошел получать серебряную медаль в школе, дедушка за него ходил.
В «Современнике» тоже было кафе. Ефремов решил, что незачем терять золотое время — надо и у нас устроить кафе. Назначался дежурный, который покупал водку и яблоки на вечер. Посиделки были часов до четырех, шли дурацкие разговоры. Я тогда даже хотел спектакль там сделать. Ефремову нравилось, как я существую. Он хотел мне успеха, но я считал, что нет — закрутилось с журналистикой. В какой-то момент был богатый журнал «Обозреватель», я там работал шеф-редактором. Он года три просуществовал. Мы постоянно проводили гулянки. Все думают, что я шучу, когда говорю, что в голодные времена жратвы было завались, даже мяса. В какой-то раз был Ефремов. Он пришел в таком виде — думаю: как же он стоять будет? Как начальник сказал поставить ему кресло. Он очень обрадовался, увидев меня: «Малышка!» — мне было 53 — «Малышка мой!» — я решил, что ему надо устроить машину. Но потом понял, что он держал заведующую труппой Борзову, которая следила за ним. Она меня не знала, Ефремов сказал: «Он артист, но очень и очень глубокий филолог».Что это означало? Кем бы я был? Человек по имени Был. Жена считает, что я мог бы быть артистом и не морочить всем голову.
Было еще такое кафе «Звездочка». Помню, сижу там один, подходит официант и говорит: «Саш, ты все равно один. Видишь, три полковника стоят — давай они к тебе сядут?» Конечно, я согласился. Они сели, завожу разговор: «Вы посмотрите, как снижается авторитет армии. Помните фильм “Сердца четырех”? Самойлов играет младшего лейтенанта, а столько разговоров… » Один на меня посмотрел: «Вы, наверное, по своей работе побольше, чем полковник будете? Раз спрашивают, можно ли к вам подсадить». У меня аж голова пошла кругом от такого влияния. Тогда же официант — главная фигура. Другая система ценностей. Кстати, была еще одна показательная реприза про звания. Мой приятель Володя Анисимов, народный артист, рано умер, сильно зашибал. Позвонила его жена, говорит, хорошо бы, если я на вечере памяти выступлю. Пришел, обдумываю, что сказать. Подошел устроитель, спросил, какое у меня звание. Я в шутку сказал, что генерал-майора. Он-то имел в виду театральное… И когда объявили меня, то все очень удивились — кто тут генерал-майор.
Тогда умели разговаривать — это вам не фейсбук, языки действительно были подвешены.
Пьянки и Геннадий Шпаликов…
Вынь выпивку из Генкиной жизни — много будет непонятно. Самое смешное, что я еще помню период, когда Генка вообще не пил. У Борьки Ардова был день рождения, он еще жил с первой женой Наташей Рязанцевой, Гене было лет девятнадцать, и он ничего не пил. Но потом наверстал упущенное. Все еще были здоровыми молодыми людьми, а он уже попал под капельницу. После пришел и с таким удовольствием приговорил стакан коньяка, хотя все пили вино.
Нельзя было распивать спиртные напитки на улице, но Шпаликов ловко решал подобные проблемы. Был такой знаменитый оператор Олег Арцеулов. Я шел кого-то навещать на Арбат и встретил их с пятью бутылками водки. Звали с собой. Я отказался, решили распить вместе одну. Жара, полно людей в очереди за винегретом. И Генка просто попросил в столовой шесть стаканов компота, вручил без сдачи. Мы выпили и в них налили водку. Действительно режиссерское решение — так просто же стаканы не дадут.
Это действительно было одним полезно, другим нет. Все пили: кто-то, как Гена, повесился, кто-то живет дальше. Водка — форма общения. Я считаю, что ничего в этом плохого нет — как ты выкинешь это из жизни? Как представить Ефремова, который, перерабатывая, уезжал на три недели пить? Пьет — и хорошо, если может.
Хотя в АПН спился Митя Буханов, который никогда в компаниях и рюмки не брал. Когда я пришел в АПН, он был суперзвездой — взял интервью у Солженицына, что было невозможно. Поехал к нему в Рязань, тот не хотел ничего давать, пришел к нему на урок в школе, написал письмо. Солженицын сказал, что письмо хорошее, но вы занимаетесь какой-то чепухой; интервью в итоге дал. Митя прославился, это интервью в 1962 году было напечатано во всех апээновских журналах.
Переделкино
Это была идеологическая сторона дела. Писатели, кто не в тюрьме, жили в Переделкино на дачах. Сегодняшнее Переделкино никому не нужно. Раньше была организация «Литфонд», куда с каждой книжки что-то шло — денег было немерено. Теперь тиражи по три тысячи, что с них возьмешь? Сегодня Абрамович дал деньги, но ему надоест. Хотя мне очень нравится, какой он сделал лесопарк. Но, может быть, нормальным людям, которым не 81, это не нужно — хочется более благоустроено.
Я видел Переделкино все время — приехал туда, когда мне было полтора месяца. Получается, 81 год ровно я там живу: нет больше таких жителей — я иду и никого не знаю. Хотя есть люди старше, но они приехали позже. Живет у нас парень Иванов-Таганский, он еще на Таганке играл в «Гамлете» Лаэрта. Он выходит на улицу как артист, идет с тростью… Но того Переделкино уже не повторить. Так исторически сложилось, что здесь народ подобрался любопытный — странный был поселок. Он, как МХАТ, не может сейчас воспроизвестись.
Посмотрела бы Надя Леже, во что наш любимый скульптор превратил ее участок. Обхохотаться, что он сделал. Человек-то он симпатичный, я даже его когда-то знал. Он жил тогда в Грузии, в Москве у него была любимая знаменитая девушка Лена Окаемова. Он и сейчас ей помогает финансово. Раньше возил ей фрукты целыми вагонами. Все хотел получить Ленинскую премию… Тогда никто не знал, что он будет таким начальником. Он меня не помнит, а я и не хочу ему напомнить это время — мало ли чего в его героической жизни было. Помню его на разных домашних вечеринках с этой барышней. Но сейчас и девушек с такой общественной репутацией нет. Ее популярность сегодня трудно объяснить. Ее даже в АПН хотели взять, для нее устроили специальный вечер, зажарили утку, пришел Саша Авдеенко, но Лене это было не очень нужно.
Сейчас писатели ничего заработать не могут. У нас был водовоз Ваня Котиков, он очень хорошо зарабатывал, водопровода-то не было. Идет из шалмана пьяный. И жена ему говорит: «Ваня, ты живешь, ни о чем не думая, как писатель», — имея в виду свободу средств. Но все смеялись, потому что Ваня зарабатывал каждый день, а тут пока книжка выйдет…
Сама профессия литератора сегодня очень неопределенная. Раньше по гамбургскому счету было понятно, кто есть кто. Книжки на вес золота. У кого был Пастернак, никогда его не отдаст.
Конечно, раньше было престижно иметь определенные книжки. У нас был главный врач нашей писательской поликлиники Женя Нечаев. Идет он как-то навстречу, несет кипу книг, спрашивает меня: «Слушай, ты знаешь такого Ремизова?» «Только писателя», — отвечаю. — «Во-во! А то мне положили». В книжной лавке писателей ему по особому блату как руководителю поликлиники директор Кира Викторовна все дефицитные книжки завернула. А он даже не знает, что это, ничего не читает. Но дома надо иметь, чтобы стояли. А кому-то книжки были нужны больше, но они не могли раздобыть. Был черный книжный рынок в Столешниковом. Это очень хорошо описано у Трифонова: люди, торгующие книгами — особая каста. Можно было посадить и за спекуляцию, и за антисоветскую пропаганду.
Невольно с возрастом начинаешь что-то делать, становишься тружеником, начинаешь что-то лепить. А тогда бывало и не до этого. Я не пример для подражания, а пример того, как можно неудачно всем распорядиться. Зато это приключение — есть, что вспомнить. Конечно, нужно быть серьезнее. Множество людей начинают жить в этой машине и все теряют.
Фото: Личный архив Александра Нилина, Борис Приходько/МИА «Россия сегодня», Евгений Кассин/ ТАСС