Пианистка Наталья Бурмейстер вспоминает о жизни в Москве середины прошлого века, о похоронах Сталина, о балах в квартире Святослава Рихтера и об очередях за одеждой и продуктами.
Довоенная Москва
Я родилась в Москве 11 января 1934 года. Жила у Красных Ворот в Хомутовском тупике, соединявшем Садовую-Черногрязскую с железной окружной дорогой. Перед мостом справа начинался длинный проходной двор, ведущий к Земляному Валу. Этот двор был застроен одноэтажными кирпичными домами, говорили, что в 1812 году их использовали как конюшни для армии Наполеона. В одном из этих домов, принадлежавшем до революции немецкой семье Линднер (им оставили одну комнату), в коммуналке с длинным коридором и печным отоплением мы и жили. Все вместе в большой комнате: папа — Владимир Бурмейстер (балетмейстер и с 1941 года руководитель балетной труппы Московского музыкального театра им. К. С. Станиславского и Вл. И. Немировича-Данченко. — Прим. автора), мама — балерина Алла Финн (псевдоним по первому мужу, Виктору Финкельштейну), родители отца и я. У Бурмейстера и Финн, служивших вместе в театре, случился бурный роман, мама ушла от своего первого мужа и довольно быстро родила меня. Но все 12 лет, что родители прожили вместе, первый мамин муж ее ждал. И в итоге она вернулась в конце 1950-х годов, и они поселились на Кропоткинской в огромной коммуналке.
Война
В июне 1941-го мы переехали на дачу, и через день-два прибежала хозяйка: «Война! Немцы напали». Пришлось срочно вернуться в Москву. Жизнь резко поменялась. Помню, гуляла я во дворе, и тут выбежала мама, сунула в руку целую плитку шоколада (а сладким меня не баловали) и сказала: «Ешь, пока это все есть». Настроение было тяжелое, всеобщий ужас и горе. Город начали бомбить…
Владимир Бурмейстер и Алла Финн с маленькой Натальей. На заднем плане видны окна их комнаты в доме у Красных Ворот.
Мы с бабушкой и дедушкой довольно быстро уехали в эвакуацию под Пензу, в деревню Арбеково, но без мамы с папой. Балетная труппа музыкального театра им. К. С. Станиславского и Вл. И. Немировича-Данченко по распоряжению правительства осталась в Москве и продолжила выступать.
У фашистов, стоявших под Москвой, с 12.00 до 14.00 был обед, в это время бомбежки и обстрелы прекращались. В часы затишья зал театра заполнялся солдатами в боевом снаряжении, они на короткое время попадали в мир грез: шел первый папин очаровательный балет «Штраусиана» на музыку И. Штрауса. Потом прямо из зала отправлялись обратно на передовую.
В 1943-м летом я с бабушкой и дедушкой вернулась в Хомутовский тупик. Когда наступила зима, стало нечем топить, наша комната обледенела. Мы все заболели воспалением легких. Папу увезли в больницу, а нас спасли соседи, милые сестры Линднер, забрали к себе в тепло (они где-то доставали уголь) и отдали свою кровать.
Этой же зимой я дома сломала палец, и мама побежала со мной в военный госпиталь, который находился по соседству с бывшим особняком купца Хлудова. Общая огромная операционная, где на стоявших рядами столах лежали раненые и шли операции. Я была в таком шоке от увиденного, от криков и стонов солдат и вида крови, что сама, несмотря на жуткую боль, не плакала.
Алла Финн, Павел Владимирович Бурмейстер (дедушка) и Владимир Бурмейстер в проходном дворе Хомутовского тупика
Жить в нашем ледяном доме было невозможно, какое-то время мы мыкались по чужим пустым квартирам, потом переехали в общежитие для балетных артистов, на чердак музыкального театра им. К. С. Станиславского и Вл. И. Немировича-Данченко. Я недавно туда поднималась, сейчас там театральные мастерские.
Театральный чердак
Кроме нас там жило еще семь семей. В коридоре стояли столики и керосинки, на которых готовили, была одна раковина, но туалета не было. Мы пользовались театральным, спускаясь по крутой лестнице вниз. Только сейчас я понимаю, как это было тяжело моим бабушке и больному дедушке.
Несмотря на постоянное чувство голода, именно там у меня началась интересная, богатая впечатлениями жизнь. Я уже училась в 4-м классе женской школы №169 в Успенском переулке и музыкальной школе-семилетке им. Гнесиных. Быстренько отбарабанив уроки, каждый день я мчалась либо в репетиционный зал к папе, либо на спектакль, на галерку, и вскоре выучила весь репертуар наизусть. «Я цыганский барон, я в цыганку влюблен», — орала я на все общежитие, аккомпанируя себе на местном пианино, отданном растущему таланту во временное пользование.
В театре была другая жизнь, люди работали не за деньги, они горели работой. После спектаклей собирались в какой-то из комнат нашего чердака и обсуждали, что и как поставить, как это лучше сделать, о чем говорит та или иная музыка.
Все постоянно смеялись и шутили, наверное, это был способ выжить перед лицом страшной действительности. У моего отца было великолепное чувство юмора, он рисовал карикатуры, в которых был отражен весь театр, от самого Немировича-Данченко до рядового бухгалтера, придумывал розыгрыши.
Помню, в комнате рядом с нами жила завтруппой Анна Григорьевна Столярова. Она безумно боялась огромных крыс, которые во множестве водились на театральном чердаке. И вот папа всю ночь сидел и рисовал крыс, вырезал их, соединяя особым образом, и на веревочке подвесил к двери Анны Григорьевны. Утром, когда она открыла дверь, крысы плавно друг за другом въехали в ее комнату… Чердак проснулся от дикого визга, а бедную Столярову мы застали стоящей на столе.
Когда объявили об окончании войны и нашей победе, всех буквально вынесло на улицу. Незнакомые друг другу люди обнимались, плакали, смеялись, танцевали и пели. Началась мирная жизнь.
Магазины
Одежду купить было нельзя, все делали своими руками. Вторая жена папы, балерина Антонина Крупенина, была потрясающей мастерицей, шила себе все вплоть до летней обуви. Все пять курсов Гнесинки я ходила в одном платье, которое мне сшила тетя, а что в школе носила, даже не помню.
У витрины ЦУМа, 1950-е
В начале 1950-х годов, отстояв огромную очередь в ЦУМе, я купила одно из многих совершенно одинаковых пальто, их продавали без примерки. Была на вершине блаженства.
Похороны Сталина
Домашние на похороны не пошли, а я решилась. Но, дойдя до Петровского бульвара, внизу, под горкой, увидела месиво из людей, которое крутилось, как водоворот, и в страхе остановилась. В эту же секунду мимо меня со свистом, воплями, улюлюканьем промчались какие-то парни, перепрыгнули бульварную ограду и понеслись на Трубную площадь. Я еще больше перепугалась и благоразумно пошла домой.
Похороны Сталина, кадры кинохроники
Дома ни Сталина, ни репрессии никогда не обсуждали. Даже о родственных связях с Петром Ильичом Чайковским, которому моя бабушка приходилась племянницей, не говорилось. Боялись смертельно.
В тот же день, когда и Сталин, умер величайший русский композитор Сергей Сергеевич Прокофьев. Мне рассказывали, как в Министерстве культуры все сидели и напряженно ждали, понимали, что дни вождя сочтены. И вдруг в кабинет влетел один сотрудник: «Умер Прокофьев…», и все дружно выдохнули: «Слава богу».
Дегтярный переулок
Незадолго до смерти Сталина папа получил отдельную трехкомнатную квартиру в доходном четырехэтажном доме в Дегтярном переулке. В нем после войны надстроили два этажа и отдали деятелям искусств. Нашими соседями были директор театра Илья Шлуглейт и цыганский певец Николай Сличенко.
В этой квартире папа собрал всех своих родственников: с нами жили его вторая жена Антонина Крупенина, ее дочь Виктория Лепко, моя бабушка со своей сестрой Елизаветой Андреевной Чайковской и сестра отца, тетя Ася с мужем Борисом Якобсоном, они накануне вернулись из Казахстана, куда были сосланы как немцы. Кухню переделали в мою комнату, поставили туда рояль, под которым я и спала. Когда я вышла замуж, к нам еще и мой муж переехал, и дочка моя родилась здесь.
Папа с Якобсоном все время друг над другом подшучивали. В один год папу, который никогда не был партийным, все же избрали депутатом в Моссовет. Он честно работал на своем участке, ему достались Тверские-Ямские улицы, и вот однажды приходит он бледный и растерянный, садится в нашу кухоньку в подсобке и начинает читать жутко неграмотное, с руганью, письмо какой-то сумасшедшей избирательницы, требующей разобраться с неверным мужем. А я вижу, что папина сестра согнулась пополам в коридоре и хохочет, и понимаю, что автор письма — мой дядя. Тут папа обиделся по-настоящему: на следующую ночь в комнате сестры каждый час звонили запрятанные повсюду будильники.
Улица Горького рядом с Дегтярным переулком
На этом дело не кончилось. Вскоре папа получил большую посылку и, развернув горы оберточной бумаги, обнаружил рваную кухонную перчатку. Так Якобсон его на дуэль вызывал.
Помню домработницу Нюрцю из-под Рязани, которая не знала, что такое водопровод. Раз попросили ее воды набрать, открыли кран и ушли, возвращаемся, а она стоит перед краном и говорит: «Хватит! Хватит!»
На улице Горького, в двух шагах от нашего дома, была кулинария. Очереди были жуткие. Довольно быстро мой муж, пианист Игорь Гусельников, обаял всех продавщиц, и когда они ему говорили, что антрекотов сегодня нет, хотя ими был завален весь прилавок, он понимал, что мясо несъедобное.
Париж
В 1956 году в СССР приехала делегация представителей культуры из Франции. Они попросились на «Лебединое озеро» Бурмейстера, отказавшись от «Лебединого» в Большом театре. Вскоре пришло приглашение на гастроли в Париж. В труппе была прима Виолетта Бовт, танцевавшая почти все папины спектакли. Характер у нее был сложный. Когда театр приехал с «Лебединым озером» на гастроли в «Гранд-Опера», Бовт пришла к папе в номер в гостинице и сказала, что завтра на сцену не выйдет, болит нога. Может, нога и правда болела, не знаю. Но замены у нее не было. Эту партию Бурмейстер репетировал с юной балериной Софой Виноградовой, но она еще не была вполне готова. Выбор был непростым: либо отмена спектакля, грозившая огромными штрафами, либо провал, если Виноградова не справится.
Очаровательная Софа, у которой помимо изящных линий и великолепных природных данных были железные нервы, согласилась танцевать. На следующий день после премьеры юная балерина проснулась парижской звездой. А папа написал: «Утерли мы нос мадам Бовт».
Через год его уже одного позвали ставить в «Гранд-Опера», но тут тоже не обошлось без интриг.
Консерватория
Мне повезло. Я училась в классе у Генриха Нейгауза, общалась с его учениками — Гилельсом и Рихтером, бегала на все их концерты. Мы студентами ходили на все концерты, знакомая билетерша пускала нас просто так, по каким-то старым билетам. Толпой сразу шли на галерку, садились рядом с композиторами. Мое любимое место было рядом с Мусоргским.
У здания Московской консерватории
Помню выступления скрипача Исаака Стерна, потрясающего Артура Рубинштейна, Владимира Горовица. Когда в 1957 году приехал великий канадский пианист Гленн Гульд, которого никто не знал, публики на первом отделении было мало. Поначалу он показался странным, полез под рояль, педаль поправил, потом клавиатуру протер. Но когда он начал играть Баха… На втором отделении был уже полный зал, люди в проходах стояли. Сарафанное радио сработало моментально, хотя мобильных не было, звонить можно было только из автомата.
В 1958 году начался конкурс Чайковского, выступал Ван Клиберн, но попасть в зал было невозможно. Кордоны милиции. Тогда мы устроили прорыв: повалили загородку, пробились сквозь милиционеров и помчались вверх по лестнице. Убежали, но у моей подруги еще месяц был на руке синяк в виде отпечатка милицейской пятерни.
Рихтер
Однажды мы встретились со Святославом Рихтером в стоячем кафе при ресторане «Прага», где давали сосиски и пельмени. Он меня жутко насмешил, рассказывая на полном серьезе, как однажды у него из носа выскочил пельмень.
В своей квартире на Малой Бронной Рихтер устраивал художественные выставки запрещенного Роберта Фалька, грузинской художницы Елены Ахвледиани, Дмитрия Краснопевцева. Однажды мы с мужем были приглашены к Рихтеру на новогодний бал. Все ученицы его жены, певицы Нины Дорлиак, были задействованы, подбирали музыку и оформляли интерьеры: китайскую комнату, японскую с фонтанчиком.
Святослав Рихтер и Нина Дорлиак
Встала проблема, что надеть на бал. Выкрутилась, накинув на свое единственное концертное платье горностаевую накидку. Шикарный Рихтер в смокинге всех встречал в дверях, когда я появилась в своем горностае, сзади раздался чей-то ехидный голос: «О, у нас кто-то из королевской фамилии».
Бал открывался полонезом в огромном зале. А я с Рихтером танцевала мазурку. Он умел все — рисовал, блестяще танцевал, был замечательным актером. После бала кто-то сыграл на гитаре бардовские песни, и Святослав Теофилович был в полном восторге, сказал, что раньше ничего такого не слышал.
Как-то раз Рихтер искал домработницу и всем говорил, что ему нужна женщина, которая любит музыку, иначе он не сможет дома заниматься.
Москонцерт
Туда я поступила работать в середине 1960-х годов. Москонцерт располагался в двух местах: репетиционная часть в бывшем привокзальном борделе в конце Каланчевской улицы, а административная часть в церкви на площади Ногина, недалеко от моей новой квартиры на Котельнической набережной. У нас там была комната 36 метров с большой двухстворчатой дверью и роялем, пригодная для театральных постановок. Дело в том, что вместе с друзьями-музыкантами мы создали настоящий театр, назвав его Маленьким.
Маленький театр. Пьеса Виктора Бунина «Дерзкий соперник». Сам В. Бунин справа, далее Игорь Гусельников, Наталья Бурмейстер и один из актеров.
Виктор Тихомиров писал пьесы на античные сюжеты, а пианист Виктор Бунин — комедии. Там же проходили выставки картин.
Это была совсем другая эпоха, другие люди, и Москва еще не потеряла свой уютный облик.
Фото: личный архив, pastvu.com, Harrison Forman/collections.lib.uwm.edu, facebook.com/glavarkhiv, Михаил Озерский/МИА «Россия сегодня», Анатолий Гаранин/МИА «Россия сегодня»