История МХАТа началась, как известно, в ресторане «Славянский базар» на Никольской, где встретились Константин Станиславский и Владимир Немирович-Данченко. Оба полагали, что к концу XIX века современный театр зашел в тупик. Слишком много ложного пафоса в игре, коммерции в закулисье, власти антрепренеров с их ярмарочными вкусами и, наконец, слишком уж унизительно положение актера, который был вынужден терпеть убогие условия театрального быта.

19 июня 1897 года оба театральных мечтателя проговорили в «Славянском базаре» 18 часов. «Цель нашего свидания заключалась в создании нового театра, в который я должен был войти со своей группой любителей, а он со своей группой выпускаемых в следующем году учеников, — писал Станиславский. — Главный же вопрос заключался в том, чтобы выяснить, насколько художественные принципы руководителей будущего дела родственны между собой, насколько каждый из нас способен пойти на взаимные уступки».

Быстро выяснилось, что оба представляют себе новый театр как храм, где все для народа, а артисты освобождены от финансовых забот и принадлежат только искусству. Оба замахивались на перемены не только в части игры и репертуара, но в природе самой театральной культуры. Актер, по их мнению, это не просто меняющий маски балаганный шут, но человек образованный и «с чувствами».

Немирович-Данченко как автор множества популярных пьес оказался силен в литературной части, Станиславский — в постановочной. Что и было зафиксировано в протоколе в виде права вето: любой художественный спор должен быть прекращен, когда один из двух отцов-основателей говорит слово «вето». Дальнейшие решения принимает только ветировавший.

Почти год у отцов-основателей ушел на решение оргвопросов. Новый театр стал абсолютно частным предприятием, принадлежавшим не труппе, а 13 пайщикам. Двое из них были сами Станиславский и Немирович-Данченко, а третьим и главным меценатом стал Савва Морозов. Однако средств было немного. Репетировать начали только следующим летом в подмосковном Пушкино. Первую премьеру — спектакль «Царь Федор Иоаннович» А. К. Толстого — собрали всего за четыре месяца и представили 26 октября 1898 года. Играли в арендованном театре «Эрмитаж» купца Якова Щукина. Театр решительно не соответствовал представлениям реформаторов о должном. Гримерки были убогими и сырыми, декорации приходилось держать в протекающих сараях, мастерские ютились и вовсе в каких-то убогих подсобках и подвалах.

Между тем общедоступный театр, державший относительно низкие цены на билеты, явно обретал популярность. «Успех “Царя Федора” был так велик, что сравнительно скоро пришлось праздновать его сотое представление, — писал Станиславский. — Торжество, помпа, восторженные статьи, много ценных подношений, адресов, шумные овации свидетельствовали о том, что театр в известной части прессы и зрителей стал любим и популярен». Из «крошечного театрика», как определял его Леонид Андреев, Московский общедоступный стремительно превращался в главного поставщика театральных новостей.

В новом театре все было новым. Актеры не «премьерствовали» ради того, чтобы сорвать аплодисменты, а играли стройным ансамблем. Публика с изумлением наблюдала превращение театра из площадного зрелища в вид высокого искусства.

Уже 29 декабря 1898 года в «Эрмитаже» давали премьеру спектакля, который вот уже более века является символом театра — чеховской «Чайки». После скандального провала пьесы в Александринском театре в 1896-м, когда публика освистывала актеров и кричала с мест «скука» и «декадентство», взяться за «Чайку» было рисковым делом. Станиславский считал, что он не понимает Чехова, а Чехов и вовсе не хотел новых постановок, боясь очередного скандала. Настоял на постановке Немирович-Данченко, справедливо полагавший Чехова главным русским драматургом. То, что произошло на премьере в зале театра «Эрмитаж», осталось в анналах театральной истории всего мира. «В 8 часов занавес раздвинулся, — вспоминал Станиславский. — Публики было мало. Как шел первый акт — не знаю. Помню только, что от всех актеров пахло валериановыми каплями. Помню, что мне было страшно сидеть в темноте и спиной к публике во время монолога Заречной и что я незаметно придерживал ногу, которая нервно тряслась. Казалось, что мы проваливались. Занавес закрылся при гробовом молчании. Актеры пугливо прижались друг к другу и прислушивались к публике. Гробовая тишина. Кто-то заплакал. Книппер подавляла истерическое рыдание. Мы молча двинулись за кулисы. В этот момент публика разразилась стоном и аплодисментами. Бросились давать занавес. Говорят, что мы стояли на сцене вполоборота к публике, что у нас были страшные лица, что никто не догадался поклониться в сторону залы. Очевидно, мы не отдавали себе отчета в происходившем. В публике успех был огромный, а на сцене была настоящая пасха. Целовались все, не исключая посторонних, которые ворвались за кулисы. Кто-то валялся в истерике. Многие, и я в том числе, от радости и возбуждения танцовали дикий танец».

После этого успеха уже никто не сомневался — за Общедоступным театром стоит будущее всего театрального дела России. Важно было и то, что главный меценат Морозов понял, что не выбрасывает деньги на ветер. В 1901 году театр первый раз поменял имя и стал Московским Художественным. А в 1902-м Морозов полностью взял расходы театра на себя и принял решение о приобретении нового здания. Выбор пал на частный театр домовладельца Лианозова в Камергерском переулке. Перестраивать старое здание взялся сам Федор Шехтель, который с самого начала отказался от оплаты проекта. Все интерьеры и освещение, которые мы видим сейчас в здании МХТ им. Чехова, спроектированы лично Шехтелем. Он же разработал новый план сцены с вращающимся кругом, декорационными карманами и подсценичными трюмами, предложил заменить падающий занавес на раздвижной и создал строгую и модернистски стильную эмблему театра, запечатленную на занавесе — летящую над волнами чайку.