В этом году к 150-летию Политехнического музея в издательстве «Слово» вышла книга «Твое Величество — Политехнический! Большие люди Большой аудитории» постоянного автора «Москвич Mag» Алексея Белякова. Мы публикуем фрагмент книги о назначении нового директора музея Якова Юровского — большевика, командовавшего расстрелом царской семьи в 1918 году.
В конце 1928 года советская власть решила обратить пристальное внимание на музей, что одним из фасадов выходит на Лубянку.
Политехнический отставал от «темпов социалистического строительства», поэтому туда направили руководителями трех проверенных коммунистов-рабочих. Двое не так интересны для нашей истории, а вот третий — вполне. Тем более что уже в начале 1929 года он стал полновластным директором Политехнического.
Его звали Яков Юровский. Большевик, командовавший расстрелом царской семьи в 1918 году. Он лично убил царя и царевича Алексея, сам рассказывал об этом спокойно и с гордостью. После того убийства он поработал чекистом, потом в ГОХРАНе, в валютном отделе Наркомата иностранных дел.
Музей вовсе не был для Юровского почетной ссылкой — напротив. Музей очень важный для страны, надо было там порядок навести той же рукой, что стреляла в мальчика, оцепеневшего от ужаса, в подвале Ипатьевского дома.
Человек без образования, работавший подмастерьем, содержавший до революции мелкую фотомастерскую, — и директор крупнейшего научно-технического музея страны. По сути, с приходом Юровского в музее начали сворачивать все эти знаменитые литературные вечера.
Разворачивалась во всю мощь сталинская эпоха.
19 марта 1930 года в Большой аудитории прошел диспут о пьесе Александра Безыменского «Выстрел». На нем выступил Владимир Маяковский.
Жестокая ирония: через месяц его не станет — выстрел в сердце.
Есенина уже пять лет как не было в живых.
26 ноября 1933 года в Политехническом выступал Михаил Зощенко. То была пора его триумфа, разгар славы. Зощенко много печатали, он был просто суперзвездой, его хвалил сам Горький, с его рассказами выступали знаменитые актеры. Надо заметить, что Зощенко прозвучал с этой сцены еще раньше. Но не сам. В феврале 1926 года в Большой аудитории был «Вечер юмора». Тогда рассказы Зощенко читал Игорь Ильинский.
Интересен и другой участник того же вечера — Михаил Булгаков. Он сам прочитал фельетон «Похождения Чичикова» — о приключениях гоголевского персонажа в Советской России. Судя по всему, без особого успеха. Булгаков в тот момент уже не молод, но еще и не знаменит. Валентин Катаев охарактеризовал его так: «Он был рядовым газетным фельетонистом, работал в железнодорожной газете “Гудок”, писал под разными забавными псевдонимами вроде Крахмальная Манишка».
Булгаковская пьеса «Дни Турбиных» будет поставлена во МХАТе только осенью того же года.
Вернемся к Зощенко.
На том вечере оказался Юрий Нагибин, будущий писатель, а тогда совсем еще мальчик. Много позже Нагибин оставил довольно любопытное воспоминание о Зощенко и тех, кто был тогда в Большой аудитории: «К этому времени уже открылось, что Михаил Зощенко не смешной, а страшный писатель. Уходящая вверх аудитория была битком набита, а на крошечной сцене сидели избранные: писатели, режиссеры, актеры — гости Михаила Михайловича, среди них — молодые, красивые, очень элегантные Илья Ильф и Евгений Петров и тоже молодой Игорь Ильинский в больших роговых очках. Читал Зощенко три рассказа, меня особенно поразил тот, которого я никогда не встречал в его книгах. Это был рассказ об ответственном работнике, захотевшем проверить преданность своих подчиненных советской власти. Его томила мысль, что они не так уж сильно ее любят, больше притворяются. Моей памяти хватает лишь для импровизации на тему рассказа. Кажется, он повесил в учреждении портрет государя императора и монархические лозунги, во всяком случае, повернул дело так, будто произошла реставрация.
К его горю, удивлению и гневу, служащие, наиболее хорошо устроившиеся при советской власти, первыми поддались на провокацию, за ними последовали все остальные, кроме жалкого, плохо оплачиваемого счетовода (или кассира). Тот один остался без позы верен “алому стягу своих республик”, хотя ничего хорошего от жизни не видел. Растроганный начальник взял его за белы руки, повел в кабинет…
Читал Михаил Михайлович изумительно. Ильф хохотал тихо, но до изнеможения, до слез. Петров грохотал, булькал и чуть не упал со стула. А фокус был в том, что Зощенко вроде бы никак не читал, просто добросовестно и внятно произносил текст. Но контраст между невероятно смешным текстом и серьезным, чуть печальным смугловатым лицом производил гомерический эффект. Его чтение было полной противоположностью манере Владимира Хенкина, который в те годы почти монополизировал Зощенко. Хенкин играл, в особенно смешных местах подмигивал публике, нес отсебятину, ломался, говорил на разные голоса и тратил столько артистического темперамента, что хватило бы на пять Гамлетов. Хенкин был талантливейшим комиком, но, при всем уважении к его памяти, это чтение было примером того, как не следует читать Зощенко.
Михаилу Михайловичу был задан вопрос, кто, по его мнению, лучше всех читает его рассказы. “Вне всякого сомнения, Игорь Владимирович Ильинский”, — сказал Зощенко и поклонился сидящему на сцене актеру. Тот приподнялся, вытер очки и, непривычно мешковатый от смущения, низко поклонился в ответ. Зощенко знал, что эти слова будут известны Хенкину, но не счел нужным щадить его».
В следующем году с большой группой писателей Зощенко отправится на Беломорканал и потом — как от него и требовалось — напишет о «перековке» заключенных с глубокой симпатией. А в 1937 году будет клеймить «троцкистских извергов» — впрочем, это совсем другая история.
14 марта 1933 года в Политехническом выступал Мандельштам. И это единственное появление Осипа Эмильевича на знаменитой сцене. Но зал был не полон. Как заметила в мемуарах Эмма Герштейн, «на вечер Мандельштама выбрались из своих углов старые московские интеллигенты».
Сперва выступил литературовед Борис Эйхенбаум, но его доклад был скучноват, если верить присутствующим. Затем появился сам Мандельштам.
«Под пиджаком виднелся нарядный, несколько даже пестроватый и, видимо, добротный не то вязаный жилет, не то джемпер. Уже одно это было как-то неожиданным. Но еще неожиданнее была бородка, которую отрастил поэт». Так описал его искусствовед Лазарь Розенталь. Он же рассказал, что поэта встретили яростными аплодисментами, устроив настоящий триумф. А Мандельштам начал не со стихов, а — с возражения докладу Эйхенбаума.
Но все-таки перешел к стихам. По воспоминаниям всех очевидцев, читал плохо, невнятно, под нос. Очень нервничал и часто курил — да, прямо на сцене. Одна из девушек намеревалась попросить его не курить, но «пожалела старика». Этому «старику», заметим, было всего сорок два.
Через полгода Мандельштам напишет свое знаменитое стихотворение «Мы живем, под собою не чуя страны». Дальше будет арест, воронежская ссылка, новый арест, смерть в пересыльном лагере. И запрет стихов.
Зато в Политехническом возникли другие стихи. Еще в 1932 году Анастас Микоян, который был народным комиссаром снабжения, начал активно пропагандировать рыбу. В качестве еды. Именно он ввел легендарный «рыбный день». А на крыше Политехнического засияла реклама «Всем попробовать пора бы, как вкусны и нежны крабы».