Москва сейчас — город постоянных изменений, урбанистических потрясений, здесь даже новая плитка не может на одном месте лежать долго, каждый год ее кладут заново. Но есть у нашего города одно неизменное свойство — пафос.

Москва очень старается казаться современным городом — демократичным и расслабленным, мол, пафос остался в жирных нулевых, посмотрите на меня, не роскошь, а благоустройство, не пиры Трималхиона, а фудкорты. Но городу исторически присущ пафос, это его генетика. Москва всегда была купеческой, потом имперской, ее безумные амбиции нашли свое предельное отражение в концепции «Третьего Рима». Троцкий в автобиографии «Моя жизнь» описывает свои впечатления от кремлевской роскоши, окружившей его и Ленина после их переезда из Петербурга в Москву. Московский пафос оглушил революционеров, не очень вязался с идеями коммунизма и, видимо, сильно превосходил интерьеры Зимнего дворца.

Собянинская Москва — это старый добрый пафос, скрещенный с картой «Тройка». Ну ладно бы только вай-фай в метро, но вот телевизоры там для кого? Антураж безумнее я видел только в сеульских саунах, где плазменные экраны, вмонтированные в парилки, транслируют матчи NFL. Навигация имени Артемия Лебедева выглядит очень по-дизайнерски (как изысканны напольные указатели, благодаря которым пассажиры будто бы вечно что-то роняют!), но ее непрактичность намекает, что придумана она людьми, не пользующимися метро. Ну а начать программу по благоустройству «Моя улица» с района Дорогомилово — слишком пикантное решение для того, чтобы жители удаленных от центра кварталов могли им возмутиться. Москва говорит, да чего говорит, орет: у меня есть деньги, много денег, это деньги москвичей, вот вам, москвичи, вы об этом не просили, но денег-то много, у Петербурга нет, там сосули одни, у Смоленска нет, у Мытищ нет, будут, когда Москвой станут, у меня есть, я Москва, я в этот мир пришла, чтобы видеть пафос.

В столице вроде бы стали появляться небольшие несетевые кафе и бары, претендующие на оригинальность, но главным популяризатором изысков стало «Депо» — самый большой фудхолл в мире (ну да, Третий Рим же). Голодные до пафоса москвичи устремились туда, парковки переполнены, не еда, светский раут. Однажды я приехал к друзьям, заседавшим в ресторане на территории «Депо». Обычный вечер обычной пятницы. У меня возникло ощущение, что я нахожусь на открытии Каннского кинофестиваля (ну ладно, «Кинотавра») — вечерние платья, ожерелья, кольца, бриллианты, смокинги. В знаменитом ресторане римского отеля Eden публика не столь ажурна, как в московском ресторане в обычный пятничный вечер.

В Москве несметное количество театров, есть разные подсчеты, но примерно — 390 (140 государственных). В традиционном понимании театр предполагает некий пафос: костюмы, декорации, фойе с коньяком. 390 театров и восемь с половиной книжных магазинов. Москва не читает, а смотрит. Ей нужны зрелища. И возглавляет этот театральный парад помпезный динозавр — Большой театр, куда идут смотреть премьеру балета находящегося под арестом Серебренникова «Нуреев» представители политической элиты. Пафос становится фарсом.

Москва, как известно, состоит из колец (Бульварное, Садовое, Третье, МКАД) — и это кольца пафоса. Внутри колец — разные города. Эпицентром пафоса является, естественно, территория, опоясанная бульварами. Это особая заповедная зона, где ежедневно проходят вечеринки и презентации, ее жители отмечены особым знаком богоизбранности, выраженном обычно в слегка надменном выражении лица. Эта бульварная жизнь вдохновила театрального режиссера Константина Богомолова на целый телесериал, в котором восковые фигуры зачем-то обмениваются репликами и совершают действия.

Кажется, единственное витальное место в центре Москвы, где можно было вольно дышать, с символичным названием «Яма», этакую специфичную пранаяму города, где счищалась шелуха столичной напыщенности, зачистили и обнесли забором.

Пафос девяностых можно было объяснить дикостью нуворишей. Пафос нулевых тоже можно было объяснить (хотя с трудом) тем, что деньги полились рекой на большее количество народу. Если московский пафос тогда был хотя бы энергичен, то сейчас он кажется попросту комичным — как если бы актеры в современном спектакле выходили на сцену на котурнах. Городской и социальный пафос, являясь архаикой, отсылающей к позапрошлым векам, свидетельствует не о столичности сознания, а о его провинциальности. В Брюсселе, например, одном из самых эклектичных городов мира, в центре можно встретить только туристов, а по ночам — спящих на улицах в огромных одеялах клошаров. В Риме на самой помпезной улице города Виа Венето вообще никого нет, кроме теней из фильмов Феллини, а в буржуазном Осло одно из самых живописных мест города — на реке — заняли сквотеры и левые активисты. Но Москва, меняющаяся внешне, внутри остается глубоко консервативным городом. Она цепляется за пафос, как за скрепу, не может себе позволить ни граффити, ни митингов, но усердно вешает искусственных бабочек над Неглинной, думая, что это красиво.