О доме Нирнзее, цыганском театре «Ромэн» и практически деревне Коломенское рассказывает писатель Марина Москвина, чей папа, историк Лев Москвин, показал Иву Монтану лучший вид на город, а маму назвал Людмилой брат Ленина.

«На Тверском бульваре вы не раз бывали… »

Я Москвина из Москвы — и этим все сказано! Первое, что я увидела в жизни — Тверской бульвар. Мама работала в Радиокомитете на Путинках. Вот она меня сдаст очередной старушке и бегом по бульвару — по черным ледяным каткам, разбежится и едет по льду, пока не превратится в точку в конце бульвара и не исчезнет.

Помню себя в козьей шубе, кроличьем капоре, под капором — косынка, а сверху — серый оренбургский платок, крест-накрест перехваченный на груди, концы — под мышками, узел — на спине. Зимы в Москве были снежные, морозные, но мы все равно ошивались на бульваре до обеда. «Красная площадь» — стрелка направо. «Трубная площадь» — стрелка вверх. Валит снег — Трубной площади на небе не видно.

Когда наконец-то меня забирали домой, путь лежал мимо будки ассирийца-чистильщика ботинок. Снаружи висели шнурки, под шнурками на стуле — железные подковки. На руке у ассирийца было написано «Миша». Он в шапке и в пиджаке, синем с люрексом. Стертым веником Миша сидя выметал из будки снег. Угол Тверского и улицы Горького пах гуталином. Через дорогу — магазин «Армения» с его незабываемыми люстрами, увитыми плетьми винограда с тяжелыми гроздьями, да еще с плодами граната. Золотые туфли, чеканки с профилем Давида Сасунского, нарды, банки с надписью «Аджика»…  Зачем мы заходили туда? Наверно, за коньяком! Наш дом — на перекрестке всех дорог, у нас всегда дорогие гости…

Старец Коненков

В двух шагах от «Армении» — мастерская скульптора Коненкова. Моя мама Люся (журналист Людмила Москвина. — «Москвич Mag») брала у него интервью: помню серебряного старика с клокастой бородой, его деревянных лесовиков, полевичков, зверушек и старушек. Однажды он рассмешил нас, изображая в лицах, как знакомый пасечник вытаскивал из бороды запутавшихся пчел. И совершенно потряс меня и маму зрелищем странным и чудным — Коненков обдумывал проект исполинского памятника Ленину на Воробьевых горах, причем кинетического. Уносящаяся в заоблачную высь фигура вождя, вытянув длань, должна была безостановочно указывать путь к солнцу, а чтобы не сбиться с курса, ей предначертано было вращаться вслед за движущимся светилом. Сергей Тимофеевич включил какой-то агрегат, Ильич загрохотал, затрясся и со скрипом поехал вокруг своей оси. Все флаги в гости были б к нам, столь феерический аттракцион готовился москвичам! Жаль, что его космогоническая идея не воплотилась в жизнь…

Наш «тучерез»

За углом и направо — Большой Гнездниковский переулок и мой знаменитый дом, получивший прозвище «тучерез». Он, первый советский небоскреб, — десятиэтажная громада, также известная как «каланча», дом дешевых квартир, дом холостяков, дом-крыша, — воздвигнут сто лет назад зодчим Эрнстом Нирнзее. Этот дом вместил в себя такое обилие судеб и событий, что его история кажется совершенно неправдоподобной.

Как мои предки, на себе испытавшие историю «страны трудного счастья» (ничто не просвистело мимо!), оказались обитателями этого фантастического дома, я рассказываю в романе «Крио» — семейной саге, даже не исторической, а прямо-таки мифологической, охватывающей огромные пространства и времена: о любви, о войне, о революции, о вечных скитаниях человека на этой земле. Этакая «Илиада» (и по количеству флотилий и героев, и по масштабу, и по слогу тоже), вынырнувшая из сундука, который в наследство оставил мой дед Степан Захаров — абсолютно былинный герой, отважный воин, рыжий, конопатый, хохмач, неутомимый возлюбленный, а главное — летописец истории своей жизни, а также всех поворотных событий ХХ века.

Кажется невероятным, как только он успевал записывать превратности судьбы, суровые будни войн и революций, обстоятельства бурь, кораблекрушений, авиа- и автомобильных катастроф, когда разные невзгоды швыряли его как бочку в штормовом океане. Нет, у него все занесено в блокнотик, на лист календаря, помечено на обороте беглым почерком и помещено в тетрадочку, разбухшую от вложенных листков. Прокламации — стопки удостоверений и мандатов с подписями Ленина, Ворошилова, Микояна и настоящий револьвер системы «парабеллум» за номером 2929 вместе с шашкой мама сдала в Музей революции. А его дневники, фотографии, любовные письма, рисунки и даже стихи — поистине клад для Музея Москвы, куда мы и передали это сокровище после того, как устроили эпохальную выставку «Сундук памяти» в его залах.

Бабушка тоже эпическая героиня. Одна история о том, как Фаина служила медсестрой у певца Шаляпина, описанная мной в «Мусорной корзине для Алмазной сутры», чего стоит! Она, ученица Войно-Ясенецкого, шестеро суток московского переворота подбирала раненых под пулеметным огнем, волокла на шинели к санитарному автомобилю, всем без разбору оказывала помощь. В Крыму воевала с Деникиным и Врангелем, возглавляла в Симферополе госпиталь, дважды формировала эшелоны и отправляла раненых и больных сыпным тифом в тыл, по нескольку месяцев сопровождала до Москвы переполненные санитарные поезда под обстрелом и бомбежками, в кожаной тужурке с маузером боролась в Москве с беспризорностью…  Степан, прикомандированный к 46-й дивизии 13-й армии, форсировал Сиваш…  Как подумаешь — скольким людям надо было просто выжить, встретиться и полюбить друг друга, чтобы ты появился на свет, понимаешь: твоя жизнь — чудо.

В 1922 году им дали «каюту» в доме Нирнзее. В 1923-м родилась Люся. Вместо положенных крестин бабушка в нашей 421-й квартире устроила октябрины. Пушкинское имя Людмила придумал маме друг деда и младший брат Ленина, Дмитрий Ильич Ульянов. В это же время писатель Михаил Булгаков познакомился в нашем «тучерезе» со своей второй женой и здесь же — с третьей. Кстати, судя по описаниям, Мастер из одноименного романа следует за еще не знакомой ему Маргаритой по Гнездниковскому переулку.

Вся советская литература в одном доме

На третьем этаже напротив художника Давида Бурлюка снимал квартиру Маяковский. Он удивлялся: «Почему вы запираетесь? Боитесь, что ваши дети сбегут?» У них собирались футуристы, имажинисты: Крученых, Мариенгоф, Есенин, Клюев, даже Хлебников — сам Председатель Земного шара — бывал у нас в доме и размышлял тут о судьбах человечества. Мать моя Люся поднималась в лифте с Александром Вертинским. Видела Юрия Олешу: в доме Нирнзее он начал писать книгу «Ни дня без строчки».

На десятом этаже было издательство «Советский писатель». Марина Цветаева, возвратившись перед войной в Москву из Франции, принесла туда собрание своих стихотворений, тщетно надеясь, что оно превратится в книгу.

В зеркальном лифте, обитом красным деревом, на стуле восседал лифтер! Не подозревая о своей исторической миссии, он поднимал на десятый этаж Гроссмана, Зощенко, Фраермана, Александра Грина, Ильфа и Петрова, Андрея Платонова с их бесценными рукописями.

Я была уже обитателем этого мира и дома, когда в «Советском писателе» мурыжили (иначе не скажешь) «Доктора Живаго» Бориса Пастернака. То ему предлагали сокращения, то какую-то доработку; редактор и корректоры специально волынили и откладывали текст, пока гром не грянул: «Живаго» напечатали за границей, и Пастернаку дали Нобелевскую премию.

«Цвет небесный, синий цвет… »

Главной фишкой нашего дома была, конечно, крыша. Когда я говорю кому-нибудь, что выросла на крыше, мне даже никто не верит — как так? А там у нас были детский сад, клумбы и качели, расчерченная волейбольная площадка. В кадках цвела персидская сирень. Мы разъезжали по крыше на великах, самокатах и роликах, там даже заливали каток. Я помню каждую плиточку, каждую трещинку в гудроне, покрывающем кровлю; оштукатуренную стену клуба, где я играла Наф-Нафа в «Трех поросятах» и пела в хоре.

В начале 1930-х на крыше устраивали грандиозные футбольные мундиали, куда поднимались футболисты из всех окрестных переулков. Люся была заядлой футболисткой. Если мяч падал вниз, ребята съезжали на улицу по перилам, а самые отчаянные спускались по пожарной лестнице. А еще мама играла за «Динамо» в юношеской хоккейной команде: в любой мороз, еще затемно, до рассвета, с коньками, каской и клюшкой, она выходила из нашего дома в Большом Гнездниковском переулке и ехала на стадион.

В июне 1941-го, сдав последний школьный экзамен и отгуляв с одноклассниками выпускной, Люся подала заявление в военкомат. Она защищала небо Москвы от фашистских бомбардировщиков. Сто человек из нашего дома ушли на фронт. Многие из них не вернулись с войны, их имена высечены на памятной доске во втором подъезде.

Никто из нас не хотел переезжать. Даже мой папа — считай, новобранец в доме — гордился крышей и приводил туда дорогих ему людей показывать Москву. Не раз любовалась Москвой с нашей крыши обворожительная француженка, врач, этнограф и писатель Клоди Файен, автор книги «Французский врач в Йемене», переведенной на все языки мира, а мой папа, Лев Москвин, перевел ее на русский. В 1957 году во время Всемирного фестиваля молодежи и студентов родители привели на крышу певца Ива Монтана!..

Как-то раз к нам по старой памяти заглянула прима цыганского театра Ляля Черная. Одно время бабушка Фаина подрабатывала в театре «Ромэн» — в 1930-е годы в театральный подвал вместо кабаре «Летучая мышь» въехали цыгане. Ляля с мужем, актером МХАТа Михаилом Яншиным, искали квартиру поближе к театру. Но им не подошли габариты санузла: «У вас Яншин не поместится в уборной!» — разочарованно сказала Ляля.

И мы наивно радовались: еще немного побудем с нашим домом. А когда мы переехали в Черемушки, мама часто приезжала на «Пушкинскую» — просто навестить наш дом, как незабываемого человека.

Новые Черемушки

Черемушки нас огорошили: асфальта нет, глина по колено, кругом цветут корявые вишневые сады…  Зато просторная трехкомнатная квартира! Настежь открыты окна, мне семь лет, я сижу на единственной табуретке — одна посреди пустой комнаты, пахнет свежими клеем и краской. Вдруг звонок — самый первый звонок в нашу дверь! Я бегу открывать — на пороге стоит мамин приятель геолог Сережа Лобунец, весь в грязи, а на шее висит деревянный стульчак.

Спустя годы и годы, покинув и этот приют, я сюда тоже приезжала — стояла под нашими окнами, занавешенными чужими шторами. Я и во сне являлась сюда: войду в подъезд, поднимусь на второй этаж, дверь нашей квартиры во сне всегда полуоткрыта — я пробую зайти, но меня останавливают: дескать, такие здесь не живут и никогда не жили. Однажды поздним ноябрем в сумерках дом медленно выплыл из-за голых лиственниц, как корабль-призрак, и я увидела его пустые черные окна. Дом был прозрачен, сквозь него на просвет мерцали уличные фонари. Был храм, Парфенон, минули тысячелетия — и передо мной лежал Универсум, рассыпавшийся на осколки…

Деревня Дьяково и Коломенское

Тем временем Люся, искатель нехоженых путей, протоптала дорожку в Коломенское, купив небольшую квартиру на Затонной в кооперативном доме журналистов. Вдали из окна виднелась церковь Вознесения, тогда еще красного цвета с белой паутинкой на шатре. Перед окном расстилалось колхозное поле «Огородный гигант» с крепкими кочанами капусты: ночами с друзьями-студентами мы порой подворовывали пару кочанов. За полем — лесок и берег Москвы-реки, где я любила гулять с королевским пуделем Марчелло. Коломенская обитель и наша в ней бесшабашная жизнь во всей красе изображена в моем «Романе с Луной».

Все вокруг там дышало поэзией. В Коломенское ходили вдоль деревни Дьяково, давно исчезнувшей с лица земли. Как я любила эту дорогу! Дома — бревенчатые, скособоченные, с синими резными ставнями и наличниками. На крышах под ветром крутились флюгеры, дымили печные трубы. На коромыслах носили воду из колонок, детей возили на салазках, и тут же, через дорогу, — каменные джунгли.

Как-то, поссорившись с родителями, далеко за полночь мы с пуделем отправились куда глаза глядят: деревня, храм Казанской Богородицы, там теплился огонь в окне. Выходим из-под арки с колокольней, а церковь Вознесения парит в ясном мартовском небе звездном над оседающими снегами, острым шатром раздвигая небеса…  Мощнейшее переживание, не поблекшее с годами.

Храм-ракета над Москвой-рекой и Дом с Крышей — обе эти точки на земле присутствуют во всех моих сказаниях. Москва моего детства — главный антураж. Недавно я закончила новый роман «Три стороны камня», который вот-вот выйдет в свет. И там — Москва.

Фото: Сергей Струнников/rsl.ru, pastvu.com, личный архив