В прокат вышел фильм Клима Шипенко «Текст» — экранизация романа Дмитрия Глуховского о том, как несправедливо попавший в тюрьму за подброшенные наркотики провинциал завладевает в итоге жизнью своего обидчика из ФСКН, получив его телефон. Фильм уже называют чуть ли не самым ярким высказыванием о жизни современной России и вроде бы даже собирались отправить на «Оскар» (в итоге от России выдвинута «Дылда»). Чтобы обсудить все это, мы встретились c Глуховским — не только автором литературной основы, но и сценаристом картины. Он рассказал об умении смотреть на город глазами эмигранта и провинциала, документальных принципах работы над книгами, проблемах России и фильме «Текст».

Вы человек, написавший про наш город…

Всё!

Ну, возможно, Сергей Минаев написал больше…

Но мы же не будем мериться? (Смеется)

Нет, конечно. В общем, про современную Москву пишут не так много, а снимают еще меньше. Как вам кажется, почему?

Потому что современная Москва почему-то кажется писателям чем-то самим собой разумеющимся и не заслуживающим ни портрета, ни летописи.

Когда вышел мой роман «Текст», все тоже недоумевали: мы же живем в этой среде — зачем о ней писать? В газетах пишут, в журналах пишут. Это все так. Но о потомках-то кто подумает? Или об иностранцах? Иностранцы, когда читают «Метро 2033» или «Текст» в переводе, ценят это вот описание Москвы — и сегодняшней настоящей, и гротескной будущей, какой я ее показывал в антиутопиях. У меня есть этот взгляд на Москву как бы извне, немного иностранный: я москвич, но я четыре раз был в эмиграции. Для европейского читателя я – типичный русский писатель, много приходилось это слышать в свой адрес. А для русского – пес-космополит. (Смеется) У меня смешанный бэкграунд — и национальный, и культурный, и деревенско-городской. Я большую часть детства провел в маленьком городишке в Костромской области, меня родители на все каникулы к бабушке и тетям-дядям ссылали. То, что москвич своим замыленным взглядом не увидит, для меня является предметом для наблюдения, изучения и воспевания.

Что, например?

Изменение городской среды, речи, появление каких-то, условно говоря, культурно-развлекательных кластеров, состояние дворов, помоек. Мне время, в котором мы живем, кажется страшно интересным. С одной стороны — застой, с другой — вызревают какие-то перемены, которые сейчас начинают прорываться — в искусстве, в общении, в отношениях между полами и между поколениями, в отношениях между людьми и властью, да во всем.

Мне многие наши режиссеры, писатели, сценаристы говорили, что Москва очень атомизирована и потому в ней сложно выстроить какую-то динамичную драматургию.

Москва — Вавилон, и это мне кажется умилительным и восхитительным. Совершеннейшая эклектика, бессистемное нагромождение наследий разных культурных эпох. Вот мы с вами сейчас, например, сидим на Новом Арбате, ради которого огромный район исторической застройки выкорчевали с корнем…

Да, я знаю, мой папа родился на Тверском бульваре.

А у меня бабушка с дедушкой жили в арбатском переулке, где памятник Окуджаве сейчас стоит. Арбат — земля моего детства, я его хорошо знаю и отношусь к нему с большой нежностью.  А я вообще довольно сентиментален, ностальгирую по детству, по молодости. Разлука с любимым городом для меня в этом смысле как разлука с любимым человеком.

Невозможность вернуться в места своего детства — очень пронзительная штука.

Одно, кстати, с другим очень связано, и с Москвой у меня связана масса романтических историй. Как-то, помню, я пошел на Кутузовский пешком с «Красного Октября», смотрел по сторонам и через каждые сто метров припоминал какую-то сцену, связанную с этим вот именно местом — не обязательно любовную, а просто — личную, важную. Здесь я целовался в первый раз, здесь мы играли с одноклассниками в ножички, вот тут снимали сцену из фильма по моему роману, а вот тут я гопники пытались меня, пятиклассника, обобрать. Вот так, собственно, и создается моя личная драматическая история, которой я могу поделиться со своим героями, тем самым вдохнув в них жизнь — ничего, в общем, запредельно сложного. Кажется – банальность, ведь у каждого такие истории есть, но именно это и делает героев понятными и живыми.

А то, что многих этих мест уже нет, вас не смущает?

Наоборот, это же делает переживание  более щемящим. Вот там стоял дом моего детства, а сейчас там котлован под реновационную многоэтажку. Невозможность вернуться в места своего детства — очень пронзительная штука. Это больно, но боль вдохновляет. Это не единственный источник вдохновения, конечно. Я отрочество свое прожил около ВДНХ и, должен сказать, для меня это был совершенно особый опыт. Я бродил, завороженный, среди всех этих рушащихся без ремонта псевдоантичных павильонов и чувствовал себя как Генрих Шлиман, обнаруживший наконец в толще земли руины Трои…  Этот ветшающий храмовый комплекс, построенный во славу неслучившегося будущего — сейчас его восстановили, как восстанавливают наши имперские грезы…  В этом столько смысловых и эмоциональных аспектов — хватит не на одну книжку. То же и с московским метро, которое для меня, конечно, гораздо больше, чем объект транспортной инфраструктуры. Храм, музей, бункер, метафора нашей зацикленности на прошлом — неспособности выйти на поверхность, на свежий воздух…  В общем, моих личных московских опытов и переживаний пока хватает для того, чтобы делиться ими с моими героями: автор я не очень продуктивный, за 20 лет вышло у меня всего семь книг. Так что есть возможность одну часть своего опыта отдать одному герою, другую — другому…  В крайнем случае, можно позаимствовать истории у друзей: я человек любопытный и общительный. Город — не здания и не улицы, это люди, у которых в этих зданиях и на этих улицах творится их неповторимая и единственная жизнь. Создается, происходит и тает.

Но в «Тексте» фигурируют какие-то совсем не центровые места…

Ну да, у меня герой живет в Лобне — я выбрал название из-за созвучия с лобным местом. Не в Химки же его селить — для истории про подброшенные наркотики слишком очевидно. Слишком гоголевско-говорящее название (Смеется). Но когда решил, что дело все будет твориться в Лобне, то поехал туда, все вокруг обошел, отфотографировал,придумал, где будет жить герой, куда выходят окна, сколько идти до станции. Придумал, где будет жить его девушка, где ее балкон, куда выходит, застеклен или нет — все с натуры написал, все задокументировал. Мне кажется, это страшно интересно — сделать моментальный снимок сегодняшнего дня: чем люди сегодня живут, какие машины ездят по улицам, какая реклама на улицах — не продакт-плейсмента ради, а потому что это обстоятельства жизни.

Не боялись, что этот снимок устареет спустя пять лет?

Это же полароидный снимок — конечно, он устареет! Ну и что? Это памятник сегодняшнему дню. С другой стороны, там же речь о вечных темах — бесправии обычного «маленького» человека перед государственной машиной, перед опричниной. Вряд ли у нас что-то в ближайшее время изменится в этом смысле. Тема вечная, декорация новая.

Но маленького человека, о котором вы говорите, не было толком в большом кино девяностых и нулевых. Героем был Данила Багров.

Данила Багров — это русский Супермен, это персонаж комикса. Образ соблазнительный, но условный, и я не уверен, что типичный или характерный. Ну это же кто? Отморозок такой с добрым сердцем. Утешение. Наш выдуманный романтический противовес отморозкам злобным, которыми кишела суровая реальность девяностых.

С героем понятно. Давайте к Москве вернемся. «Текст» — это московская история, потому что вам просто удобно про этот город писать или есть какие-то еще причины?

Знаете, я вот сейчас придумываю книжку про Петербург и понимаю, что мне надо туда погрузиться, пожить там, потому что петербуржцы для меня загадка. Это город контрастов — одновременно жестокий, криминальный, бескомпромиссный и духовный, отрицающий материальное. Этого мы, москвичи, почувствовать не можем. Они остервенело любят свой город. Я несколько раз был там на протестных митингах, так там «Россия будет свободной» вообще не кричат — только «Это наш город». У нас это представить невозможно — мы толком вообще не знаем, чей Москва город. Москвичи как раз очень приземленные, очень материальные, очень нетерпеливые, они находятся в вечной гонке, пытаясь урвать свой кусок счастья — про это во многом «Текст». Герой за этим хочет попасть в Москву из своей Лобни — которая по сути очень близка ко всей остальной России, к Костроме какой-нибудь. В Петербурге же всем понятно, что счастья никогда не будет, что жизнь есть борьба, и борьба отчаянная, без надежды на победу. Там нет денег, нет солнца, нет воздуха. Ты там всегда находишься в состоянии экзистенциальной блокады. И петербуржцы любят свой город упрямо, всем ветрам назло, истерически.

Как вам кажется, у вашего героя вообще был шанс на реализацию его мечтаний? Или это мираж по определению?

Ну я его, конечно, специально поставил в такие условия, в которых у него не было другого пути, кроме того, который описан в книге и фильме.

Ну да, у меня герой живет в Лобне — я выбрал название из-за созвучия с лобным местом. Не в Химки же его селить — для истории про наркотики слишком очевидно.

Наверное, он мог бы чего-то добиться, но…  Знаете, я вот что вам расскажу. Мне книгу на предмет достоверности вычитывали люди, о жизни которых там говорится. Были поразительные сюжеты — особенно про сотрудников ФСКН, которые сами нюхают конфискат и т. д. Одна девочка, которая там работала, рассказывала, что как-то пришла в Soho Rooms под экстази и встретила там собственного начальника. И он ей говорит: «Блин, ты что, под этим, что ли?» Она засуетилась, стала отнекиваться, на что получила ответ: «Да ладно, не ссы, пошли в машину, у меня еще есть». Читали книгу и люди сидевшие. Один из них меня поразил. Видно, что он из хорошей семьи, у него сложная речь, со мной говорит исключительно на «вы», но при этом выглядит лет за 50, хотя ему чуть за 40. Ну и вообще…  Лицо такое…  Если бы встретил такого в метро — отсел бы подальше. Он мне сказал, что читал «Текст» так, как будто это про него написано.

Давайте теперь про кино. Вы же вроде бы с самого начала работали над сценарием?

Да, это изначально была идея Владимира Хотиненко, который семь лет назад предложил написать сценарий про человека, который находит чужой телефон и через него начинает жить чужой жизнью.

У Владимира Хотиненко, надо заметить, был такой фильм про пистолет — «Макаров» он назывался.

А, да? Интересно. Видимо, это сюжет, который его не отпускает. В общем, через пару дней после этого разговора ко мне на улице подходит чувак и говорит: «Дай денег домой доехать. Я человека за телефон убил, только вот освободился». Я дал ему денег, он поехал к себе куда-то в Рязань. В общем, у меня сложились эти два эпизода, получилась такая история. Я придумал сюжет «Текста» за пару дней во всех его деталях, предложил его Хотиненко, а он сказал, что это какая-то жесть, что он не это совсем имел в виду. Когда я решил писать роман, я уточнил, не против ли он, чтобы я написал книжку, он не возражал. Я рад, что не взялся за этот сюжет семь лет назад, потому что тогда это были просто эсэмэски, а сейчас — фотографии, видео, мессенджеры с голосовыми сообщениями и видеосвязью, навигация, все на свете.

Да, ваш роман, когда я его читал, показался мне готовым технотриллером в духе Дэвида Финчера. Фильм же получился скорее про тяготы русской жизни…

Знаете, до фильма был еще спектакль Максима Диденко — вот у него это была история про гаджет, очень технологичная постановка, киберпанк. Очень сложный спектакль. В то же время многим он показался историей не про людей, а про технику. Фильм — про людей. Мне нравится и та и другая интерпретация. Больше скажу — сейчас в Германии будет премьера немецкого спектакля по «Тексту», там наверняка будет что-то третье.

Интересно. А вы говорили с немцами, про что для них эта история?

Думаю, не про мобильный телефон, а про ужасы русской жизни и бесправие человека перед системой. Там нет ничего похожего на их жизнь, для них эта история как билет в зоопарк. Они сравнивают «Текст» с «Преступлением и наказанием» — кибердостоевщина. Я не против, это неплохой референс.

У вас очень дотошный подход к реалистичности написанного. Вы проверяли, может ли описанное случиться в действительности? Если вы возьмете мой телефон, сможете жить моей жизнью?

Это от вас зависит, от того, к какой рутине общения привыкли ваши близкие. Если я подробно изучу вашу переписку и придумаю убедительную причину, по которой не говорю голосом, это вполне возможно. В конце концов, я постоянно именно это делаю за своих персонажей. Мы других людей за исключением ближайшего круга воспринимаем общим планом. Знаете, в драматургии, чтобы заставить  читателя или зрителя поверить в то, что персонаж не картонный, а живой человек, надо дать ему цель, надо заставить стремиться к этой цели. Если есть ощущение желаний, стремлений, мы сразу верим, что это не просто буквы, а человек.

Мы с вами много говорили про интерпретации, а вы можете напоследок сказать, о чем «Текст» для вас лично?

В наибольшей степени для меня «Текст» — история про общение с мертвыми. Это очень сильная вещь, может, самая эмоционально сильная, и мне очень близкая. На ней держится весь оккультизм и двадцать — или сколько там? — сезонов «Битвы экстрасенсов». Там же все начиналось с того, что давайте найдем рамкой воду, давайте угадаем, в каком ящике деньги, но людям было плевать на это на все. А потом  шоу полностью переключилось на мертвецов, и от него стало не оторваться. Это очень мощная эмоциональная штука — мертвые не уходят, они рядом, хотят достучаться до нас, доделать свои земные дела, отомстить, простить, проститься, с ними можно быть на связи… От этого у всякого человека мурашки, не все только в этом готовы себе признаться. Для меня это самое важное в «Тексте».

Фото: ТАСС