В декабре у Евгения Водолазкина вышел роман «Брисбен». Также «Редакция Елены Шубиной» подготовила новое издание его раннего романа «Соловьев и Ларионов» — к премьере одноименного спектакля в театре «Современник», которая состоится 11 января. Русина Шихатова поговорила с писателем о любимых местах столицы, соавторе коте Мусине и взгляде на Москву из Петербурга.

Почему вы решили посвятить роман городу в Австралии?

Брисбен — это город, в который хочет попасть одна из героинь моей книги, но так и не попадает. Метафора несбыточной мечты. Я вот никак не доеду до Коломны. Никогда там не был, и все меня зовут. Но, наверное, уже нельзя туда ехать… Пусть это будет мой Брисбен.

Но и Москвы в ваших книгах совсем немного.

Это потому, что сам я жил в трех основных местах, это три мои любви: Киев, Петербург и Мюнхен. Я родился в Киеве, в Петербурге живу уже тридцать два года, а в Мюнхене прожил пять. Но и Москва мне тоже очень нравится. В новом романе у меня есть немножко о Москве. Девушка моего героя уезжает (почти сбегает) из Петербурга, он едет ее искать — и драматическая сцена выяснения отношений происходит в столице. Но кончается все благополучно. Не так благополучно, как когда сбегают в Петербург, но в целом это не самое грустное место романа. Вообще же «Брисбен» — это кроме всего прочего хорошее антипохмельное средство. Там — и это объединяет Москву и Петербург — много курят и, случается, даже пьют. Будет что почитать на праздниках.

В каких местах Москвы любите бывать лично вы?

В Кривоколенном переулке люблю бывать. Мне нравится это место, может быть, потому еще, что красивое название. Да и у Саши Соколова есть указание на то, что именно там живут прожигатели пенсий. Люблю в Москве и Чистые пруды, там иногда сижу и читаю, когда у меня есть свободная минута. Трудно сказать, чего я не люблю в Москве. Москва сейчас — энергетический сгусток, центр силы, и эта сила ощущается мгновенно, она чувствуется порами. Другое дело, что это не соответствует моей энергетике, моим ритмам, но восхищение этой силой тем не менее остается. Скорее всего, я бы не смог жить в Москве просто потому, что у меня другой настрой. Питер — это метафизический город, сила из него ушла, он лишен столичной энергии, но в нем поселилась метафизика. За века своего существования он аккумулировал столько мифов, что надо же кому-то с ними работать. Не только с реальностью, которая в Москве.

Я езжу в Москву лет с пятнадцати-шестнадцати, и город с тех пор радикально поменялся. Может быть, я ошибаюсь, но у меня впечатление такое, что в советское время Москва как бы тянула отовсюду соки и была цветком на довольно-таки ветхом стволе страны. А сейчас, мне кажется, Москва, наоборот, тянет страну вверх, у нее собственная энергия развилась.

Чем, по-вашему, Москва отличается от других мировых столиц?

Москва — это бурление, кручение, летание всего — это что-то невероятное… Побывав в Нью-Йорке, могу сказать, что Москва в каком-то смысле покруче. Я, будучи в Англии, как-то спросил у одного русского, который пришел на мою встречу с читателями: «А почему Лондон? Почему не Нью-Йорк, например, который всегда манил». Он говорит: «Сейчас Лондон гораздо круче Нью-Йорка по энергетике». И я это заметил. Но даже Лондон с Москвой уже не сравнится, потому что Москва — это сосредоточение сил огромной страны, которая идет по восходящей. Столица — это всегда олицетворение и соединение сил страны, так что напрасно москвичи говорят о «понаехавших», потому что если бы они варились только в своем котле, они бы превратились в город-кладбище. Приезжают, я замечу, пассионарии. Те, кто не очень энергетичен, остаются по месту издания, а приезжие носом землю роют и дарят свою энергию городу — это очень заметно. В Питер так не ездят. В Питер ездят мечтать.

В чем вы видите отличие москвичей от петербуржцев?

Москвичи уверены в себе, причем я говорю это в хорошем смысле, исключающем понятие нахальства. Москвичи быстро соображают и быстро решают: «Да — да, нет — нет». Решения принимают мгновенно, отвечают на вопросы еще до того, как ты их задал. Такой ритм, конечно, для работы очень хорош, но для жизни утомителен. В Петербурге царит легкая летаргия, человек ударяется в многомесячное сомнение: издавать ли книгу такого-то автора, подписывать ли договор…

И тем не менее в этом году вы помогли издать роман московского автора Григория Служителя.

Роман пришел ко мне с рекомендацией Александра Гаврилова, которого я очень уважаю, а открыв этот текст, я уже не смог оторваться. Я предстал в ореоле того, кто выводит в люди, хотя это совершенно не так. Текст Григория Служителя хорош сам по себе, и то, что я написал к нему предисловие, не более чем рама для хорошо написанной картины.

Вы часто получаете рукописи начинающих авторов?

Да, и после публикации «Дней Савелия» поток таких писем удвоился. Мне на почту приходят антиутопии, развесистые барочные тексты, исторические саги и романы об инопланетянах. Однажды мне было сказано: «В вашем нынешнем положении у вас есть социальные обязательства». «Перед кем? Перед инопланетянами?» — мысленно полюбопытствовал я и отправил пару текстов издательствам. Но там меня попросили больше ничего не присылать, так что державинская рука у уха — это не про меня. К тому же, читая более сотни романов в год как член жюри премии «Ясная Поляна», я просто не имею времени на такие жесты. Иногда по просьбе друзей я кое-что все-таки читаю, потому что понимаю, что начинающий писатель — должность нелегкая. Бывают случаи, когда нужно спасти человека от отчаяния и сказать ему несколько добрых слов. На самом же деле положение не так трагично. Сейчас существуют прекрасные писательские школы — Майи Кучерской, Андрея Аствацатурова, Марии Голованивской. Там можно получить квалифицированную консультацию, а, написав состоятельный текст, и напечататься.

Ваша работа в Пушкинском Доме тоже связана с чтением: византийские тексты помогают вам писать собственные?

Первоначально я думал, что моя работа будет мешать, потому что нет ничего хуже, чем человек, который что-то изучает и начинает писать об этом. Многознание душит, лишает легкости. Опасаясь этого, я исключал для себя возможность писать на древнерусскую тему. А получилось как раз иначе. Я вдруг понял, что те материи, о которых хочу писать: вечность, Бог, вечная любовь — органичны как раз в контексте Древней Руси, и ничто мне этого контекста не заменит. И тогда я взглянул на нее другими глазами. Постарался отключиться от всего, что знал о Древней Руси, и встретился с ней как в первый раз. Разумеется, при этом в моем подсознании сидело все мое знание. И это, как ни странно, дало хороший эффект. Свежее отношение к Древней Руси соединилось с почти тридцатилетними занятиями медиевистикой. Узнав о моих планах, Елена Шубина, мой замечательный редактор, сказала: «Только прошу, чтобы это не было в жанре “доктор наук делится своими знаниями с читателем”». Я принял это к сведению и постарался писать нескучно. Так получился роман «Лавр».

Будет ли древнерусский след в романе «Брисбен»?

Есть итальянский след. В детстве я очень любил Чиполлино, а в новом романе я описываю человека, жизнь которого связана с овощами. Тут мое детское чтение очень мне помогло. Я до сих пор помню всех героев: принца Лимона, графиню Вишню, синьора Помидора, куму Тыквочку, Горошка, Чиполлоне, отца Чиполлино…  Я по памяти в романе всех этих персонажей упомянул. Овощи — это моя слабость.

А животные? У вас есть очерк про кота, где вы называете его своим соавтором.

Да, это был горячо любимый нашей семьей кот Мусин. Мама его была Муся, отец (так случается у котов) неизвестен, но, видно, красавец, потому что наш кот был красавцем. Мусин прожил у нас 16 лет. Его смерть стала настоящей драмой, ведь он действительно был мой полноценный соавтор, который многое написал… У нас, правда, есть еще аквариум. Просто у меня в детстве был аквариум, а, как говорил Пушкин, «невидимо склоняясь и хладея, мы близимся к началу своему». Затея оказалась нежизнеспособной, потому что все мы много ездим. Наши друзья самоотверженно приходили кормить рыб в наше отсутствие, но что-то шло не так, и рыбы сдыхали всем коллективом — скорее всего, оттого, что их слишком обильно кормили…  Но сейчас я купил дозатор для корма, и рыбы неплохо себя чувствуют. Рыбы — это, конечно, не кот. С ними только и можно, что помолчать.

Что вы ощущаете, когда вас называют русским Умберто Эко?

То же, наверное, что ощущал Умберто Эко, когда в Италии выразил мне по этому поводу свои соболезнования. Он был не только прекрасным писателем, но и человеком с чувством юмора. Уже после его смерти на Эдинбургском фестивале меня поставили выступать в компании с одним англичанином. Когда я спросил, по какому принципу нас объединили, мне было сказано: «Это английский Умберто Эко». Впечатление оказалось настолько сильным, что я даже забыл его настоящее имя. Как он, думаю, забыл мое. Тогда, в Италии, я объяснил Умберто Эко, что при всем почтении к его творчеству я занимаюсь другими вещами: не историей, а историей души. Если бы не это обстоятельство, можно было бы основать клуб сыновей Умберто Эко.

В Румынии ваш роман «Авиатор» стал самой популярной книгой 2017 года — вам известно, почему?

Румыния — очень читающая страна. Достаточно сказать, что на встречах с писателями в Бухаресте заполняется целый оперный театр. На телевидении часовые интервью с писателями показывают в прайм-тайм в воскресенье. Во время такого интервью у меня выпало из уха приспособление, по которому шел русский перевод. Мне показалось неловким искать его по полу, и я продолжал отвечать на вопросы без него. Телеведущий, почуяв неладное, сделал паузу, и аппарат вернули мне в ухо. После программы он спросил у меня, как я отвечал на вопросы без перевода. Я сказал, что ориентировался на выражение его лица. Это произвело на румын большое впечатление. После этого (хотя и не вследствие) меня выбрали почетным доктором Бухарестского университета.

Получается, ваши самые благодарные читатели живут именно в Румынии?

Можно сказать и так. Со своей стороны, я отношусь к румынскому читателю с любовью. Удачно сложилась судьба моих книг в Америке, причем в самой разной среде: интеллектуалы, католики, даже богема…  Например, один американский художник написал портрет Устины, героини романа «Лавр», и прислал его мне в специальной упаковке по почте. Американцы очень доброжелательны. Я это ощутил в полной мере. У меня было несколько интервью в прямом эфире на радио Нью-Йорка, на каких-то американских телеканалах…  Приходилось отвечать на вопросы читателей. Хорошие, умные и, главное, доброжелательные вопросы — ни тени политизированности…  Мне американская публика очень понравилась.

Вам удается читать что-то для себя, в удовольствие?

Все, что я читаю сейчас, либо в силу профессионального долга, либо в силу долга морального. У меня есть своя работа литературная, научная работа, есть, как я уже сказал, обязанности члена жюри премии «Ясная Поляна». А еще я отвечаю на письма. Тут мне очень помогает жена. Я, например, прошу ее: «Напиши, что я не смогу приехать». Но она дает более удачные формулировки: там есть и «увы», и «к сожалению». Я ложусь спать между 3 и 4 часами ночи. Поэтому возможности читать в удовольствие ограничены. И это, скорее, не чтение, а перечитывание. Мы с женой по вечерам читаем вслух хорошую прозу. Это может быть Гоголь, Паустовский или, допустим, Саша Соколов. Иногда перед сном — «Горизонтальное положение» Дмитрия Данилова.

Фото: из личного архива Евгения Водолазкина