Сын главного архитектора Москвы в 1960–1980-х Михаила В. Посохина, генеральный директор управления по проектированию общественных зданий и сооружений «Моспроект-2» имени своего отца, Михаил М. Посохин вспоминает о детстве на Тверском бульваре, карьере отца, архитектурных вкусах Юрия Лужкова, точечной застройке, проблемах пешеходных пространств и парковки в центре города, а также о начале пути к успеху своего бывшего тестя Зураба Церетели.

Где вы родились и выросли?

Я родился в доме рядом с площадью Гагарина и Нескучным садом. В 1950-е это еще была почти окраина Москвы. Помню, уже позже мы ездили на дачу по Ленинскому проспекту, и когда выезжали за стоящие полукругом так называемые сталинские дома на площади Гагарина, дальше шла деревянная застройка — одно- и двухэтажные домики.

Потом нам дали квартиру на Пушкинской площади, в угловом доме, там, где был знаменитый магазин «Наташа» (одежда и аксессуары для женщин, сейчас Benetton. — Прим. автора). Рядом с Новопушкинским сквером, где сейчас «Макдоналдс», стоял очень интересный квартал старых домов, которые потом снесли. Там был кинотеатр документального кино. На другой стороне улицы Горького (Тверской), где позже построили новое здание «Известий», тоже оставались историческая застройка и кинотеатр «Центральный» на углу. Окна нашей квартиры выходили прямо на этот угол. Когда мы переехали, я был совсем маленький, любил сидеть на подоконнике и смотреть, что происходит на оживленной улице Горького. Особенно в детскую память врезалась жуткая давка во время похорон Сталина. Очередь к Дому Союзов на проспекте Маркса (Охотном Ряду) шла через улицу Горького, — люди лезли чуть ли не по головам.

По сравнению с вашим детством эти места сильно изменились…

Именно эта часть Москвы — не сильно. Пушкин был уже передвинут с одной стороны Тверской на другую. Застройка по улице Горького, теперь Тверской, к тому времени тоже сложилась.

А вот атмосфера изменилась, да. Тверской бульвар в то время был местом, где обычно гуляли жители центральной части города. По выходным на бульваре были организованы группы детей из ближайших домов, за ними присматривали какие-то соседские тетушки. Родители могли сдать туда на время своих детей, пойти по делам. В центре тогда жило много известных людей, актеров, представителей интеллигенции, все друг с другом здоровались.

На Тверском бульваре тогда была какая-то своя, домашняя атмосфера?

Да, да. Вообще чем меньше город в количественном отношении, тем более он домашний. И на Тверском бульваре еще сохранялась эта атмосфера. Центр, Тверской бульвар, улица Горького были средой московской интеллигенции. Тут было сконцентрировано много театров. Многие знаменитые актеры ходили пешком на репетиции и спектакли по центру Москвы. И для простого народа, для командировочных из других городов это было целое зрелище.

После знаменитого постановления Хрущева 1955 года «О борьбе с архитектурными излишествами» у многих архитекторов была пауза, довольно мрачный период простоя.

На улице Горького было много уникальных магазинов, где можно было купить что-то, чего не было в других местах: Елисеевский гастроном, в который можно было ходить как в музей, магазины «Армения» и «Грузия». А в витринах этих магазинов перед праздниками выставлялись архитектурные проекты будущего.

В том числе и работы вашего отца Михаила Васильевича Посохина?

Да, я ходил с папой, он вообще любил много гулять. Мы подходили к этим витринам, где были выставлены ватманы размером два метра на метр с нарисованными вручную проектами, и он рассказывал: этот дом спроектирован тем-то, а этот — тем-то.

Проекты десятков крупных зданий, сформировавших современный образ Москвы, были созданы вашим отцом или при его непосредственном участии. Во время вашего детства он уже был знаменитым, признанным архитектором?

У моего отца были разные периоды — какие-то более успешные, какие-то менее. Но надо понимать, что в то время статус руководителя архитектурной мастерской и вообще звание архитектора были необычайно высокими. Вот я сейчас пишу закон об архитектурной деятельности, чтобы поднять статус главного архитектора города и архитектора вообще. А тогда без всяких законов архитекторы были узнаваемы и уважаемы в обществе. Их знали, поощряли, в том числе относительно молодых.

Недавно разбирал фотографии из семейного архива, обнаружил одно фото — отцу вручается Сталинская премия. До появления Ленинской премии при Хрущеве (вместо Сталинской) Сталинская была высшей государственной премией. Они с коллегами получили ее за проект высотного дома на площади Восстания, теперь Кудринской.

Я посмотрел, думаю: а сколько же отцу лет тогда было? Он ведь уже к тому времени был довольно известным архитектором. А ему тогда было в районе сорока лет, то есть он был еще довольно молодым человеком.

В карьере отца был период после знаменитого постановления Хрущева 1955 года «О борьбе с архитектурными излишествами» («Об устранении излишеств в проектировании и строительстве». — Прим. автора), когда у многих архитекторов была пауза, довольно мрачный период простоя.

Началась вся эта история с дешевыми каркасно-панельными домами, когда главным архитектором Москвы был Иосиф Ловейко (главный архитектор Москвы с 1955 по 1960 год. — Прим. автора). После него главным архитектором города стал мой отец. И вскоре, через несколько лет после ликвидации того, что у нас неверно называют сталинским ампиром, в нашей архитектуре произошел прорыв.

Советская архитектура в начале 1960-х, можно сказать, синхронизировалась с мировыми трендами того времени?

Да. Я помню, незадолго до этого прорыва отца отправили в составе делегации в Бразилию на торгово-промышленную выставку. Он тогда уже был главным архитектором Москвы. С ним отправилась съемочная группа, которую отец должен был консультировать. И там при участии моего отца был снят документальный фильм «Бразилия строится» (1962), который мы с папой потом смотрели в кинотеатре документального кино, там, где теперь Новопушкинский сквер у первого «Макдоналдса».

Они тогда побывали в Рио-де-Жанейро, но главное — в Бразилиа, новой тогда столице страны, которая была построена с нуля в джунглях архитектором Оскаром Нимейером и планировщиком Лусио Коста. Было удивительно, что в, казалось бы, бедной, слаборазвитой стране, угнетенный класс которой мы должны были постоянно жалеть, уже строятся небоскребы из бетона, стекла и стали.

И отец там встречался с Нимейером. А Нимейер был членом коммунистической партии, и, естественно, Хрущев его очень за это возлюбил. В следующем году после поездки отца в Бразилию Нимейеру дали Ленинскую премию мира, он, кажется, тогда приезжал в Москву.

При Хрущеве была открыта возможность получать иностранные журналы по архитектуре в ограниченном количестве для библиотеки Союза архитекторов. Для архитекторов вообще приоткрыли границы. Благодаря этому они смогли выйти с такими проектами, как Дворец пионеров на Ленинских (Воробьевых) горах, кинотеатр «Россия» на Пушкинской площади, Дворец съездов в Кремле, здание СЭВ на Новом Арбате — знаменитая «книжка», и весь проект Нового Арбата, ЦДХ на Крымском Валу, и многими другими проектами, которые тогда были поддержаны властью.

То есть в 1960-х власти уже не пытались навязать архитекторам свои взгляды и вкусы, были готовы поощрять следование мировым тенденциям?

А деваться было некуда, потому что Нимейер — лауреат Ленинской премии мира, коммунист. Хочешь не хочешь, а приходилось следовать. При этом никто же не говорит, что брали Нимейера и срисовывали. Нимейера вообще очень трудно повторить. Просто была общая тенденция — в начале 1960-х, в последние годы Хрущева, были открыты двери для совершенно новой архитектуры, которой в то время еще придавалось очень большое символическое значение. Это были символы обновленной, устремленной в будущее страны, которая отказалась от сталинского прошлого, включая господствовавший при нем архитектурный стиль. И важно было то, что тогда у нас в государстве пока еще была какая-то идеология, не важно какая, архитектура являлась символом развития этой идеологии, ее материализацией в реальных образах, которые человек мог увидеть и потрогать рукой, особенно те несчастные люди, которые при Хрущеве получили возможность приезжать в Москву. Ведь при Сталине крестьянин, колхозник, не мог просто так приехать в Москву, у него и паспорта не было.

Давайте поговорим о времени, когда никакой идеологии уже как раз не было — о 1990-х и 2000-х. Корректно ли вообще использовать понятие «лужковский стиль»?

Нет. Никакого лужковского стиля не было и быть не могло. Да, Юрий Михайлович обладал определенными архитектурными вкусами. Но чтобы сформулировать свой стиль, надо обладать определенными знаниями, опираться на когорту архитекторов. Я, например, никогда не мог участвовать в формировании так называемого лужковского стиля, потому что занимался совершенно иными вещами, а сам Юрий Михайлович и задачи такой сформулировать был не способен, ничего в этом не понимал. Когда меня куда-то вызывали, чтобы дать поручение, то обычно говорили: «Надо сделать что-то красивое»; он любил так сказать — «красивое».

А какие у Юрия Михайловича были критерии красоты в архитектуре?

В первую очередь здание должно быть белое, светлое. Вот Белый дом (Дом правительства РФ на Краснопресненской набережной) для них был эталоном. Для нашего городского руководства тогда другого понимания «красиво» не существовало. Мой отец когда-то в 1970-х проектировал Центр международной торговли на Красной Пресне. И вот однажды меня вызывают и говорят как его наследнику: ты, мол, подумай, как бы ЦМТ в белый цвет перекрасить, а то слишком мрачное, серое сооружение.

В 1990-х и 2000-х годах вы много занимались реставрацией крупных исторических памятников с их приспособлением под современные нужды: «Гостиный двор», Манеж, дворец в Царицыно…

Еще реставрировал Большой Кремлевский дворец — возродили в нем залы Александра Невского и Андрея Первозванного.

Да. А как вы относитесь к тому, что происходит сейчас с Воспитательным домом?

Вот посмотрите этот альбом (показывает проектный альбом) — что Посохин Михаил Михайлович предложил в свое время. Это было предложение по организации в Воспитательном доме парламентского центра. Вот посмотрите вдоль берега Москвы-реки: Храм Христа Спасителя — духовный центр российского православия, Кремль — резиденция главы государства, парк в Зарядье, парламентский центр в бывшем Воспитательном доме.

Я лично считаю абсолютным безобразием то, что делается сейчас с Воспитательным домом — это оскорбление истории России.

В свое время я это все показывал еще Ельцину, и он одобрил. Место заседаний Госдумы планировалось сделать в Воспитательном доме после его реставрации с приспособлением. Здание на Охотном Ряду было временным решением, но в итоге оказалось, к сожалению, что нет ничего более постоянного, чем временное.

Насколько можно понять, нынешние инвесторы планируют разместить в Воспитательном доме объекты престижного потребления: отель, бутики, рестораны, ночные клубы и тому подобное.

Я не против всего этого в принципе. Но нельзя из таких памятников не просто архитектуры, но отношения государства, великих царей к простым людям, к своему народу делать вот это вот все. Есть такие ситуации, когда надо превыше всего ценить дух места, поддерживать его. Если сегодня это здание уже не может выполнять свою историческую функцию, быть детским домом, ну разместите там парламент, будет отдана хоть какая-то дань уважения величию этого здания и того замысла, который был в него заложен. Ведь построен он не где-то на выселках, а рядом с Кремлем. Поэтому я лично считаю абсолютным безобразием то, что делается сейчас с Воспитательным домом — это оскорбление истории России.

Известно, что в мэрство Ю. М. Лужкова проходил тотальный захват исторической недвижимости и земли в центре Москвы коммерческой функцией, элитным жильем, объектами престижного потребления. И городские власти этому не то что не препятствовали, а всячески содействовали.

Мне в этот период деятельности Лужкова очень повезло. Главным архитектором Москвы был, царствие ему небесное, Александр Викторович Кузьмин, и все эти земельные вопросы — это были его вопросы. Я занимался исключительно уникальными зданиями, для того я и был им нужен. В свое время Юрий Михайлович Лужков мне сказал: главным архитектором назначаем Кузьмина, который будет заниматься градостроительной политикой и земельными вопросами, а ты будешь его первым замом, отвечать за уникальные объекты. И Ресин Владимир Иосифович тоже хотел, чтобы я этим занялся.

Расскажите о своей работе в тот период.

Первым важнейшим проектом еще до воссоздания залов в Большом Кремлевском дворце была реконструкция корпуса №1 Московского Кремля — резиденции президента Российской Федерации. Потом началась Манежная площадь, куда меня экстренно привлекли. Потому что сначала там вырыли огромную яму, потом запутались, начали срывать сроки, в итоге я работал как скорая помощь, Склифосовский — когда проваливали какой-то объект, меня срочно на него перебрасывали. Манежная была сложнейшим объектом — первым в России гражданским подземным центром, там было необходимо решить массу вопросов заглубления под землю инженерных сооружений, коммуникаций, связи с метро. А одновременно с этим шло полным ходом воссоздание Храма Христа Спасителя — одной из главных работ всей моей жизни. Тут надо отдать должное Борису Николаевичу Ельцину, воссоздание храма было во многом и его инициативой, он в этом нам очень помог. Потом был «Гостиный двор».

И по ночам у меня в голове вертелись эти ответственнейшие объекты, день начинался в половину восьмого утра со звонка Юрия Михайловича — он звонил и начинал мне высказывать: что же ты отстаешь там, отстаешь сям. Лужков же был человек эмоциональный, но во многих вещах не очень компетентный, а строители все время писали ему на меня кляузы и доносы, что, мол, они меня опережают. В 7 утра каждый день у него на столе уже лежала от них на меня бумага. А как строитель может опережать проектировщиков, если у него нет чертежей? Ведь это само по себе глупость.

Но Лужков же ценил вас?

Понимаете, сейчас я уже, наверное, могу говорить такие вещи о себе — дело в том, что меня Бог одарил определенными талантами. Один из них тот, что я умею очень быстро принимать решения. И те вопросы, которые другие могли решать месяцами, я решал сразу: ко мне приходят, садимся, обсуждаем, и я принимаю решение. Вот поэтому, вероятно, на меня и был спрос — как на человека, который очень быстро умеет решать сложные вопросы. Это было особенно важно на самом строительстве, потому что тогда я много времени проводил на стройке, в любую погоду, дневал и ночевал там, а штаб строительства в вагончике был моим кабинетом.

В 1990-х в Москве остро не хватало комфортной пешеходной среды. Но при этом еще тогда ваша организация разработала проект пешеходной зоны Камергерского переулка. Почему все это не получило тогда такого большого развития, как в последние годы?

Да, в 1990-х мы делали Камергерский и одновременно пешеходную зону Столешникова переулка. Кстати, строительные работы по благоустройству пешеходного Столешникова возглавлял тот же человек, который писал на меня доносы Лужкову. И сколько я им ни говорил, они все равно мостили Столешников этим рубленым камнем, по которому не могли ходить женщины на каблуках, постоянно их ломали. Это была даже не брусчатка, а остро, грубо колотый гранит, по которому было больно ходить и в обуви на тонкой подошве. Сейчас там, если не ошибаюсь, полностью или частично все переложили ровной плиткой.

Что касается того, почему все это шло такими фрагментами — у нас же все всегда критикуют. Не было такого времени, когда не критиковали то, за что потом могут начать хвалить. Когда в начале 1980-х Старый Арбат сделали первой полностью пешеходной улицей в Москве, то тут же кто-то начал писать, что якобы пешеходные улицы свойственны южным городам, что к северным городам это никакого отношения не имеет.

Серьезно? Кто-то тогда так рассуждал?

Ну да. Те же москвоведы или как там их назвать? Писали, говорили, что «Арбат офонарел», что фонари плохие, что дома раскрасили не в те цвета. Столько критики обрушилось на Старый Арбат, что потом все это превращение исторических центральных улиц и переулков в пешеходные зоны на какое-то время заглохло, к этому стали относиться с опаской.

Некоторые рассуждают в том ключе, что центр Москвы вообще должен стать чуть ли не преимущественно пешеходным, условно, «как в Амстердаме». Что думаете об этом?

К этим идеям у меня скорее отрицательное отношение. Потому что тот же Амстердам — мизерный город по сравнению с Москвой. У него формообразование привязано к каналам, совершенно другая культура жизни, развитая велосипедная культура, доступность любой точки — за десять минут можно весь центр Амстердама проехать на велосипеде. Чисто генетически, исторически никакой связи с таким городом, как Москва, у этого всего нет.

Сколько я им ни говорил, они все равно мостили Столешников этим рубленым камнем, по которому не могли ходить женщины на каблуках, постоянно их ломали.

Хорошо, когда ты имеешь Камергерский, его продолжение на Кузнецкий Мост с ресторанчиками, кафе и магазинами. Возникает новая ткань жизни, и это, конечно, нельзя не приветствовать.

Но вы посмотрите на Тверскую улицу — она умерла. Она была очень оживленной, по ней гуляли люди. А что сейчас? Теперь она пустая, там нечего делать. А почему? Потому что теперь считают, что каждое машино-место в центре города — вред, запретили остановки на Тверской.

Вот раньше я любил ходить в магазин «Академкнига». Но сейчас я там уже не могу нигде поставить машину. А я бы хотел пойти в этот магазин. Если я там куплю книги по искусству, живописи, графике, которые весят 10 килограммов, на каком горбу я должен их до машины тащить? Создали мне неудобство, превратили главную улицу столицы в мертвую зону. Но была же в свое время идея и под Тверской сделать стоянки на всем протяжении от Манежной до площади Маяковского.

Почему я на Новом Арбате тоже не могу пойти в книжный магазин, да вообще никуда не могу пойти? Хотя еще 20 лет назад я сделал проект «Арбатский бульвар» с обширными подземными стоянками, так про него благополучно забыли.

Лужков, например, пытался обязать застройщиков в каждом жилом доме внизу строить гаражи. Но, естественно, девелоперы — люди, которым интересна только прибыль, — удачно похоронили эту идею. Это стремление к наживе девелоперов уничтожает все — и зеленые пространства в новых районах, все.

Вы в том числе имеете в виду и точечную застройку, процветавшую в мэрство Юрия Михайловича?

Она процветает в настоящем времени и никуда не делась. Реновация как идея замечательна, но градостроительные ошибки могут опорочить любую идею. Посмотрите, какое происходит уплотнение: стоял так называемый хрущевский пятиэтажный дом, окруженный зеленью, а теперь там ставятся 25-этажные дома впритык друг к другу, окно в окно. И в центре города все это тоже продолжается.

Было модно ругать хрущобы. Но какие вообще хрущобы, о чем вы? Это же послевоенное бесплатное жилье «со всеми удобствами». А теперь все за деньги. Сегодня некоторые застройщики проектируют «квартиры» площадью в 20 квадратных метров. Это что вообще? Люди им на это говорят: да вы просто нормально, качественно, капитально отремонтируйте нашу эту хрущобу, и все с ней будет замечательно.

Существует утверждение, что восхождение вашего бывшего тестя Зураба Константиновича Церетели к успеху и неформальному статусу главного московского ваятеля произошло во многом благодаря вашему отцу, с которым Церетели сотрудничал в рамках нескольких совместных проектов. Это правда?

Доля правды в этом есть. Когда в 1960-х строился курорт Пицунда, Хрущев сказал, что надо строить там не только ведомственные дачи, но и объекты для народа, профсоюзов. И в Пицунде по проектам моего отца были построены государственные дачи, а потом и санатории. Отец всегда любил привлекать к своим проектам художников. Была поставлена задача привлечь национальные кадры — молодых грузинских художников (Абхазская АССР входила в состав Грузинской ССР. — Прим. автора). Друг и соавтор отца Ашот Ашотович Мндоянц отправился в Тбилиси для отбора грузинских художников, которые могли бы создавать художественные проекты в Пицунде, для поддержки их штанов, так сказать. Тогда все эти художники были реально бедными людьми, в том числе и Зураб Константинович. И Зураб Константинович появился тогда вместе с компанией молодых тбилисских художников. Но Зураб Константинович всегда отличался организационными талантами; художники же — это такая плохо и мало организованная среда. А он умел оперативно их всех мобилизовать и решить стоящую задачу. Причем и сам, конечно, делал работы, соответствующие его художественному видению.

И поскольку они были национальными кадрами, делали довольно современные для того времени вещи, к ним было довольно благожелательное отношение, никто особенно не лез их критиковать и душить.

А в 1983-м Зураб Константинович воздвиг свою первую работу в Москве — монумент на Тишинской площади, посвященный 200-летию подписания Георгиевского трактата между Российской империей и Грузинским царством.

Это уже никакого отношения к моему отцу не имело. Надо отдать должное Зурабу Константиновичу — он всегда имел талант устанавливать контакты и связи на самом высоком уровне помимо моего отца, и это у него очень удачно получалось. При этом у него все это совмещалось с феноменальной работоспособностью. А художественную ценность его работ пусть оценивают люди, история и потомки.

Фото: архив ОАО «Моспроект-2»