«Домработницу посылал в “Елисеевский”» — глава из книги «2 брата» о Катаеве и Петрове

В московских квартирах

Труд и энергия Катаева были вознаграждены.
Ненадолго задержавшись у Андрея Соболя, он вскоре нашел квартиру.

До революции в Москве была удобная система сдачи жилья, которая позволяла не тратить лишних денег даже на газетные объявления. На дверях подъездов висели квадратные наклейки: красные — сдается квартира, зеленые — сдается комната. Военный коммунизм убил этот бизнес, в первые месяцы нэпа он только-только начал оживать.

Катаев снял не комнату, а целую небольшую квартиру в Мыльниковом переулке, дом 4, на первом этаже. Это на Чистых прудах. Первый московский адрес Валентина Петровича, и воистину легендарный.

Катаев занимал квартиру «из двух маленьких, но настоящих и вполне благоустроенных комнат с гардинами и занавесками, с мебелью, с чайным и обеденным сервизами, даже с домашней работницей, ведавшей всем холостым хозяйством». По московским меркам двадцатых годов это было прекрасное жилье для холостого мужчины. Да и женатые были бы счастливы двухкомнатной квартире в центре Москвы.

Читатели Ильфа и Петрова помнят «комфорт» и «уют» общежития «имени монаха Бертольда Шварца», где было слышно, как целуются соседи в комнатушке, похожей на пенал. Это не выдумка. Примерно в таких же условиях жили Илья Ильф и Юрий Олеша в доме на улице Станкевича. По словам Олеши, у него была «маленькая деревянная комнатка». По соседству, за фанерной перегородкой, «в такой же деревянной комнате жил Ильф. Это были узкие, однако веселые и светлые клетушки — может быть, больше всего было похоже на то, как если бы я и Ильф жили в спичечных коробках».

А вот впечатления Булгакова об этой же квартире: «На лестнице без перил были разлиты щи, и поперек лестницы висел оборванным толстый, как уж, кабель. В верхнем этаже, пройдя по слою битого стекла мимо окон, половина из которых была забрана досками, я попал в тупое и темное пространство и в нем начал кричать. На крик ответила полоса света, и, войдя куда-то, я нашел своего приятеля. Куда я вошел? Чорт меня знает! Было что-то темное, как шахта, разделенное фанерными перегородками на пять отделений, представляющих собой большие продолговатые картонки для шляп».

Откройте рассказ Евгения Петрова «Семейное счастье», написанный еще до содружества с Ильфом. Фанерная перегородка разделяет комнаты нищего Абраши Пуриса и «богатого» Жоржика Мухина, женившегося на хозяйственной Марусе: «… Доминирующее положение занимает пузатый коричневый комод<… >. На окнах, как победные флаги, развеваются чистенькие ситцевые занавески — эмблема семейного очага. Швейная машинка украшает начисто вымытый и выскобленный подоконник. Зеркало на комоде отражает портрет Марусиного дедушки-машиниста в молодости, а у дверей, тщательно прикрытые простыней, висят платья молодой хозяйки и “воскресные” штаны молодого хозяина. <… >

А кровать! Чудесный пружинный матрац на двух пустых ящиках съел, правда, половину Жоржиной получки, но зато он вполне заменяет кровать, и потом он очень красив, в особенности когда покрыт шерстяным синим одеялом и снабжен горкой пухлых белоснежных подушек».

«В “половине” Пурисов так же пусто, как в желудке рабфаковца за три недели до стипендии. <… > археологический волосатый диван сейчас — основная мебель жилища молодых Пурисов. Садовая скамья успешно заменяет книжный шкаф, а верный, испытанный друг — облупленный подоконник — служит молодой чете письменным столом и буфетом одновременно. Катина старая корзиночка вмещает весь семейный гардероб, а большие клубные портреты Маркса и Ленина, прикрепленные к фанерной перегородке, смягчают общий вид пурисовской жилплощади».

Перекликается с этим рассказом и самая известная пьеса Валентина Катаева «Квадратура круга». Две молодые семьи вынуждены жить в одной комнате. Комнатушка с матрацем, на котором сидит молодая жена (больше присесть негде, не всегда и стул найдется) и «первый семейный суп с лапшой» в алюминиевой кастрюльке на коммунальной кухне — вот семейный уют в Москве двадцатых. Только после этого можно оценить, как жил Валентин Катаев уже в самом начале своей столичной жизни.

Снимал он квартиру у некой Ольги Николаевны Фоминой, которую друзья называли Лялей. Кем она была и чем занималась, точно не известно. Сергей Шаргунов предполагает, что Ляля Фомина могла быть прототипом «великой блудницы» из рассказа Валентина Катаева «Фантомы».

«Она была просто глупа. Глупа восхитительной глупостью шестипудовой эмансипированной купеческой дочки, окончившей Высшие женские курсы и ударившейся в антропософию. <… > Она палила в меня порнографическими декадентскими стишками, восклицая:

— А? У вас на юге так писать умеют?

Это меня взорвало.
— У нас? На юге? Так? Писать? Ха-ха-ха!

Я не владел собой.
— А Нарбута Владимира “Александру Павловну” читали, сударыня? Нет?
Я вытащил из сапога книжку. <… >
В стихах, которые я прочел, точек было больше, чем слов.

И, клянусь, я эти точки яростно заполнил».

В этом доме пили спирт, гнали и пили самогон. Но Катаев знал меру. Любитель женщин, влюбчивый и темпераментный южанин, он даже в этом мог себя ограничить ради дела: «Вечером письмо, ответ и двадцать минут нежности. Больше я не могу себе позволить. Потому — работа».

Оборванец с живыми, веселыми глазами остался в прошлом. На фотографиях середины двадцатых Катаев одет в элегантный костюм, приличное пальто. На голове давно уже не феска, не гимназическая фуражка. Теперь он носит или шляпу интеллигента, или кепку, тоже вполне приличную.

И обедал Катаев неплохо, даже по столичным меркам. Домработницу посылал в «Елисеевский», лучший магазин столицы, и она покупала для Катаева и его друзей икру, ветчину, колбасу, сардинки, свежие батоны, а также тарань, козий сыр, соленые огурцы. Специально для Михаила Булгакова, с которым Катаев познакомился в редакции газеты «Гудок», припасали сыр «Чеддер», пили настоящий португальский портвейн. Видел бы отец, приучавший сыновей к трезвости и с трудом согласившийся купить портвейн даже по рекомендации доктора!

Денег хватало не только на хорошую квартиру, хороший стол, дорогие вина, на девушек, о чем речь впереди. В Москве эпохи нэпа снова заработало казино — и Катаев стал игроком, что подтверждается не только его мемуарной прозой.

В 1926-м Московский Художественный театр поставил пьесу Катаева.* После не слишком удачной премьеры пьесу разбирали высокопоставленные зрители: главный редактор журналов «Печать и революция» и «Новый мир» Вячеслав Полонский, один из руководителей ОГПУ Генрих Ягода, председатель Совнаркома Алексей Рыков. Присутствовал на встрече и Станиславский. Катаева упрекали в несовременности его пьесы, его героев. Катаев доказывал обратное: «Хотите, поедемте (так в тексте стенограммы. — С. Б.) сейчас в Казино — я там бываю часто, — и увидите там много таких типов».

Давно ли он приехал в Москву с корзинкой рукописей, что запиралась вместо замочка карандашом!

Квартира в Мыльниковом переулке стала чем-то вроде литературного салона, только на новый лад. Здесь бывали Михаил Булгаков, Сергей Есенин, Владимир Маяковский, Алексей Толстой. Он приглашал к себе Исаака Бабеля:

«Милый Бабель,
мне необходимо с Вами поговорить по весьма важному делу, касающемуся Лефа. Я очень занят и не имею времени Вас разыскивать. Приходите ко мне (Мыльников 4 кв 2) завтра или послезавтра до 11 утра или в районе 5 часов вечера. Куда Вы пропали?

Ваш Валентинкатаев».

Пишет, будто директор издательства автору, затянувшему с новой книгой. Панибратски ведет себя с живыми классиками — Есениным, Хлебниковым, Маяковским. С молодыми одесситами тем более не церемонится. Но многим из них помог приехать в столицу. Багрицкому сам купил билет и буквально заставил сесть в поезд с любимым щеглом.
Бабелю Катаев написал: «Слава валяется на земле. Поезжайте в Москву и подымете ее». Бабель приехал и подобрал — слава, впрочем, пришла к нему еще в Одессе. Но автор «Конармии» в покровительстве Катаева не нуждался. Другое дело — Юрий Олеша, Евгений Катаев, Илья Ильф.

Олеша приехал в Москву вскоре после Катаева и поселился в квартире друга. Они устроились на работу в редакцию железнодорожной газеты «Гудок», сидели за соседними столами, писали фельетоны, водили к себе девушек.

«Наши юные подруги были малоразговорчивы, ненавязчиво нежны, нетребовательны, уступчивы и не раздражали нас покушениями на более глубокое чувство, о существовании которого, возможно, даже и не подозревали.

Иногда они приходили к нам в Мыльников переулок, никогда не опаздывая, и ровно в назначенный час обе появлялись в начале переулка — беленькие и нарядные. <… >

Однажды, посмотрев в окно на садящееся за крыши солнце, он (ключик-Олеша. — С. Б.) сказал:

— Сейчас придут флаконы.
Так они у нас и оставались на всю жизнь под кодовым названием флаконы, с маленькой буквы».

Впрочем, это продолжалось не больше года. Олеша получил от газеты «Гудок» ту самую комнату на улице Станкевича, но у Катаева бывать продолжал. А летом 1923-го к Валентину из Одессы приехала невеста.

Его первый брак с Людмилой Гершуни распался еще в 1921-м, когда Катаев не взял с собой в Харьков молодую жену. Со своей новой невестой, Анной Коваленко, Катаев был знаком еще в Одессе. Близкие звали ее Мусей или Мухой. Ее знали Ильф и Олеша, и тоже убеждали поскорее оставить Одессу и приехать в Москву.

«Что тебе терять в Одессе? Приезжай к нам…  Здесь Катаев, Ильф и я. Только ты осталась, больше никого нет в мире. Это всё сериозно. Это настоящая просьба. Приезжай, утешительница. Ждем. Ждем. Просим. Целую ручку. Юра», — уговаривал ее будущий автор «Зависти» и «Трех толстяков». А Ильф писал так, будто сам был женихом «дорогой Муси»: «Нет расчету жить на юге, если Москва расположена в центральной полосе России. Прекрасное настоящее и изумительное будущее Вам обеспечено. В этом порукой линии Вашей и моей руки».

Деньги на переезд прислал Валентин, и они с Мусей почти сразу поженились. В двадцатые годы это было легко и просто: достаточно записаться в книге у секретаря домкома.

«Мы счастливы вполне, сильнее чем вчера и позавчера, а завтра и послезавтра будем еще счастливее. Даже удивительно, за что нам такое счастье», — писал Катаев своей новой теще в Одессу. Он будет присылать ей и деньги, щедро делясь гонорарами.

А несколько месяцев спустя в квартиру молодоженов приехал брат Женя.