Книга воспоминаний о Майе Плисецкой «Век Майи», написанная ее братом, выдающимся артистом балета и педагогом Азарием Плисецким, вышла в издательстве «Слово/Slovo» к 100-летию со дня рождения великой балерины. Автор обращается к семейному архиву — письмам, фотографиям, вырезкам из газет, театральным программам — и превращает эти детали в повод для размышлений о феномене гения сестры, магии ее таланта и силе характера. В книге собраны не публиковавшиеся ранее материалы из архива Плисецких.

Предисловие

Впервые я увидел Майю танцующей в 1943 году, когда она оканчивала балетную школу. Мама повела меня, шестилетнего мальчика, в Большой театр на балет Пуни «Конек-горбунок». В одной из сцен действие происходило в царских покоях, стены которых были украшены изысканными фресками с изображениями дивных красавиц. Картинки быстро, одна за другой, поворачивались, и за ними появлялись живые балерины. Каждая исполняла свою вариацию.

Мама заранее предупредила меня, что первой выйдет Майя. В нетерпении увидеть сестру на сцене я все время повторял: «Первая Майя! Первая Майя!»

Теперь, когда время все дальше отдаляет нас друг от друга, я все чаще ловлю себя на мысли: хочу постичь феномен Майи Плисецкой не глазами брата, а глазами зрителя. Время, словно линза, позволяет рассмотреть детали. Ведь большое, как известно, видится на расстоянии. Перебирая фотографии и пересматривая старые записи, я пытаюсь понять: в чем заключалось величие Майи, в чем ее магия?

Она танцевала удивительно ясно и внятно, даря зрителю возможность насладиться каждым мгновением. Ее движениям верили безоговорочно. Когда Майя протягивала руку и взглядом следила за ней, казалось, что она видит гораздо дальше, чем позволял взмах. Каждый ее жест был внутренне оправдан. Это было больше, чем техника. Это было искусство, которое завораживало.

«Умирающего лебедя» Майя исполняла сотни раз. И каждый раз зрители не отпускали ее со сцены, вновь и вновь вызывая на поклон. Она могла танцевать его дважды, а порой даже трижды за один вечер. И всегда — по-разному. Как художник, который не в силах создать две совершенно одинаковые картины, Майя импровизировала, но никогда не позволяла себе случайного движения. В каждом жесте был смысл, легко читаемый и надолго запоминающийся. Кроме того, она обладала необыкновенной артистичностью: всегда излучала энергию — и у балетного станка, и в свете рампы. Эффект ее присутствия на сцене был таков, что от нее невозможно было отвести взгляд. Это было то самое состояние, которое называют «аз есмь».

Возможно, секрет заключался в ее пылком темпераменте и врожденной музыкальности. Но, как бы то ни было, факт оставался фактом: сколько бы артистов ни находилось на сцене, все взгляды зрителей неизменно были прикованы к Майе. Даже когда на сцене царила тишина, ее движения заменяли музыку. Достаточно вспомнить балет «Aйседора», в котором каждое движение Майи, ее взгляд, следящий за воображаемым камушком, — это и была музыка, хореографическая музыка.

Самым преданным поклонником Майи, конечно же, была наша мама. Она боготворила ее, ласково называла «донюшка моя». Все в нашей семье было посвящено Майе: если Маечка отдыхает, нельзя шуметь, если у нее выступление, ей нужно помочь.

Не задумываясь о том, что однажды Майе будут посвящены книги и выставки, что в Москве появится музей, мама бережно хранила все, что было связано с дочерью. Детские башмачки с протертыми носками, письма и открытки, которые Майя отправляла своей дорогой и любимой мамуленьке из разных уголков мира, фотографии, газетные вырезки, театральные программки — все это мама собирала и сохраняла.

В мою долгую бытность в Гаване, где я танцевал и преподавал в Национальном балете Кубы, я регулярно получал от Майи письма из Москвы. На нескольких страницах подробно рассказывала она о том, что происходит вокруг: какие партии репетируются, как проходят гастроли, о зрителях, о событиях театральной жизни, о трудностях и испытаниях на пути к мечте станцевать свою «Кармен».

В один из трудных моментов она призналась: «Всю жизнь я занималась лишь повторением чужих ролей, но еще раз повторять уже нет охоты, да и бороться становится трудно. Вот так, Азарек, обстоят дела. Видимо, не суждено мне что-то создать».

Теперь эти письма — настоящие документы эпохи. И то, что вся многолетняя переписка сохранилась, — заслуга мамы. С ужасом думаю о том, что в своих бесконечных переездах по миру я мог бы легко их утратить. Перебирая в очередной раз архив, я вдруг осознал необходимость все это сохранить, создав книгу-альбом, в которой объединены воспоминания и мысли, возникающие во мне словно вспышки, когда я пересматриваю фотографии Майи и перечитываю ее письма.

<…>

Когда отца назначили управляющим рудниками «Арктикуголь» и консулом СССР на Шпицбергене, мама последовала туда на ледоколе «Седов» с годовалым Аликом и семилетней Майей.

На Шпицбергене мама участвовала в обустройстве быта шахтеров, работала телефонисткой, организовывала самодеятельные концерты и даже поставила сказку «Русалка», где Майе досталась роль Русалочки. Это был ее первый выход на сцену. Успех в детской постановке сыграл не последнюю роль в решении родителей определить Майю в Московское хореографическое училище.

<…>

Этот Майин портрет сделан в 1937 году. Это год не только моего появления на свет, но и год, когда отца арестовали. За ним пришли с ордером 30 апреля в 4 утра.

— Вот разберутся на месте и отпустят, — сказал он маме. — Собирай в маленький чемоданчик мои вещи.

Утром Майе было сказано, что папу срочно вызвали на Шпицберген. Она еще долго не подозревала об аресте отца. С печалью и сожалением рассказывала нашей тете Суламифи Мессерер: «Представляешь, у Аты Ивановой (девочка из класса) арестовали папу!»

<…>

В своих воспоминаниях наша тетя, прима-балерина Большого театра Суламифь Мессерер, рассказала, как 28 марта 1938 года перед началом спектакля «Спящая красавица» к ней в театр пришли Майя и Алик, и она догадалась, что мама арестована.

— Майечка, где мама? — спросила она, ворвавшись в антракте в свою артистическую.

— Сказала, что ее срочно вызывают на Шпицберген к отцу… Велела нам идти к тебе в театр.

Придерживаясь этой версии, Мита регулярно отправляла Майе с Московского телеграфа телеграммы якобы с архипелага и якобы подписанные мамой.

<…>

Туда же, в Свердловск, вместе со своей мамой эвакуировалась Ольга Тарасова, которая училась в Московском хореографическом училище на два курса младше Майи. Она вспоминала: «Мы обе были поручены ведущему танцовщику Свердловского театра оперы и балета. Он сам был занят в репертуаре театра, и времени у него на нас оставалось совсем немного, поэтому занимался он с нами эпизодически, когда мог, когда нет.

Мы с Майей приходили в хороший большой репетиционный зал и делали что хотели. Я должна сказать, что мы с Майей питались в одной столовой для военнообязанных. Эта столовая в то время ничем кормить не могла. Это был вроде бульон, а там две-три макаронины, которые наполняли эту просто “водичку”, кусочек хлеба давали. Я жила у чужих людей, не в своей семье, потому что моя мама, биолог по профессии, была отправлена под Свердловск. А меня оставили у эвакуированных знакомых. И вот Майя, зная, что я живу у чужих людей, кусочки хлеба, которые мы не доедали, отдавала мне и говорила: “Это тебе на минуту жизни трудной”».

<…>

Отношения Майи с Екатериной Фурцевой всегда были противоречиво-дружественными. С одной стороны, Екатерина Алексеевна ее обожала, называла «Майечкой». Майя вспоминала, что Фурцеву можно было растрогать, увлечь, переубедить, пронять…

Она была живым существом, а не канцелярской куклой из папье-маше. Одно время они даже дружили домами. С другой стороны, Екатерина Алексеевна защищала соцреализм и эстетику, ярым противником которой являлась Майя. Фурцева дружила с Надей Леже. Когда Надя прислала Майе с Щедриным гостевые приглашения во Францию, адресовав их Екатерине Алексеевне, та разрешила тридцатидневное путешествие в Париж только «под ответственность Нади Леже».

Я же с Надей познакомился в доме Лили Брик, мне частенько доводилось подвозить ее из Переделкина до гостиницы. Надя слепо верила в коммунизм и однажды сказала мне:

— Азарий, да, у вас погиб отец, его расстреляли, но надо найти в себе силы перешагнуть через это. Были, конечно, издержки, но нужно простить.

<…>

В 1966 году Майя в третий раз оказалась с гастролями в Нью-Йорке. Тогда-то легендарный фотограф Ричард Аведон и сделал культовую серию ее фотографий для журнала Vogue. Перед съемками ей предстояло исполнить «Прелюдию Баха» и «Умирающего лебедя». Оба номера требовали полной отдачи и большого эмоционального напряжения. Майя приехала в студию около полуночи, совершенно уставшая.

Но при виде нарядов, подготовленных специально для нее, тут же ожила и защебетала, как вспоминала легендарный главный редактор Vogue Диана Вриланд, как какая-то удивительная птичка. Майя держалась уверенно перед камерой.

После каждой смены туалета мельком, по-профессиональному, как перед выходом на сцену заглядывала в зеркало. С Аведоном они разговаривали через переводчика, что, впрочем, им обоим никак не мешало.

<…>

Премьера «Кармен» состоялась 20 апреля 1967 года, а уже на следующий день министр культуры Екатерина Фурцева балет запретила. «Кармен» обвиняли в чрезмерном формализме и эротизме.

Саму Майю Екатерина Алексеевна назвала «предательница балета» и предрекла:

— Кармен умрет.

Майя ответила:

— Кармен умрет тогда, когда умру я.

<…>

Одеваться Майя предпочитала у Пьера Кардена, которого очень любила, выделяя из всех законодателей мод. Тот отвечал ей взаимностью и создавал туалеты, которые она не только носила в жизни, но и в которых танцевала на сцене. Карден часто принимал Майю у себя.

Однажды мы приехали с ней в Париж, и произошла какая-то накладка с гостиницей — нам негде было остановиться. Тогда Пьер предложил свою квартиру. Он предупредил, что там давно никто не жил, однако деваться было некуда. Когда мы пришли в квартиру, то ахнули: пыль, скопище каких-то японских комодов, горок, шкафов…  Она напоминала склад антиквариата, а не жилое помещение. Я тут же взялся за тряпку и щетку, чтобы навести хотя бы символический порядок. А потом пришел сам Карден с молотком и приколотил шторы к пыльным окнам, чтобы дневной свет не мешал Майе высыпаться.

Фото: Азарий Плисецкий «Век Майи», 2025, СЛОВО/SLOVO, Г. Ф. Соловьева