О переезде из Москвы в Петербург и обратно, о преподавателях ГИТИСа, которые кормили и одевали студентов, о стукачах, ставших теперь медийными людьми, и о премьере сериала «Вампиры средней полосы».

Я родился и вырос…

В городе, который для меня навсегда пахнет мылом, — в Одессе. С детства у меня был один любимый запах — какого-нибудь фруктового мыла, кусочек которого лежал рядом с рукомойником на улице (водопровода, пардон, не было). И моя Одесса пахнет именно так: мылом, домашним сухим вином и ванилью — бабушка всегда много клала ее в сладенькое. И, конечно, жареной рыбой — это такой общий запах города: из всех дворов, из всех квартир, когда начинаются бычки, ставрида, камбала.

Одесса моего детства была очень многонациональным и очень доброжелательным городом. Но, как правило, любой город детства у любого человека именно таким и запоминается, потому что детство не повторяется — оно одно, а вот время поэтизирует прошлое, когда оно пробегает.

Я жил на окраине, метрах в ста от моря, поэтому вырос я на море в прямом смысле. Причем на море не глубоком, а очень нежном, с песочным дном. Почти все детство, во всяком случае все лето, проходило именно там. А зимы…  Сейчас трудно представить, но в то время в Одессе зимы были очень снежными. Поэтому у нас у всех были коньки, и мы все умели играть в хоккей. Сейчас кому-то рассказать — будут смеяться.

Жили мы в частном домике болгарской семьей — с родителями моего отца, поэтому дома всегда был виноград, а значит, и вино, которое нам не запрещали пить, поэтому в семье нет ни одного алкоголика — мы с детства знали, что это очень невкусно. Была корова — всегда свое молоко, брынза…  Главными праздниками были Пасха и Рождество — безумно вкусные, кулинарно окрашенные в болгарские краски.

Потом мы переехали в новый район Черемушки, который сейчас считается совсем не далеким от центра. Но в самом центре города я никогда не жил — я такой нетипичный одессит. Вообще Одесса не совсем соответствует созданному мейнстрим-образу. Это невероятно интеллигентный город, в котором безумное количество ученых, по-моему, он или на первом, или на втором месте по количеству вузов и студентов, очень много творческой интеллигенции…  В общем, город продвинутый. Одесса не лишена снобизма, потому что там у людей никогда не было комплекса культурной провинции. Это передалось и мне — когда я переехал в Москву, у меня абсолютно не было ощущения, что я приехал в невероятный центр с какой-то окраины. Мягко говоря, этого не было…  Может быть, даже наоборот. В нас присутствовал одесский пупизм — гордость за то, что мы одесситы, за то, что литература — и русская, и советская — почти вся прошла через Одессу, даже химия — Менделеев у нас родился и учился…  Что уж тут? Ну это так, если совсем по верхам брать.

Очень важно, что Одесса всегда была очень вкусным городом, и культ еды в ней, безусловно, присутствовал, а еще — вещей, но это не глупый вещизм. В Одессе просто было очень важно по определенным поводам красиво одеться — внешнему виду человека придавалось всегда большое значение, тем более что это портовый город, куда постоянно моряки привозили заграничные шмотки и все такое модненькое и симпатичненькое. С тех пор как я помню слово «мода», начав его воспринимать, в нее вошли клеш и нейлоновые рубашки. Так я ходил в школу: белая нейлоновая рубашка, цветные носки и расклешенные брюки. Но на входе всегда стоял директор и мерил ширину брюк в коленях и внизу, разница эта должна была быть всего один сантиметр — с клешем 1,4 или 2 сантиметра уже не пускали. А вот к поступлению я уже обстоятельно прибарахлился, поэтому на конкурсе на мне были панбархатный пиджак, настоящие джинсы, замшевые ботинки на платформе и очень длинные волосы.

Одесса всегда предлагала большой выбор в любой области, которой ты занимался, интересовался или хотел себя посвятить, какие-то студии и секции. Я всю ту, одесскую, жизнь занимался спортом — фехтованием. Тренер у меня был просто выдающийся — он потом, уехав в Америку, создал успешную женскую саблю, в которой мы сейчас, конечно, олимпийские чемпионы. А вообще-то изначально это был университетский американский вид спорта…  Еще я занимался на Одесской киностудии в театре-студии киноактера — в это время там работала Кира Муратова и другие потрясающие кинорежиссеры. В общем, было безумно интересно…

Одесса — очень пестрый город, который часто преподносят как город специфичного суржика — не похожего ни на что произношения, собственной мелодии — и умения пошутить и отхохмиться, но это не главное, хотя и очень важная краска города. У меня, кстати, конечно, как и у любого одессита, говор был — эта такая данность. При этом я вырос в семье, где такой манеры говорить абсолютно не было, несмотря на то что моя мама — учительница украинского языка, у нее всегда была и есть изумительная русская речь, лишенная каких-либо южных мелодий, не знаю, почему так сложилось. Я манеру говорить цеплял на улице, и поскольку какой-то говор у меня был заметен, я еще в Одессе начал заниматься с педагогом, задача которого была избавить меня от этого прононса. А в Москве мне вообще после первого семестра не разрешили ехать домой на зимние каникулы и попросили остаться для того, чтобы слушать московскую речь как эталонную для артиста…  Как можно больше радио: не видеть, а слышать — слушать и перенимать. И мне хватило полугода, чтобы избавиться от говора, а одесский прононс остался во мне как краска — если мне нужно будет это сыграть, я смогу достать это из себя, но мне пока ни разу не понадобилось.

А мальчик Юра, который когда-то жил в Одессе и в конце 1950-х, и в начале 1960-х, и в середине 1960-х, и даже в начале 1970-х, мечтал в этом городе все время об одном и никаких альтернатив не было — он, то есть я, с детства мечтал стать актером и другого выбора не оставил ни себе, ни родителям.

Переезд в Москву…

Мне не было страшно, переживали мои родители, а мне было весело, прикольно, как сейчас говорят. Я мечтал о самостоятельной жизни, и по сути дела она у меня началась с шестнадцати с половиной лет — в общежитии в доме 45б на Трифоновке. Общага ГИТИСа там находится и по сей день.

Я жил в комнате с двумя ребятами, которые были намного старше меня, я был самым младшим на курсе. Вите Сухорукову тогда, на первом курсе, было 22, а Юре Богданову, второму соседу — почти 27 лет, это был его последний шанс, поскольку в театральные вузы мужчин после 27 не принимали. Вы понимаете, что люди были, мягко говоря, взрослее и прожженнее меня, оба после армии, оба из дальних подмосковных городов: один из Орехово-Зуево, второй тоже откуда-то из тех краев, оба с большим жизненным опытом…  Всему хорошему и плохому они научили меня экстерном. Быт был простой: было голодно и весело. Мы немного времени проводили в общежитии, все время были в институте. Кстати, Витя с тех пор остается моим большим другом и очень важным человеком для меня.

Студенчество…

Что касается слова «модно», оно тогда к нам и к нашему времяпрепровождению не имело никакого отношения. У нас, как в Питере, не было ни своего «Сайгона», ни какой-то кофейни, где мы тусовались. Мы абсолютно не имели никакого отношения к золотой советской молодежи. Мы знали, что в соседнем здании на театроведческом факультете учится внучка Леонида Ильича Брежнева Виктория, без всякой особой охраны — никаких понтов там не было, хотя мы подразумевали, что быт другой. У нас в группе было не особо много москвичей, пять или шесть на 26 человек — доброжелательные и гостеприимные ребята. Ближе всех жил Андрюша Калашников — на Малой Бронной, прямо на Патриарших прудах, у него даже окна выходили на воду. И, конечно, мы все обожали этот район — это все было в шаговой доступности. Сейчас мне даже сложно произносить новые названия тех мест — они не отложились у меня. Учились мы в месте, которое тогда называлось Собиновским переулком. На улице Герцена, ныне Большой Никитской, у нас была консерваторская столовка, куда мы ходили. А когда были деньги, то прямо на углу Герцена и нашего переулочка — замечательная чебуречная, такая прямо кафешка, там были потрясающие полтавские котлеты, нигде я не могу найти с тех пор таких: как мокрые котлеты из духовки могли быть настолько вкусными? Подавали их на тарелочке из фольги. Еще ходили в наш театральный буфет, в котором, кроме сосисок и горошка, ничего не было. А гулять любили так: Трубная площадь, Патриаршие, Малая Бронная — вот это наш район. Новый Арбат, Старый Арбат, все эти истории, «Новоарбатский» гастроном, кинотеатры — все, что близко. А в первой высотке сразу за церковью, где был магазин «Мелодия», жил наш педагог, народная артистка Евгения Николаевна Князева. Мы бывали у нее дома в гостях. В этом же доме в однокомнатных и двухкомнатных квартирах жила сборная Советского Союза по хоккею. Я там бывал у Володи Лутченко. Вот такой иногда образовывался круг общения благодаря тому, что у одной девочки был роман с кем-то из сборной, особо не помню причинно-следственных связей.

Вот это все и образует мою Москву — небольшой пятачок: Трубная площадь, Герцена, все в сторону Манежки и до кольца по Малой Бронной вдоль Патриарших — такой район нашей юности, который мы обожали, хорошо знали и любили.

Московские педагоги…

Наши педагоги в ГИТИСе для меня отдельный вид москвичей. Они нас только разве что не одевали, хотя иногда и это…  Кормили…  Они были внутри нашего быта, внутри наших биографий, внутри наших любовий-разрывов. Они, по сути дела, были нашими родителями, неся ответственность за то, что к ним приехали дети из провинции, которые начинают самостоятельную жизнь в большом и непростом городе. И помимо того, что они давали нам профессию, они дарили и какую-то отеческую заботу. В жизнях всех из нас они приняли какое-то невероятное участие! Московские педагоги — это всегда очень хлебосольно, очень заботливо, очень щедро и очень искренне.

1970-е…

Все представление о 1970-х, которое досталось современной молодежи, не имело к нам никакого отношения. Никаких квартирников толком мы не застали — мы пахали.

Я рукастый человек, поэтому у меня есть друзья-столяры и кузнецы, и я недавно пришел к ребятам в один цех — мне надо было заказать ковку и стамесочки (потрясающие хромованадиевые стамески — ни в Америке, ни в Японии таких не делают) — и я пришел, а там холод собачий. Спрашиваю: «А как вы тут греетесь?» Они говорят: «А мы работаем».

Вот так и мы в 1970-х: мы учились — занимались приблизительно по 12 часов в день, и так четыре года. Это было очень плотное обучение — по сути, нашим вторым домом был именно ГИТИС, где мы проводили все время. И все, что я вспоминаю о тех годах — у меня сразу ГИТИС, ГИТИС, ГИТИС…  Иногда случались какие-то студенческие сабантуйчики: то на дачу к кому-то поедем из наших москвичей, то у них дома побываем, то выпьем где-нибудь в общежитии, но это редко бывало, в основном все время в институте. У нас была любимая аудитория — №26. В ней мы всегда репетировали, а когда были какие-то разрывы, то подпирали стулом дверь, чтобы никто не мог войти, пока у нас творилось всякое: разные истории из матушки-истории — то мы Зимний брали, то придумывали, что же делали Ленин с Крупской накануне штурма, как он попал через Германию в Питер, мы проводили Ялтинскую конференцию (Рузвельт, Черчилль, Сталин), потом — заседание Политбюро. В общем, это была веселая антисоветчина. Но никто не настучал, никого не посадили. Хотя у нас в институте была пара студентов, с которыми было опасно общаться. Некоторые из них стали медийными людьми нашего времени, но мы не будем о них говорить сейчас. Тогда это называлось «стукачи». Но наш курс бог миловал.

Переезд из Москвы в Петербург…

Питер поначалу меня вообще не принял, ровным счетом как и я его. Я об этом много раз рассказывал. 16 апреля 1978 года был очень холодный день, мы приехали рано утром — в шесть с чем-то, самым дешевым поездом, в плацкартном вагоне, показываться в БДТ — нас пригласили. У нас был выдающийся и, сегодняшним языком говоря, резонансный спектакль. На него тогда вся Москва пыталась попасть, а многие помнят его и по сей день. Назывался этот спектакль «Много шума из ничего» — по Шекспиру, поставил его Владимир Наумович Левертов. И поскольку этот спектакль был таким, о котором знала вся театральная Россия, то и завлит БДТ, легендарная женщина Дина Морисовна Шварц, разумеется, посмотрела его и пригласила нас к себе на показ. И вот приехали утром, времени навалом, и мы кто куда начали просто шататься по Питеру. Я прошел весь Невский проспект от площади Восстания до Дворцового моста, перешел его, потом через Кронверкский мост, вышел к Петропавловке, прошел через нее и вышел на набережную Невы: справа биржа, напротив Зимний дворец, слева Троицкий мост. Свинцовые тучи, первый лед начинал идти по Неве, ветер, абсолютно пустой город — такая каменная декорация. Я почувствовал себя персонажем «Медного всадника» и понял, что тема маленького человека в русской литературе сейчас продолжается в моем лице. Я стоял и думал: «Господи, как здесь жить-то можно? Этому городу же люди не нужны — ему нужна литература, живопись, музыка — только не персонажи». Это мое первое ощущение быстро сгладилось блестящим показом в БДТ, просто триумфальным, Товстоногов говорил: «Да я бы вас всех взял, но кто ж мне даст?» И в результате пригласил несколько человек: меня, Юру Томашевского и Таню Догилеву. Мы с Томашевским остались, а Таня ушла к Марку Захарову в «Ленком». Вот такое начало. А потом общежитие — там же, в Питере, прямо во дворе театра. И опять фраза Шекспира «Весь мир — театр, а люди в нем — актеры» была понята мною буквально: вот есть театр, маленький двор при нем, там общежитие, в нем комната — вот весь мой мир. А за автоматически открывающимися воротами уже город Петербург, я же жил в городе под названием БДТ.

Между прочим, Питер и Одесса, как ни странно, при всей внешней холодности Петербурга, приписываемой ему чопорности, солидности и всем остальном, имеют много общего. Питерцы невероятно теплые и отзывчивые люди — я побывал во многих семьях, знаю, о чем говорю. Когда я переехал в Питер, вдумайтесь в цифру, 85% жилого фонда в городе было коммунальным. Представьте, что только 15% людей в историческом центре Петербурга жили в отдельных квартирах — многие даже не понимали, что это такое. И я в Питере тоже жил именно в коммуналках. Это отдельный мир — мир коммунальных квартир, где надо уметь коммуницировать, где нужно быть терпимым, иначе ты не выживешь, имея 15 комнат на один унитаз, одну ванную и одну кухню в квартире, где живут 25 человек одновременно, были и такие коммуналки в Петербурге, а бывало и больше.

Самая расхожая история, что в Питере человек всегда остановится и подробно расскажет, куда вам идти, если вы спросите его — правда. Москвичи же…  Дело не в том, что они отличаются, а в том, что когда ты кого-то спрашиваешь, то тебе чаще всего попадается немосквич. Отсюда и образ якобы неприветливости в спешке: человек спешит, и у него нет времени тебе ответить. Это неправда — просто тебе немосквич попался навстречу, вот и все. А питерцы — они более обстоятельные, отзывчивые, тихие. Это город, в котором люди пережили блокаду, — это очень важный момент. Более пронзительного праздника, чем 9 Мая в Питере, не существует. Особенно то, как его отмечали раньше, в советское время, когда по Невскому шла колонна блокады или дети блокадного Ленинграда…  Это потрясающе, это в тишине. Мои друзья жили прямо на углу Невского проспекта и Фонтанки, на последнем этаже, окнами на Аничков дворец и на Аничков мост со знаменитыми конями Клодта, и мы часто смотрели на шествие оттуда. В этой звенящей тишине шли люди, которые пережили блокаду…  Конечно, безусловно, это особенный город.

Через много-много лет, в середине 2000-х, со мной произошла такая коротенькая-коротенькая история, которая подарила мне формулировку, что такое Питер. Она была сказана двумя ребятами. Я остановился на светофоре, был жаркий день, у меня открыто окно, рядом — высокий джип, в нем сидят два человека в спортивных костюмах с характерной внешностью, которые говорят мне: «Здрасьте, дядя Юра!» Я им: «Привет!» А они: «Мы из Брянска… » Отвечаю, что очень приятно. И вдруг один из них: «Вот у вас город: если навстречу кто-то идет, то либо со скрипкой, либо с собачкой!» И для меня этот образ Петербурга, сформулированный двумя спортсменами из Брянска, лучший.

Переезд из Петербурга обратно в Москву…

Я окончательно переехал из Питера обратно в Москву в 2000-х. Во-первых, мне позволил это сделать интернет — технически стало возможным сниматься в Питере, а работать над материалом и монтировать в Москве. Во-вторых, мне хотелось, чтобы дети пореже болели, поэтому я и забрал их в московский климат. Но сейчас петербургский климат все ближе и ближе к Москве. Какой-то тотальной разницы я не вижу. Хотя здесь получше — что говорить? Но количество солнечных дней ненамного отличается от Питера — на два-три дня побольше.

Когда я вернулся в Москву, то смог обозначить для себя разницу между городами так: в Питере ты ищешь работу, в Москве работа ищет тебя. В моей профессии абсолютно точно. Сколько питерских ребят готовы сниматься в Москве, даже самостоятельно оплачивая себе жилье и дорогу! А московские продюсеры говорят: «Ну что нам из Питера — попадать на деньги. Нам что, своих не хватает?» Отсюда со времен Чехова фраза из «Трех сестер»: «В Москву, в Москву… » — ничего не изменилось.

Когда-то мой дорогой друг Михаил Михайлович Жванецкий сказал: «Ты повторяешь мою биографию: обязательно нужно родиться в Одессе, мучиться в Ленинграде и красиво жить в Москве».

Я видел, как менялась Москва…

Я был действующим артистом, более того, начиная с 1990-х — востребованным, и, конечно, все мои локации проходили через Москву: все перелеты-переезды-концерты. Я в Москве часто бывал и заставал ее разной, видя все московские изменения — при разных градоначальниках, при разных формациях, при всех активных и бурных переменах, сконцентрированных и спрессованных во времени. Я все это, конечно, фиксировал и своим глазом, и, что важно, желудком тоже.

А вообще я никогда не говорю о политике в принципе, потому что когда говоришь о начальниках, то говоришь не только о градоначальниках, ведь они все неотделимы от партийной деятельности, поэтому у меня ко всем примерно одинаковое отношение. Но для меня весьма невнятным человеком был Гавриил Попов, скажу честно. Очень невнятным потому, что я понимал — это открытая, обнаженная политика и совсем чуть-чуть хозяйственной деятельности. Человек с именем, которое так потрясающе подходило для московского градоначальника, — Гаврила, Гаврила Попов!..  Но что был, что не было его в моей памяти, не в обиду ему будет сказано.

Потом Москва начала активно, мощно, быстро, безалаберно и богато меняться при Лужкове, появились эти знаменитые башенки — видимо, дань очень спорному для меня личному вкусу градоначальника. Я много чего про это знаю, потому что отчим моей жены был заместителем начальника «Мосгорстроя». К сожалению, он очень рано ушел с этой работы, он ушел оттуда где-то в 1997 году по возрасту и состоянию здоровья, при нем начали строить «Манеж» внизу, переделывать всю Манежную площадь. Но рассказывал он мне всегда очень много интересного и разного про московскую стройку.

Но, безусловно, в это время, в начале нового века, был сделан невероятный гастрономический рывок, и на моих глазах Москва стала в 2000-х годах очень вкусным городом. Питер тогда был жутко невкусным, сейчас и Петербург стал очень вкусным городом, но тогда разница была невероятная — пропасть была. В Питере просто негде было пожрать, а в Москве…  Сколько тогда появилось ресторанов! Сколько всего появилось благодаря Аркадию Новикову! Он хотел открыть ресторан «Городок», была у него такая тематическая идея, для которой он просил консультации и поэтому провел нас по всем своим местам — отсюда мы с Илюшей (Илья Олейников. — «Москвич Mag») узнали первые вкусные рестораны в Москве. У Новикова уже были и «Кавказская пленница», и «Белое солнце пустыни», и «Опера»…  Вот тогда мы покушали, а главное — бесплатно, много и вкусно. Ресторан «Городок» Новиков так и не открыл, но потом появился очень невкусный «Городок» в Петербурге, каким ему и положено быть в Питере.

Всегда мечтал снять фильм о Москве…

«Москва и москвичи» Гиляровского — одна из моих любимых книжек с детства, я прочитал ее в Одессе, еще даже не побывав в Москве. И всегда просто обожал эту книгу. А на втором или третьем курсе даже придумал, какой потрясающий фильм можно было бы снять по ней. Тогда еще не было компьютерной графики, мы еще даже представления о том, что это такое, не имели. Мне экранизация виделась так: идет человек того времени, 1970-х годов, и где-то в районе Тишинки его спрашивают: «А вы знаете, что здесь было когда-то?» Тот пожимает плечами: «Ну рынок какой-то… » И за одну секунду, прямо на наших глазах, тот, кто задал вопрос, превращается в Гиляровского, а все прохожие, как они шли, прямо по ходу движения, становятся одетыми в костюмы того времени, Москва тогдашняя реконструируется в Москву, о которой будет идти рассказ Гиляровского…  Вот так я придумал визуализацию книжки в свое время, не отказался бы снять этот фильм и сейчас.

Москвичи…

Москва — это плавильный котел. И прелесть Москвы в том, что, бывает, сядешь в большой компании, в общем-то, состоявшихся людей, как начнешь копать, так редко до потомственного москвича докопаешься. Крайне редко — очень сложная география. И в этом смысле Москва такой Вавилон. И в этом прелесть Москвы, в этом ее чудо — в многонациональности, в сплетении географий и биографий, всех этих векторов…  Это настоящая столица — она такой и должна быть.

Москва формирует очень много людей, а они формируют Москву. В этом ее прелесть, в этом ее радость. Это как калейдоскоп — детская игрушка, в которой навалена куча маленьких разноцветных осколков, и когда ты начинаешь ее крутить на солнышко или на свет, то там образуются потрясающие узоры. Поэтому люди здесь разные, интересные, ничего бы я не менял в них. Что ж мне в людях менять? А вот люди меняют во мне многое. Я же с ними общаюсь, я ими питаюсь — у меня профессия такая, я людоед. Чем они более разные, тем больше я их запоминаю, сохраняю и играю, доставая из своей башки.

Любимые районы…

Конечно, это районы моей молодости. Очень любимое место там, где Вахтанговский театр, прямо за Щукинским училищем. На первом курсе моего дружка из Латвии Арика Ластовского взяли туда вольнослушателем, а потом зачислили на курс. Для того чтобы как-то поначалу прожить, поскольку, естественно, вольнослушателям не выдавалась стипендия, он устроился дворником на Новый Арбат, тогда Калининский проспект, и ему выделили комнату. Я где-то полгода жил с ним, а не в общаге, и помогал ему — мы вместе мели Новый Арбат. Преференсы у нас были такие — в 6 утра занять очередь в «Новоарбатский», и со стипендии у нас тортик «Птичье молоко» всегда был к чаю. Ну и в другие магазины могли занять место в очереди, купить, отправить кому-то — все дефицитное, вкусненькое и модное было нам доступно в те годы. А еще у нас были два красивых белых комбинезона и клетчатые рубашки, в которых мы мели Арбат, а с красивыми нами фотографировались иностранцы. Поэтому я Новый Арбат тоже очень люблю.

Еще, конечно, учебный театр ГИТИСа на углу Тверской и бульвара, за магазином «Армения» — там мы проводили огромное количество времени в течение двух лет. А это значит, что нашими были и вся улица Горького до Красной площади, и Пушкинская, все, что вниз по бульварам, оттуда доходили даже до Покровского, пока набалтывали текст. И там, в этом маленьком театре, который в своем прошлом был театром «Летучая мышь», а сейчас потрясающе отреставрирован всего на 200 мест, мы проводили несчетные часы. Вот еще одна маленькая точечка, любимая локация в Москве.

Я обожаю Москву с воды — это вам не питерская. Разница между Питером и Москвой в этом отношении определенно есть: в Питере, когда ты плывешь по рекам и каналам, то это абсолютно другой, невероятный город, а в Москве это тот же самый, но очень красивый город, просто ты пользуешься другим видом транспорта.

Люблю Китай-город, как ни странно, люблю мой Кутузовский и Дорогомиловку. Очень люблю центр города, конечно. Из новых районов — я на съемках открыл для себя, какой комфортный и потрясающий район Строгино — там так красиво! Я бы там хотел жить. Многие районы, естественно, знаю плохо и исключительно как человек, который очень-очень много работает и воспринимает Москву как водитель (но когда я езжу на съемки, то меня возят, и, конечно, появляется больше возможностей рассмотреть все вокруг).

Не стесняюсь признаться, что я принадлежу к очень небольшому количеству людей с очень немодной точкой зрения — мне очень нравится, что, когда я въезжаю на Кутузовский проспект, в перспективе видно «Москва-Сити», а не только сталинские дома, построенные пленными немцами. Мне нравится этот «Сити», мне нравится, что это кусок другого города, другой цивилизации и другого стиля. Мне нравится, что там же, по другую сторону Третьего кольца, стоят очень красивые новые дома, не знаю, как они называются, но там точно растет очень красивый микрорайон. Мне нравится, что это бросается в глаза, но не так, как лужковские башенки.

В Москве меня радует и беспокоит…

Я, как заядлый автомобилист, фанат автомобиля, не могу не оценить, что при наличии всех проблем в Москве продолжается невероятное дорожное строительство. Иногда я заезжаю на какую-то эстакаду и не понимаю, куда я заехал, ее не было здесь. Вдруг по какой-то развязке чешешь и видишь: о, так стало проще. Мне многое нравится. Мне нравится, что город приведен в порядок. Но то, как это делается, мне не нравится. Например, я не понимаю все эти разговоры о том, что после каждого дождя невозможно пройти по улице, что ж ханжить-то и придуриваться, сделайте уже что-то. Я вижу, как это строят сейчас, у меня жена — инженер-строитель, ливневые канализации не делают. Я не вижу стоков, люков и уклонов для дорог. Любой дождь становится для современной Москвы трагедией — это парадокс. Миллиарды потрачены снаружи, так заройте пару миллиардов и в канализацию, освойте их там! Отсутствие ливневок, а некоторые когда-то были, но теперь успешно закатаны в асфальт, я считаю трагедией Москвы.

Мне безумно нравится, что уже наконец на Кутузовском проспекте высаживаются деревья, и то, как заботливо к ним относятся. Ну не было раньше ни одного дерева! А сейчас их и на Большой Дорогомиловке почти скверик. Но когда я узнаю цены этих деревьев, мне становится страшно! Надо ли их обязательно везти все из немецких питомников? Мне также нравится, что везде новая плитка. Но при этом я знаю, что она вся обязательно весной вспучится, по ней нельзя будет ходить. Как же ее кладут?! Может, это хитрый замысел — переложить ее шесть раз? Это делается, но делается плохо, придумывается — отлично.

Я не понимаю, зачем нужно было на моем маленьком Можайском Валу (у меня квартира там, где Кутузовский проспект сливается с Большой Дорогомиловской) заузить дорогу в два с половиной раза для пешеходов, которых там нет. Я с умилением езжу по Садовому, понимая, что кольцо лишили одного ряда, и считаю по пальцам, будучи миллионным автомобилем, пешеходов слева и справа. И я думаю: вот это для него, для этого единственного человека, десять лишних метров с двух сторон?! Он и раньше замечательно помещался на Садовом. Этот же человек, который сейчас вышел и идет в магазин, как и тогда. Я не понимаю этого коллапса, теперь образовавшегося у Киевского вокзала, где безумно расширили тротуары, не понимаю, для кого? Для самой разветвленной в мире сети бесплатных туалетов под названием «Макдоналдс»? Так там и так никого нет. Я не понимаю, зачем разрешают строить гипермаркеты и огромные торговые центры в черте города. Зачем они?! Зачем нужен «Европейский»?..  Зачем у Курского вокзала построили «Атриум»? Понятно, что это все сделали не нынешние власти — оно досталось им в наследство. Но вот для чего все это изначально было нужно? Чтобы там были пробки! Конечно, это все уголовные дела — я уверен, что и истории чудовищных взяток, оставшихся в прошлом. И сейчас по уму все должно быть давно куда-то вынесено, но оно остается на своих местах.

Но какой Москва встретила чемпионат мира по футболу — это, конечно, любо-дорого было посмотреть. Работу провели титаническую и невероятную. Но мы — Россия, у нас все по закону: где чего убыло, куда-то прибыло, но то, куда прибыло, там обязательно убыло…  Но не заметить невероятных перемен, произошедших в Москве, может только очень злой и нездоровый человек, как и не попенять власти в ее ошибках. Но я, как и многие другие, москвич: я плачу налоги, я служу, я здесь работаю, поэтому я имею право говорить и о том, что мне нравится, и о том, что мне мешает, это нормально. Здесь важно быть услышанным.

Нелюбимый район…

Я не являюсь фанатом Чистых прудов: и гулял там, и ходил, и встречи назначал, но я не понимаю, почему это самый дорогой район Москвы, и до сих пор не могу понять. Почему самый дорогой? Почему самый крутой? Патрики в 150 раз мне нравятся больше.

Я не гуляю…

У меня не очень есть на это время. Гулять — ближнее Подмосковье. Я с момента начала пандемии живу в Ромашково — такое место потрясающее, и до Кутузовского 10 минут езды, и вроде ты за городом. И озерцо здесь есть красивое очень, и погулять можно. Мне очень нравится ближнее Подмосковье, оно вообще потрясающее, много мест красивых и невероятных!..  Чего мне не хватает в Подмосковье в отличие от Ленобласти? Конечно, там сплошные озера — в Питере любой пригород привязан к какой-то воде. А в Подмосковье есть Клязьма, есть еще что-то — здесь большая вода, большие водохранилища, но вот так, что везде озеро — речка — озеро — речка — редкость под Москвой. Хотя, может, это есть подальше, я хорошо знаю только ближнее Подмосковье. Мне здесь и гуляется хорошо, и дышится. Но если бы мне надо было прямо погулять пешком по городу, то я бы доехал до ГИТИСа, договорился бы с ректором, там бы припарковал машину или поговорил с генеральным директором ТАСС, чтобы оставить машину, это там же все — Никитские Ворота — и пошел бы гулять по местам своей юности, которые я обожаю.

Место, в которое очень хочу добраться…

Московские парки. Я бы очень хотел походить по хорошим большим паркам, а у меня все не доходят ни руки, ни ноги, ни времени нет. Я бы в музеи хотел ходить чаще, в театры…  Вообще все — вопрос времени. Много таких мест. А с другой стороны, где мы сейчас встречаемся с друзьями? В кафе. «Давай увидимся? — Давай! А где?» И мы же редко отвечаем: «Приходи ко мне».

Московские адреса…

В Москве, начиная с третьего курса, мой папа снял мне комнату на проспекте Мира. Это был сталинский дом прямо за Рижской эстакадой, я жил на шестом этаже. Напротив — высотный НИИ, а у меня от хозяйки был большой бинокль, и, точно в «Служебном романе», я наблюдал за жизнью этого института: в основном игра в шашки и шахматы, сбор денег кому-то на похороны или на дни рождения, примерка колготок, курточек, рубашек, кофточек — очень насыщенная жизнь, меньше всего в ней было науки, скажу честно. Мне очень нравилось наблюдать за этим местом. Поэтому эту часть проспекта Мира, вплоть до дома, в котором жил Шукшин, и даже до Останкино, я тоже очень хорошо знаю.

Жена моя — москвичка, у нее была квартира на углу Большой Дорогомиловской и Можайского Вала, а потом мы просто переехали в соседний дом на Большую Дорогомиловку в квартиру окнами на все стороны: и во дворы, и на МИД, и на «Москва-Сити», и даже на Университет. Красивое место, где мы и по сей день живем. Мне нравится, что я в городе. Меня не смущают ни шум, ни машины. Конечно, очень загазованное место, но очень удобное — оно такое пролетное, можно очень быстро добраться до любой точки. Куда актеру важно? До киностудии, до аэропортов и вокзалов — этот путь можно здесь запросто рассчитать.

А теща у меня живет на Китай-городе, я там тоже бываю и очень люблю эти места. И он так отреставрирован феноменально, весь — слева направо, вдоль и поперек.

Московский юмор…

Дело не в том, что юмор другой. Вопрос в том, как он воспринимается. Нам надо сейчас сравнивать: Жванецкий жил и в Питере, и в Москве — менялся ли Жванецкий? Менялся, но независимо от того, в каком городе он был. Он сформирован Одессой, и Одесса сформирована им. Менялось время, и благодаря этому менялся Жванецкий, но это происходило независимо от локации и географии. Просто в Москве ему было хорошо, здесь он был счастливым человеком — это правда. Как воспринимается юмор и как работается на площадках разных городов? Какое-то время назад считалось, и я так тоже думал, что в Питере публика более сдержанная, а Москва такая разная — шумнее, открытее, смешливее. В последнее время, мне кажется, эта граница в восприятии стерта. И вообще сейчас обратная тенденция — очень многие богатые москвичи стараются обзавестись недвижимостью в Питере как в очень модном и красивом месте, а до этого, наоборот, весь Питер переезжал в Москву, если взять с 1990-х по 2010-е годы.

Сравнивая Москву с другими европейскими столицами…

Я, как поездивший очень много где человек, безусловно, считаю, что Москва — главная кулинарная столица мира. Пока в Риме найдешь настоящий итальянский, аутентичный ресторан, застрелишься!..  Да я лучше здесь назову три ресторана, которые лучше, чем в Риме, Нью-Йорке, Лондоне, Париже…  Да вы что! Здесь такой невероятно вкусный город. Дорогой — безумно. Один из самых дорогих в мире. Пробки наши — на первом месте. Мы везде на первом месте! Можно же гордиться. Самые страшные пробки у нас — ура! Мы и здесь всех победили.

Но есть и серьезные положительные вещи, о которых стоит сказать. Мои друзья разбросаны по всему миру, и во время всей этой коронавирусной беды мы часто общались — как, что, где. Они в разных странах: кто-то в Австралии, кто-то в Америке, кто-то в Канаде, в Израиле, в Испании. И я должен сказать, что Москва стала суперпримером с фантастическими результатами и невероятной организацией внутри всей этой планетарной борьбы с пандемией. Беспрецедентно. Я это говорю ответственно. При всем том, что это было тяжело и безумно неожиданно, и постепенно, с ошибками, мы входили в эту заразу и в то, как с ней бороться, но успехи, которые здесь достигнуты, впечатляют. Все-таки нельзя, когда говоришь о жертвах, употреблять «малыми» — жертв не бывает малых. Любая жертва — это всегда много. Но все-таки, говоря чиновничьим языком, с минимальными потерями мы все это пережили. Мы закрывались на локдаун только один раз, и город продолжает достойно проходить эту беду. Более чем достойно. Блистательный пример для мира и для России. Петербург вряд ли мог бы сейчас похвастаться такими результатами — там ситуация была намного менее организованная и более трагичная, с моей точки зрения.

Посвящаю Москве тост…

Дорогая Москва, подтянись к России! Дорогая Россия, подтянись к Москве! Дорогая Москва, помни, что ты не Россия, точнее, не вся Россия: думай о ней, не забывай о ней и иногда стесняйся того, что там, за МКАД, живут иначе! При этом все равно будь здорова, богата и счастлива!

Премьера сериала «Вампиры средней полосы» на START…

Кино потихоньку уходит в сериалы, но при этом продолжает существовать в интернете и на телевидении, и это радует. Такой переход — планетарная тенденция, я отношусь к ней с интересом. Сейчас снимают не те сериалы, которые были в начале 2000-х: и финансирование другое, и отношение киношное. Но все зависит от продюсера, его порядочности и намерений. Это абсолютно продюсерский жанр, потому что большой сериал — это очень сложное производство. У нас с «Вампирами средней полосы», к счастью, все получилось.

Дед Слава из «Вампиров… » — очень счастливая и во многом легкая для меня роль. Я получал от нее удовольствие, а если его получал я, то получите и вы — это чувство обязательно транслируется и передается зрителю. Эта роль изначально была написана для меня, с учетом моих особенностей и возможностей, какими их себе представляли авторы.

Сначала мы сняли «пилот» — он получился очень удачным. Затем где-то год продакшн готовился к съемкам. Я в это время уже работал на другом большом, 20-серийном проекте и не мог подвести там людей. Поэтому когда начались съемки «Вампиров средней полосы», команда, готовившая проект, по-товарищески обратилась ко мне с просьбой кого-то подсказать на роль деда Славы. Я посоветовал Рому Мадянова и Мишу Ефремова. И Миша начал сниматься. Где-то 30% роли он сыграл, а потом нас всех закрыли на карантин, и работа над картиной по объективным причинам встала. А дальше случилась эта беда, эта трагедия с участием Миши. Ко мне обратились во второй раз. Я до последнего не подписывал договор, чтобы Миша мог быстро вернуться в картину — он мой товарищ, это нормально. Но чуда не произошло. Так я продолжил сниматься в «Вампирах».

Если говорить о жанре сериала, то это не хоррор и не американский фильм о вампирах. Определяющим все-таки является название: да — вампиры, но средней полосы. Что-то есть в этом определении помимо географии — что-то теплое, очень родное, мило провинциальное и очень русское. Вспоминается фильм «Раба любви», там герой Олега Басилашвили, вспоминая что-то хорошее, говорил: «Ну а что вы хотите — средняя полоса России?» Поэтому в нашем сериале вампиры если и пьют человеческую кровь, то только из целлофановых пакетиков со станций переливания крови. Они на протяжении тысячи лет оберегали жителей Смоленска — жителей средней полосы, и делали это до тех пор, пока не столкнулись с современным чиновничеством, которое оказалось страшнее средневекового. Поэтому это не столько жанровая история, сколько многогранная — там много и смешного, и грустного, но определяющим является то, что это — о семье. И именно это слово, «семья», здесь очень важное.

Что я хотел сказать этой работой? Самое пошлое, когда артист говорит о намерениях. Об этом можно рассуждать, лишь когда фильм уже вышел и тебя спрашивают: «А мы увидели вот это, вы же хотели это сказать?» Тогда я вам скажу: хотел. А если я заранее скажу, что я хотел, а вы этого не увидите? Я играл конкретного человека внутри конкретной истории. Был ли у меня какой-то месседж? Был. Была ли сверхзадача? Была. Но приличный артист об этом не должен говорить вслух до того, как фильм вышел.

Сериал «Вампиры средней полосы» вышел на платформе START 18 марта.

Фото: Илья Золкин