О нехватке в городе «национальных работников» и о том, как стала деканом в Институте современного искусства.

Я родилась и выросла…

В Находке. То, как москвичам, наверное, виделась заграница, таким и был город моего детства. Находка тех лет в отличие от Владивостока была открытым портом. Кстати, порт Восточный, который принадлежит городу, — второй по величине в мире. Поэтому фраза «Все флаги в гости будут к нам» была нашим лозунгом. И все, что в городе строилось, высаживалось и рисовалось, делалось для иностранцев.

Город-праздник: зимой мы ели арбузы, которые привозились к нам в железных клетках на колесиках, и коричневые груши из Вьетнама. И, конечно, мне было дико после этого увидеть в Москве в киоске рядом с пачкой сигарет «Космос» маленький ананасик, стоивший просто космических денег. Для нас, находчан, ананасы были как картошка.

Безусловно, моим любимым местом был Дворец культуры моряков, который мама мечтала уничтожить (я там пропадала все свободное время), а больше всего ее пугал театральный кружок. Сейчас таких дворцов культуры, где любой ребенок может определиться с профессией, мало. Я же в детстве, прочитав «Трех мушкетеров», именно туда пошла заниматься фехтованием вместе со своей подругой, потом увлеклась балетом, потом — настольным теннисом, были народные танцы, цирковая студия — везде я успела позаниматься в нашем ДК. А еще ходила в вокальную студию, где мы разучивали песни на английском языке, чтобы потом встречать иностранных моряков.

Такой была моя Находка, и именно из такого города я приехала, как у нас говорят, на материк.

Переезд в Москву…

Это длинная дорога, конечной точкой которой вообще-то планировался Ленинград. Часть Находки и Владивостока, где я училась в театральном, строили петербургские строители. И многие дома у нас так и назывались: «серая лошадь», как напоминание о питерской архитектуре. А еще климат очень схож — влажность, туманы, но вся разница в том, что у нас субтропики. Может быть, Петербург меня влек еще и потому, что я как раз начала читать Достоевского…  А еще многие мои педагоги были из Петербурга — тамошняя школа казалась мне очень близкой.

Но прежде я все же оказалась во Владивостоке. Там я по совету однокурсниц ушла из института и пошла работать на судоремонтный завод — набраться опыта и ума, не помню, что еще советовали. Они, видимо, хотели, чтобы жизнь не казалась мне сказкой.

Потом я поехала в Свердловск — амбиций у меня ни на Москву, ни на Петербург не хватило, да и, честно говоря, вообще попала я туда за компанию: поехала по дружбе — было неудобно подводить свою команду, хотя художественный руководитель не отпускал меня. В аэропорту Владивостока, откуда мы летели на Урал, я оказалась одна: кого-то не пустили родители, кто-то заболел. Причем мы планировали жить там у чьих-то родственников, а у меня в Свердловске не было никого…  Но в моей жизни большую роль играют хорошие и бескорыстные люди.

В Свердловске 1 мая выпадает снег — у нас же, в субтропиках, в это время тепло, все цветет, а некоторые люди даже в море купаются. Я в босоножках, в легком платьишке, с косами — в общем, Фрося Бурлакова — оказалась в снежном Свердловске. Мало того, я в таком виде целый день во время пересадки отгуляла по Иркутску. Не знаю, как я выжила, но долетела. Очень замерзла. Сразу из аэропорта помчалась в Свердловский театр драмы, надо мной там долго хихикали, а потом пожалели и отвели в институт.

А Москву мне посоветовала моя подруга-однокурсница из Свердловска, которая пятый год поступала в столицу, но ей по-прежнему было страшно ехать самой. Я уже к тому моменту играла главную роль в театре драмы в Свердловске в постановке, кстати, питерского режиссера Георгия Васильева «Ведьмы», в ТЮЗе репетировала пьесу Казанцева «Старый дом» — в принципе, у меня там все складывалось. Поэтому я просто поехала поддержать подругу — не могла помыслить себя в Москве, мне казалось, что там все гении. Так как переводом нас никуда не брали, мы стали поступать. Я — за компанию. Получилось так, что я пошла дальше. Но у нас был уговор, что если подруга не поступает, то я тоже возвращаюсь в Свердловск. И я вернулась, но меня позвали на конкурс во МХАТ, где я благополучно провалилась на новом тогда экзамене по обществоведению, о котором даже не подозревала. Меня сознательно вывели из игры. Но опять же мир не без добрых людей — я встретила на одной из московских улиц бывшего однокурсника из Свердловска, который взял меня за руку и привел в Щепкинское, куда я и пошла — сразу на второй курс — переводом.

Приехала на учебу я уже в 1986 году. Почему-то самолет не сел в Москве, а приземлился в Киеве, где мне, тогда еще юной девочке, все предлагали пить красное вино. Нам ничего не рассказывали, а просто отправили ждать рейс на Москву. Интересно было следующее: когда я с пакетиком из Киева ехала в троллейбусе в Москве, все меня сторонились, а один из пассажиров посоветовал мне прибрать этот пакетик и никому не говорить, что я из Киева. А позже я узнала, почему: 26 апреля 1986 года случилась авария на АЭС в Чернобыле.

Москва меня напугала. Я очень часто плакала в общественном транспорте — мне казалось, что город меня невзлюбил. А потом я поняла, что не одна такая, и мне полегчало.

Московские адреса…

Я жила в общежитии Щепкинского училища. Это было не впервой, я еще во Владивостоке погрузилась в такую жизнь. Для меня, тепличного ребенка, все это стало замечательной экскурсией в интересную взрослую жизнь. Я одна в семье и всегда мечтала о братьях и сестрах, и вот я их получила сполна. У нас в семье принято делиться, поэтому к концу учебы у меня ничего своего не было — все было общественное. Я до сих пор не умею отказывать.

Потом я получила от «Современника» шестиметровую комнату в общежитии театра, она была самой маленькой — бывшая кладовая. Я там жила на коробках и ящичках, но потихоньку быт начал образовываться — Галина Борисовна Волчек подарила мне свой цветной телевизор (не последний, конечно) и посуду, потом мне кто-то принес матрац, а позже ко мне присоединился Дмитрий Анатольевич [Певцов]. Еще с нами жили мыши и тараканы — первых я не боялась, а вот за тараканов, чтобы они по мне не очень шлялись, отвечал Дима.

А потом мой любимый город все-таки ответил мне взаимностью, и благодаря настойчивости Стаса Садальского мне выделили квартиру на «Беговой» — такие чудеса в то время еще случались. Окна выходили прямо на ипподром. Помню, утром встаешь, зябко, морозно, а лошади уже бегают, и становится как-то так перед ними неловко, что тоже бежишь — на репетицию в театр. Кстати, я во Владивостоке, когда мы однажды поехали на картошку, научилась ездить верхом. Это был мой стимул — быстрее всех собрать урожай, чтобы потом прокатиться на лошади. Не без понтов: по грядкам перед однокурсниками, без седла — и я еще удивлялась, почему меня недолюбливали девочки. А потом, когда мы познакомились с Диминым папой (советский спортсмен, тренер по современному пятиборью Анатолий Певцов. — «Москвич Mag»), он посадил меня на ипподроме на лошадь, и все рухнуло — началась сложная учеба.

Говоря о москвичах…

Москвичи очень закрытые люди, но если полюбят, то навсегда. Я до сих пор не считаю себя москвичкой. Мой дом, мой город — это то, где я работаю: театр «Современник», Институт современного искусства и наша квартира — вот три моих территории. Безусловно, когда я еду по городу, то вижу, что он прекрасен и с каждым днем становится все красивее и красивее. Но хоть он уже много лет меняется вместе со мной, на моих глазах, я все равно себя чувствую девочкой из Находки — я из нее еще не уехала.

Сейчас живу…

Я так называемый урбанист. Трава, листочки, кустики, насекомые — у меня на все это аллергия. Через три дня отдыха в Подмосковье я еду в город надышаться — мне подходит московский городской климат. Поэтому и живу я в Москве в центре, в одном из своих любимых районов.

Любимое место в Москве…

Каток. Я с детства в Находке считала дни до его открытия. И всех своих московских друзей по мере появления их в моей жизни я тащила на каток в парк Горького или на Чистые пруды. Пытались пробиваться и на крытые, но это было сложно. Мои первые коньки, которые у меня до сих пор висят, перекрашивал мне папа из черных мужских в белые женские. Коньки в то время было тяжело достать даже в Находке — в Японии, откуда все шло, как-то не очень было с катками. И мало того, что папа мне их перекрасил, он еще и выточил на них фигурные зубцы — у моего папы были золотые руки. Потом мне уже в Москве добыли правдами и неправдами новые коньки. Дома висят обе пары…  Да, определенно, каток — это мое самое любимое место в Москве.

Любимые районы…

Естественно, я люблю район Чистых прудов — у меня многое связано с этим местом. А еще благодаря работе в Институте современного искусства я открыла для себя Фили: чистый воздух, большой парк рядом и замечательные местные зрители, которые приходят к нам на дипломные спектакли, очень интеллигентные и добрые.

Нелюбимые районы…

Нелюбимые те места, где трудно ходить пешеходам, потому что я очень люблю такой способ передвижения — с рюкзаком, в кроссовках — и знаю очень короткие пути от своего дома до практически всех театров города. По пробкам можно опоздать на спектакль, поэтому я выбираю пешие путешествия, тем более что тротуары стали шире, что меня радует.

Люблю гулять…

Когда я была беременной, я все время ходила пешком — это был мой основной спорт. И когда Дмитрий Анатольевич лежал больше двух месяцев со сломанной ногой в одной из московских больниц, а она находилась неблизко от дома, я каждый день пешком ходила к нему по несколько раз с едой для него и медсестричек. Просто гулять я не могу, мне обязательно надо, чтобы была цель.

Хочу изменить…

Мне очень нравится иллюминация — я бы оставила ее, ведь город пасмурный, солнца мало. Но я бы изменила ее вид: придумала какие-нибудь огромные солнечные шары, напоминающие апельсины, развешанные на столбах, чтобы они давали подсветку в зимние дни. Я об этом давно мечтаю.

К озеленению города у меня нет претензий — очень красивые и ухоженные клумбы. Здесь нет таких ветров, как в Находке, и голуби московские не такие наглые — там, когда я в детстве работала рабочим-озеленителем под руководством мамы, они выклевывали клумбы прямо на стадии рассады.

Сравнивая Москву с другими мировыми столицами…

Я с детства любила животных и всегда притягивала их к себе, даже в первой квартире, где мы жили, у меня было просто стадо муравьев, которое ко мне приходило в определенный час на обед. Поэтому во всех странах мира и городах, куда бы мы ни приезжали на гастроли, я всегда иду в зоопарк. Конечно, наш — самый лучший. Но круче всех моют слона в зоопарке в Сиэтле: очень технически прикольно, подробно и поэтапно. А еще там были очень смешные поросята — я не знала, что они бывают такими чистыми и ухоженными. И, конечно же, с сыном Елисеем мы в выходной первым делом идем в Московский зоопарк, но его, правда, больше интересуют машинки, а меня же по-прежнему — животные.

В Москве мне не хватает…

Мне не нравится, что из Москвы уехали во время пандемии и до сих пор не вернулись мои любимые национальные работники. Мне их не хватает, ведь москвичи и русские люди в целом работать не очень любят, а если любят, то не умеют. Поэтому мне очень жалко, что многие работяги уехали и не вернулись. Я из тех людей, кто с удовольствием общается с дворниками-таджиками, таксистами-татарами и прочими людьми азиатской национальности. Все они более аккуратные и приветливые.

Желаю Москве…

Солнечных дней.

Московский зритель…

Более строгий и холодный — естественно, ведь он избалован. Это все знают, и я не обижу нашего зрителя своими словами. Но, приезжая в другой город, я переучиваюсь: вспоминаю, как я, будучи председателем театрального фестиваля на Алтае, была поражена тамошней публикой — они так принимают спектакли, так любят свои театры…  А как любят театры мэры и губернаторы других городов — аж завидно!

Творческая жизнь…

Мне стало некогда сниматься в кино — я не лукавлю и не кокетничаю. У Елисея подростковый возраст, муж молодой и красивый — глаз да глаз — и еще мои детки на курсе. Я же декан в Институте современного искусства — мы с Димой здесь с 2013 года. После нашего первого курса я отказалась преподавать: после того как детки выпустились и далеко не все попали в театры, для меня стало трагедией то, что они никому не нужны, и я отказалась продолжить работать там. Меня год уговаривали снова вернуться в педагогику. Я даже заболела — из-за дикого стресса началось воспаление блуждающего нерва. Говорят, многие страдают, выпуская свой первый курс…

Но потом я все-таки вернулась в институт. Когда меня назначили деканом, я жутко испугалась: я человек ответственный, педантичный, очень боюсь кого-то подвести. По правилам декан — это хозяйственная должность, но я работаю миротворцем, слежу за тем, чтобы кафедры между собой сообщались: у нас есть и кафедра балета, и джаза, и оперы, и классической музыки, и режиссеры, и операторы, и дизайнеры, и звукорежиссеры — все те, кто создает один продукт — спектакль. И я пытаюсь их всех объединить, чтобы все помогали друг другу в работе, но, конечно, не всегда это получается.

Кстати, Анатолий Иванович, Димин папа, все время поднимал последний тост сначала за нашего будущего сына — случилось, а потом — за будущего художественного руководителя. Недоговаривал… «курса». Да еще и, как выяснилось, декана!

Спектакль «НЕДОТЕПЫ. БЕЛьМӘСыЛӘР» в Институте современного искусства…

Чехов сам меня все время находит. Только я подготовила экспликацию Горького — ставить «На дне», — как ко мне пришли студенты просить поставить «Дядю Ваню». Я начала отнекиваться, что с Чеховым я закончила на прошлом курсе, еще и диссертацию по нему написала, но все-таки начала делать этот отрывок…  и понеслось! Антон Павлович ко мне пристает…  Я прямо Ольга Леонардовна Книппер-Дроздова! И, безусловно, мой Чехов — это дань Галине Борисовне и ее «Трем сестрам», которых я играю уже 30 лет в театре «Современник».

Кстати, мой первый режиссерский спектакль назывался «Три сестры. Нечувствие». Почему «нечувствие»? Это словосочетание из молитвы — «окамененное нечувствие». Людское равнодушие преследует меня с детства. Мой папа был капитаном дальнего плавания, и когда его списали на берег, то он служил начальником порта мыса Астафьева. Однажды он, очень красивый, в форме, возвращался после работы по улице Владивостокской в городе Находка, и у него стало плохо с сердцем. Те люди, которые его грабили, когда он потерял сознание, не позвонили в скорую, хотя телефонная будка была прямо рядом и «03» в то время набиралось бесплатно. Ну забрали бы бумажник и часы, но скорую-то могли вызвать, тогда папу удалось бы спасти…  Это случилось, когда мне было 15 лет, и с тех пор меня очень тревожит это равнодушие — нечувствие. Об этом и спектакль «НЕДОТЕПЫ».

Я выбрала из четырех пьес: «Три сестры», «Иванов», «Дядя Ваня» и «Чайка», как это называется на профессиональном языке, финалообразующее событие. Да, Чехов, безусловно, сложный автор. Но актеры — чувствующие от природы люди: кто-то будет рыдать над мертвым тараканом, а кто-то пройдет мимо мертвого человека и не заметит. Мы первые, поэтому ребята справились с материалом. Они еще не взрослые, даже маленькие, но я задала им высокую планку, к которой они стремятся. Я занималась спортом — прыжками в высоту и длину — и знаю, как тренер завышает планку для нужного результата. И пока для них это завышенная история, но, думаю, к четвертому курсу они все-таки прыгнут.

В чем основная мысль спектакля «НЕДОТЕПЫ»? Возлюбить ближнего своего — это не я придумала. Все 17 сюжетов, которые существуют в мировой драматургии, взяты из Ветхого Завета. Нам, тем, кто вырос в поруганном, но любимом совке, легче это понять — идеи и постулаты коммунизма схожи с библейскими заповедями: естественно, первые коммунисты были очень образованными людьми и все списали оттуда, но выбросили Любовь (она для меня всегда с прописной буквы). Я хочу о ней напомнить своими спектаклями. Как я верила в коммунизм (у меня даже в школе сочинение про Ленина победило на конкурсе, а в институте я заняла второе место с рефератом по научному коммунизму), так я и поверила в Бога и Любовь. Теперь об этой Любви, точнее о том, как она умирает в нечувствии, я хочу рассказать как режиссер.

Ближайший показ спектакля «НЕДОТЕПЫ. БЕЛьМӘСыЛӘР» — 18 апреля на сцене студенческого театра Института современного искусства.

Фото: Антон Соколов