О необходимости отослать жителей Москвы в Сибирь, чтобы они подобрели, о своих творческих вечерах в «Школе современной пьесы» и о том, как сложно играть премьеры в Москве.

Выросла…

В Ленинграде. В образах памяти город детства — страшный. Я долго никуда не выходила со своих Пяти углов — мне все было боязно: огромная коммунальная квартира, 40 комнат — я боялась, что заблужусь и не вернусь обратно уже никогда. Поэтому я стала выгребать из квартиры только после пятого класса — тогда мне было уже не так страшно. Все детство и юность я провела все у тех же Пяти углов и именно оттуда сбежала в Москву.

Москва мне показалась…

Солнечной, сумасшедшей, безумной, и она меня не напугала. В Москве все сразу сложилось — было совсем не страшно, хотя у меня не было здесь ни души — никого из знакомых. Как выяснилось позже, я нигде не могу жить — только в Москве, хотя и понимаю, что с Петербургом по красоте и величию не сравнится ни один город в мире — нет второго такого.

Студенчество…

Жила в общежитии в Дмитровском переулке. Мне там было спокойно, ведь была своя кровать около двери, которая все время била меня по голове. Но это вообще никак не трогало и не обижало, мне было совершенно все равно, потому что я очень хотела учиться в театральном. Только я очень боялась, что меня оттуда погонят…

В Москве я жила…

На улице Шверника — это действительно конец света. За Шверником — ничего. Страшное было место. Тараканы и полная неизвестность, даже не то что неизвестность, а провал меня: и в театре была какая-то ерунда — отовсюду погнали, и в семье все было плохо, и еще эта улица Шверника до кучи.

Сейчас живу…

На Таганке. Так получилось. Я никогда не любила Таганку, но оказалась на ней и смирилась. Таганка — это очень старая Москва: мне нравится, что здесь еще есть улицы, где сохранились двухэтажные дома, много монастырей и церквей…  Теперь я ее полюбила.

Нелюбимые места…

Арбат вообще чужое мне место. И Таганку я не любила, потому что там не было ничего хорошего, но вот там, где бульвары и выход на Сретенку, еще ничего, но поначалу я жила в ужасном доме прямо на площади.

Ленинградка или москвичка…

В чем-то я, конечно, ленинградка, например в хорошем воспитании: я многого себе не позволяю из того, что себе позволяют москвичи. Они хамские простаки, но на самом деле очень хитрые люди. Я тут все время обманута.

Моя московская часть…  Здесь я стала вообще другим человеком, случилось перерождение. У меня ничего не осталось от той девочки, которая приехала сюда из Питера в страхе, в обидах и в болезнях всех близких. Я оттуда просто бежала, как у Чехова: «Бежала, себя не помня». Это было нехорошо с моей стороны — всех в семье кинуть и оставить в тех проблемах, — но я это сделала, и у меня была на то причина — я хотела быть артисткой.

Любимые места…

Трудно сказать. Там, где я приземляюсь, то место и люблю. Сейчас это Краснохолмская набережная и очень красивый бульвар рядом. Тихо. Через речку стоит Дом музыки — тоже прекрасный вид. Я слышу, как бьют куранты на Красной площади и колокола изо всех ближайших церквей.

Я привыкаю к тому месту, где оказываюсь, быстро ассимилируюсь, и мне становится хорошо — сразу легче дышится. А любовь к воде из детства — у нас же рядом была Фонтанка. Я там с мамой часто гуляла, особенно когда болела коклюшем — мама выводила меня дышать свежим воздухом. Единственная болезнь, которую Питер лечит, — коклюш; всему остальному он помогает убивать тебя еще сильнее.

Московская публика…

Москва очень чванливая, так сложилось исторически; она вся очень непростая — тут надо приспособиться жить. Мне кажется, Питер примет всех, как может, подойдет тебе это или нет, но ты там как-то, да выживешь. А здесь нужно какое-то время для того, чтобы приспособиться, победить себя.

Люди в Москве не принимают ничего. Я всегда боюсь играть премьеру в Москве — это точно будет провал. Тут можно давать постановку лишь через 10–20 спектаклей, когда ты уже поиграешь по всей стране. Особенно премьеры принимает Питер — ты там, как говорят, обречен на успех. Новые спектакли нужно вести именно туда или в Нижний Новгород, Екатеринбург и Новосибирск — вся Сибирь очень доброжелательна. Но вот чем ты южнее поедешь…  Москва ничего не прощает, это очень жестокий город, но если ты научился жить здесь, то тебе больше ничего не страшно — никакой Чернобыль, ничего.

Я бы изменила в Москве…

Людей. Я бы привезла из Питера сюда, а этих куда-нибудь подальше, посевернее, чтобы они исправились, подобрели. В Сибирь их — неспроста же туда раньше отсылали.

В Питере даже если люди стоят в переходах и играют, то они совсем другие. Совсем. Я понимаю, что все они очень образованные и так просто сложились обстоятельства. Люди там человечнее. И в транспорте тоже.

Приезжие в Москве…

Приезжие едут сюда для того, чтобы навести тут свои порядки. Им кажется, что этот город им подвластен. Но он никому не подвластен. Ты все время в борьбе с Москвой. Бывает, начинаешь спектакль, и такое ощущение, что зрителей в зале нет. В Питере такого не может быть — там всегда правильный шум.

Например, я не знаю, как пройдут московские творческие встречи, но я знаю, что в Питере, даже если я буду не в форме, все будет хорошо. У меня никогда нет заготовленной программы, я этого не люблю делать, иду от людей — я должна понять, зачем они пришли, что им надо от меня. Это чувствуется через какое-то время, но сначала надо нащупать. Пока ты приспосабливаешься к ним, москвичей уже можно потерять — они начинают ерзать, а телефоны — звонить. Но я никогда не сдаюсь. Все равно их невнимание — это моя проблема и моя вина.

Я пользуюсь общественным транспортом…

Всегда без проблем спускаюсь в метро и захожу в трамвай. А сейчас же мы все еще и в масках, капюшонах, очках — никто тебя не трогает; если только поздоровается, так хорошо. Это вообще самое лучшее, нормальное и приятное, что люди могут сделать для актера. В Питере продавщица с тобой не заговорит: «А че там у вас? А как там? И че, правда так?» В Москве не то что личных, вообще границ нет. Тут все — как ты, а ты — как все. Я за это, но в таком количестве устаешь: в Питере к тебе в гримерную после спектакля приходят только родственники, а здесь ломятся фотографироваться по 20–30 человек. И ты стоишь как идиот, а тебе выжигают глаза — не у всех же есть нормальные телефоны, которые без вспышки: «Ой, подождите, я плохо получилась, давайте еще раз!» — она плохо получилась!..  Но я не могу сказать: «Завязывайте!» — потому что я из Питера, а другой скажет: «Ну все, ребята, давайте, я устал — вышли все отсюда!» Я фотографируюсь до конца. Только не знаю, зачем им эти фотографии…  Что они с ними делают? Они же фотографируются со всеми актерами, которых видят! И зачем писать всякую чушь во всяких инстаграмах? Зачем излагать истины, которые и так всем давно известны? Я вообще не про это: только позвонить, чтобы узнать, как дела; остальное не мое.

Московский трафик…

В Москве не вожу — боже упаси! Вообще-то я нигде не вожу; училась, но поняла, что лучше мне этим не заниматься — мое вождение опасно для всех. Во всем виновата рассеянность — мне все время кажется, что меня кто-то везет, а это очень небезопасно.

Мои творческие вечера в «Школе современной пьесы»…

Иосиф (художественный руководитель ШСП Иосиф Райхельгауз. — «Москвич Mag») предложил мне проводить мои вечера здесь, и мне это нравится — тут очень дружелюбная обстановка. У меня же в ШСП еще и спектакль в репертуаре. Однажды, когда одна из актрис заболела, нам с Иосифом предложили в качестве замены провести вдвоем творческий вечер. Тогда все так незаметно и здорово пролетело, что мне понравилось, хотя это очень тяжелая работа. Я должна как-то заинтересовать зрителя: они хотят сплетни и рассказы про личную жизнь — иногда я и на это готова, но мне бы, конечно, хотелось говорить про творчество; про то, что я под этим подразумеваю; про то, что бы мне хотелось и что я могла бы в профессии еще, но это сейчас в основном никому не надо.

Мои вечера — это больше диалог. Я просто что-то рассказываю — не умею читать стихи, не люблю это со студенчества, поэтому и не берусь. А вот Иосиф умеет, он их читает как поэт, очень точно держит музыкальную интонацию, ведь стихи — музыка. Когда я их слушаю, даже не вникаю в смысл, слышу только мелодию, и мне уже этого достаточно — я потом прочту сама, поковыряюсь в знаках и пойму про что.

Приглашаю читателей «Москвич Mag» в «Школу современной пьесы»…

Читатели «Москвич Mag», приходите. Я вас приглашаю на свою премьеру, которая состоится здесь совсем скоро — уже 10 сентября мы впервые сыграем спектакль «Бешеный хворост». А еще приходите в новом сезоне на мои творческие вечера в ШСП. Не знаю, что я для вас буду делать, но такой подход — самое, по-моему, правильное, потому что если есть законченная программа, то это уже эстрадный концерт. Я даже никогда не прошу задавать мне вопросы — неловко. Если они есть, то ради бога, но иногда бывает такое, что как выкрикнут — можно дуба дать. Но надо держать удар, это Москва. В Питере ни один человек на это не пойдет, а здесь запросто. Мы с Шифриным недавно начали играть новый хороший спектакль «Танцуй со мной». Мы там вдвоем: только вышли, еще двух слов не сказали, как кто-то сверху крикнул хорошо поставленным голосом: «Артисты, спасибо! Это было великолепно. Мы уходим», — вот такое бывает. И что после этого делать? У меня был такой обморок, который я, конечно, выстояла на ногах, но сначала испугалась: думала, что «артисты, спасибо» — это нас взяли в заложники. Ноги ватные. Потом я поняла, что это клакеры — явление, которое никто не отменял. И я знаю, от кого они пришли за тысячу рублей. Начинаю привыкать к этой игре артистов между собой — такая работа. Это было, есть и будет.

А возвращаясь к моему премьерному спектаклю, я вас всех жду! Я не могу не быть артисткой — не знаю, как без этого жить. Во время пандемии я, как и все, думала, что сойду с ума. Ужас, что с нами делали — все время быть в ужасе и в страхе, прямо как в детстве. Ну ничего, мы преодолеем и это.

Фото: Екатерина Цветкова