О постоянном творческом соседстве с силовиками, о том, как покорял московские высотки, предъявляя документы «Облачной комиссии», и о затее снять фотооткрытки с видами мировых столиц в Москве, а за границей найти «московские» кадры.

Я родился и вырос…

Город детства у каждого преломлен через свой радужный пузырь. В связи с этим, мне кажется, интереснее то, каким я увидел город спустя много лет. Я уехал из Свердловска в 9 лет и впервые посетил уже Екатеринбург в 44. А уехал я вот почему.

В 1979 году под Свердловском произошел взрыв и утечка бактериологического оружия из секретной лаборатории. Мой дед, который жил в Москве, наслушавшись «Голоса Америки», по которому каждый день передавали сводки о количестве жертв, позвонил родителям и потребовал моей срочной эвакуации в Москву. Как потом выяснилось, меры бессмысленные, поскольку действие этих бактерий было рассчитано на взрослых мужчин. И так я оказался в Москве.

Так вот, вернемся к моему посещению детских мест. Если можно, я здесь процитирую кусочек из своего текста об этой поездке.

«Я родился и прожил десять самых нежных лет в столице Урала — Свердловске. И потом, в 1979 году, подобно Шалтаю-Болтаю, упавшему со стены, я скатился по западному склону уральского хребта в европейскую часть. Я уехал из Свердловска, а вернулся в город Екатеринбург. Это случилось через 33 года. Подобно Ивану-дураку, просидевшему 33 года на печке и отправившемуся после на битву с драконом, я вылез из уютного кокона розовых детских пузырей памяти и отправился на разгром фантомов прошлого.

Урал — это граница детства и остальной жизни.

Тогда в Екатеринбурге я испытал странное, ни с чем не сравнимое чувство препарирования воспоминаний. Меня не покидало ощущение, будто я попал внутрь своей памяти и теперь могу в ней свободно перемещаться и действовать, как во время люцидного сна, когда ты знаешь, что ты спишь, но можешь управлять ходом сновидения. Среди многого неузнаваемого в городе моего детства встречалось нечто, подающее резкий, колющий сигнал в мозг. Как будто по ярким напластованиям современного буйно-помешанного градостроения прошлись стамеской и шпателем, и под современным слоем обнаружился грунт с фреской, заранее отпечатанной в твоем мозгу. Ложась спать и перебирая в голове увиденное за день, я с трудом справлялся с ощущением зудящего нетерпения пуститься в новое путешествие. Я предвкушал, как на следующее утро я вновь пущусь, как собачка по следу, на нюх вылавливать эти букеты ощущений памяти или, пользуясь терминологией “Медгерменевтики” (художественная группировка, в которой состоял Аркадий Насонов. — “Москвич Mag”), “парамены”. Я приходил в свой двор в каком-то сомнамбулическом состоянии несколько раз в разное время дня и каждый раз выуживал из тумана и вновь переживал необъяснимые состояния. Нужно было быть очень осторожным, чтоб не спугнуть эти зыбкие переживания. В этом не было ничего ностальгического. Скорее это было похоже на припоминание ускользающих из памяти сновидений.

Урал — это граница реальности и фантазмов, реальности и воспоминания или сновидения о ней. Школа, в которой я проучился три года, почему-то теперь находилась под прямым углом к положению, в котором она находилась в моих воспоминаниях. Я даже зашел в здание и поинтересовался, не перестраивали ли ее. Нет…  Перестроился мозг.

Удивительным образом тот огромный мир двора, все эти дальние (куда ходить запрещалось) и ближние круги вдруг схлопнулись до вполне обозримого пространства, край Ойкумены стал вполне доступным во время короткой прогулки.

Однажды я пришел в здание театра драмы, где я провел несчетное количество вечеров, дожидаясь отца и смотря из-за кулис множество спектаклей, в которых он играл. Теперь же в этом здании многоэтажный магазин. И вот я брожу среди этих лавочек рынка. Видимо, перекрытия пола проходят сквозь зрительный зал и сцену. Такое же объединение сцены и зала было и во внутреннем театре моей головы: я был героем пьесы и зрителем одновременно.

В детстве весь механизм аттракциона был открыт для меня. Я видел, как опускают на сцену колосники с живописными задниками, выносят во время перемены декораций реквизит, наблюдал за гримирующимися актерами…  В то время, даже глядя спектакли из зрительного зала, я не мог попасть внутрь спектакля, глаз все время спотыкался то о пыль, клубящуюся под ногами актеров, то о брызги слюны, вылетающие изо рта героя и мерцающие в ярком свете софитов. Иллюзия реальности происходящего на сцене была навсегда для меня утеряна…  И я полностью сознанием переориентировался на кинематограф».

Мой любимый район…

Помимо того, что я стал жить в квартире деда (кинорежиссера В. Я. Мотыля) и в первое же лето в Москве (в 1979 году) попал на съемки его фильма, так еще каким-то странным мистическим образом все места, где я жил и живу, были сосредоточены рядом с московской киностудией. 1-й Мосфильмовский переулок, 21 — 1979−1982 годы, улица Довженко — 1983−1985, Мосфильмовская, 31 — 1985−1991. Далее Ломоносовский и снова Довженко.

Какая-то центростремительная сила (раскручивающаяся бобина с кинопленкой?) не отпускала меня далеко от фабрики грез. Наверное, это и есть мой любимый московский район, включающий в себя джунгли около реки Сетунь, парки вокруг МГУ, смотровую площадку.

Мои московские мастерские, которые менялись гораздо чаще, чем места обитания, выстроились тоже в определенную закономерность.

В детстве — отрочестве — юности, во времена кодекса гардероба и экстравагантного внешнего вида, существовало определенное убеждение: если милиционер смотрит на тебя на улице с подозрением или вообще смотрит, то нужно предварить его дальнейшие действия своей скоростной реакцией. Нужно быстро, но непринужденно подойти и спросить, как пройти на улицу Кирова, или стрельнуть двушку для телефона-автомата, или еще бесстрашнее — попросить огонька. И тогда представитель власти, войдя в доверительные, можно сказать человеческие, отношения, уже не будет требовать документы или просить пройти в отделение. Так и с мастерскими.

Почему-то (понятно почему) все мои мастерские находились в непосредственной близости с официальными учреждениями силовых структур, преимущественно пенитенциарной системы. 1990−1993 — сквот на Петровском бульваре, в непосредственной близости от ГУ МВД тогда еще СССР. 1993 — кратковременный сквот на Чистых прудах, тут и до Лубянки рукой подать; 1994−2000 и далее — комната в Лефортово, и казармы военные рядом, и тюрьма. Очень удобно. 2001 — псевдо-сквот в Варсонофьевском переулке. Кстати, моя мастерская была этажом выше квартиры Эллочки-людоедки — сквот был прямо напротив здания ФСБ (я подвинулся еще поближе). 2003−2004 — квартира в Среднем Каретном переулке, где окна выходили прямо во внутренний двор Петровки, 38 (еще ближе придвинулся!). 2005−2008 — квартира на Новослободской, по диагонали через дорогу — Следственный комитет и Бутырская тюрьма. 2008−2018 — квартира на Маросейке, окна мастерской выходили на здание тогда еще функционировавшего Госнаркоконтроля…

А вот сейчас мастерской нет. И сразу как-то…

Кстати, вспоминая о самой первой мастерской…

В конце 1980-х в центре Москвы находились целые районы выселенных старых домов. А ночью по улицам бродили банды широкоштанных казанских хлопцев. Мне было 20 лет. Моя первая мастерская была на Бауманской, на втором этаже дома, где был легендарный ресторан «Разгуляй», описанный еще Гиляровским. По утрам меня будили сказочные ароматы, проникающие в комнату через форточку. Я же в ответ неблагодарно удушал ресторанных работников запахами варева костного или рыбного клея для грунтовки холстов. Прогулки по Москве требовали обязательного наличия инструментов. Поэтому, когда меня выгнал из «Разгуляя» техник-смотритель и я отправился на поиски новой мастерской, у меня в рюкзаке были гвоздодер, плоскогубцы и топорик. Нашим (туда мы вселились с поэтом-художником из Одессы Дмитрием Лигейросом) великим достижением было сквотирование башенки в доходном доме Миансаровой на Сухаревской. Как мы определили по документам, найденным внутри, ранее в этой башне была мастерская художницы Абелевой, которая эмигрировала на Запад в 1970-х. И с тех пор эта башенка была выселена. Но вскоре нам все-таки пришлось выехать из этого чудесного места, поскольку опять началась война с техником-смотрителем. Он вешал свой замок, я его спиливал и вешал свой — и после третьей смены замков я сдался. Я вспоминаю то время с благодарностью, поскольку тогда Москва была своей и уютной, казалось, что она умещается на ладони. Все лето и осень 1993-го я намеренно решил перемещаться только на трамваях — и у меня получалось обходиться вообще без метро. В то время у меня появилась идея сделать серию фотооткрыток «Города мира», но сфотографировать их все в Москве. Создать такую мистификацию. И наоборот — в других странах собрать набор «Виды Москвы».

В начале 1990-х, в межпутчевую эпоху разверзающихся небес, полнейшего хаоса и звенящей свободы, у нас с друзьями была программа — побывать во всех московских «местах силы». Словосочетание, конечно, немного себя дискредитировавшее, но точнее не скажешь. В частности, залезть на самые высокие сооружения Москвы. Даже не самые высокие, а скорее знаковые. Чтобы проникнуть внутрь некоторых высоток, сталкиваясь с жильцами или представителями учреждений, мы обычно предъявляли документы «Облачной комиссии». Напечатанная ксива делала свое благотворное дело. Залезть на крыши раскрытых книг на Калининском было очень просто: главное — проскользнуть мимо вахтерши, а дальше все было открыто.

Штурмовать высотку на Котельнической набережной мы решили вдвоем с Сергеем Ануфриевым. Первый этап прошли легко, показав вахтерше документы ОК — возможно, она приняла нас за гастарбайтеров. На мне был комбинезон, на Ануфриеве — азиатский халат. Итак, первый лифт, второй лифт уже в башне, ступеньки, железная дверца с висячим замком. О чудо — замок навешен, но не заперт! Внутри шпиля мы поднимались сначала по винтовой железной лестнице, потом по скобам, вбитым в стенки. Затем вылезли через люк и оказались на кольце галереи, где, прижавшись спинами к лучам огромной звезды и затаив дыхание, наблюдали расползающуюся во все стороны перспективу города.

Следующей точкой был шпиль МГУ. В общежитии МГУ жил наш знакомый балетмейстер, который вел студенческий театр. Он нам и показал выходы на крышу. И кстати, благодаря ему я попал ночью в бассейн МГУ, где кроме нас не было ни души — и нам удалось поплавать в полнейшей темноте, как в изоляционной ванне. В здании МГУ мы смогли попасть в башню, но вот шпиль оказался закрыт на замок. Смотрительница музея Земли (музей Землеведения), располагающегося на четырех этажах башни, рассмотрев наши документы, закончила свой монолог сакраментальной фразой: «Свяжитесь со связистами». Но в следующий раз я все-таки попал в шпиль с веселой, слегка подшофе, работницей этого прекрасного музея. Она на служебном лифте переместила меня сначала на пятый уровень музея Земли — уровень космоса (находящийся в состоянии перманентного ремонта), а потом в шпиль — в кабинеты картографов.

Надо сказать, что в то время прогулки по Москве в хорошую и не очень погоду были одним из основных занятий и одновременно развлечений нашей компании. Наверное, я не совершал столько пеших прогулок за всю свою предыдущую жизнь. В летнее время мы ходили встречать рассвет на ВДНХ и в Ботанический сад. Думаю, тогда я по-настоящему узнавал Москву. Потому что в детстве все время я в основном проводил в своем кинорайоне.

Вдруг я увидел, как изменилась Москва…

На рубеже 1990-х и 2000-х я жил в Голландии — и меня не было в Москве два года. Из Амстердама я приехал сначала на машине в Одессу и только потом поездом в Москву. И меня поразил новый замороженный город. Привычные красные буквы слова «Москва» на Киевском вокзале стали ярко-синими. В городе было много синеватой рекламы со льдом, снегом, пингвинами и белыми медведями. Что-то в воздухе неуловимо изменилось.

У Олеши в «Ни дня без строчки» в конце книги есть замечательный текст про старую графиню, которая бродит где-то на Ланжероне в Одессе и, указывая клюкой на «новый дивный мир», бормочет внучку: «А вот наша усадьба, а вот наша беседка». А их уже и нет в помине. Так и у меня с Москвой — да и, думаю, что у многих так: все мы бродим по своим воспоминаниям. С другой стороны, есть и преимущество — не нужно никуда ездить за новыми впечатлениями. Побывав на той же улице в центре города через несколько лет, ты можешь ее и не узнать. Ты как будто все время в каком-то новом городе. Хорошо это или плохо — не мне судить. Возможно, для бабочек, которые живут одну ночь, или для рыбки с короткой памятью Москва была бы очень консервативным неизменным городом. Так что все зависит от длины жизни и свежести твоих воспоминаний.

Насчет москвичей, насчет такой расы, национальности, вида, типа, рода, семейства я никогда не задумывался…

Думаю, что они сейчас не заметны. Они все переселились на дачи за город или за границу. И вообще, нужно определить, кого можно называть москвичами. Живущих сейчас в этом городе, родившихся здесь или тех, кто жил в Москве в нескольких поколениях. У Борхеса был рассказ про домашних духов. Одни жили всегда в домах и принадлежали месту, даже если хозяева менялись, другие же путешествовали вместе с семейством из дома в дом. Так же и с москвичами — это вопрос. Остается ли москвич москвичом, если он переселяется в ту же Одессу или Питер, и становится ли одессит москвичом, если он живет в Москве? У меня пока нет на это ответа.

У меня открываются две выставки…

Одна большая — выставка старых работ из архивов «Облачной комиссии». «Облачное хранение» в ГЭС-2 — с 27 апреля.

И выставка новых работ «Растерянный топос-2» в галерее Iragui — 29 апреля. Обе выставки продлятся два месяца. Приходите, буду рад.

Фото: Рауль Скрылев