О детстве на улице Казакова в 1950-е, о способах достать дефицитную литературу через спекулянтов и о дне смерти Сталина, который до сих пор помнит.

Я родился…

В родильном доме на Покровке. Вырос на улице Казакова. Квартира находилась в старом кирпичном здании, построенном в Первую мировую войну как военный госпиталь. В советское время тут был ведомственный дом Московского энергетического института, где работал мой отец.

Сталинское детство…

Там, в родительской квартире, помещался весь мой детский мир. Жили скромно, хотя папа и зарабатывал достаточно денег, но семья была не маленькой, помогали моей второй бабушке в Ленинграде. Квартира была большая, но и нас было много: родители, четыре сестры, я, а еще бабушка, приходила домработница, соседи. Не сказать, что это была огромная коммуналка — с нами жила лишь одна чужая семья. Нашу соседку Лялю я любил, потому что она интересовалась тем, что я делаю: когда я приносил из художественной школы очередную акварель, то хотел, чтобы ее оценили, но дома это мало кому было интересно, а Лялька смотрела, всегда хвалила. Еще жила ее мама Марья Яковлевна — «дама из бывших»: чуть что — обмороки, на голове какие-то кудряшки, тирбушоны…  Была таким осколком Помпей.

В нашей семье интернационализм был важным понятием. Любое отношение к человеку по расовому или национальному признаку презиралось. Дома мы играли в самые разные игры: начиная с кукольного театра и заканчивая всевозможными фантами, кладами и прочим. Потом пространство расширилось до двора, в котором мы тоже бесконечно играли, дружили, дразнили друг друга…  Дальше — до института физической культуры им. Сталина, который находился напротив, в старинной усадьбе с прекрасным парком, где стояли гипсовые фигуры спортсменов и большая стальная статуя вождя. Там зимой заливали каток. Это была завоеванная территория. А потом география детства охватила всю Москву — уже носились по всему городу. Было замечательно поздно вечером вернуться домой, залезть в холодильник, схватить холодную котлету и проглотить с черным хлебом и маслом.

Много читали, правда, домашняя библиотека была у нас украдена во время войны, когда папа был на фронте, а мама — с детьми в эвакуации. В квартире тогда поселились посторонние люди и продали наши книги. Никто из нас их не осуждал, потому что тогда жизнь у всех была суровая. Позже дома стали вновь появляться книги. Муж моей старшей сестры собирал произведения западных писателей. А я начал приобретать книги, учась в школе. Так постепенно мы собрали хорошую библиотеку. Первую книжку я купил совсем маленьким в ларьке на нашей улице — это был Альфонс Доде, «Тартарен из Тараскона». Думаю, меня привлекла яркая картинка на обложке. А потом покупал совершенно разные книги — это было время интеллектуального голода. Дефицитную литературу мне приносил «придворный» спекулянт. Он был совершенно гениальным снабженцем, поскольку доставал не только дефицитные книжки, которые невозможно было купить, но еще и книги, изданные под грифом «для научных библиотек», и даже те издания, где было написано «рассылается по специальным спискам», то есть предназначенные, видимо, для специалистов из КГБ, которым надо было знать философию, литературу и прочую культуру идеологических врагов.

А музыка…  На кухне была радиоточка. Слушали то, что и все советские люди: радиоспектакли, классическую музыку, советские песни, последние известия…  По-настоящему интересоваться серьезной музыкой стал в юношеском возрасте. Где-то в классе пятом-шестом уже самостоятельно покупал билеты на концерты и спектакли. Тогда же начал ходить в Консерваторию и Большой концертный зал им. Чайковского. Слушал все подряд — все было интересно. В юности любимой музыкой была барочная, потом полюбил Бетховена, романтиков…  И до сих пор люблю и то и другое: и Баха, и Мендельсона.

В старших классах стал собирать пластинки: регулярно наведывался в магазин «Дружба» на улице Горького — ныне Тверская. Там продавались пластинки чешского производства фирмы «Супрафон», но можно было также найти и купить что-то поистине уникальное. Например, записи концертов Берлинской филармонии под управлением гениального Вильгельма Фуртвенглера. Думаю, что даже в Европе было непросто достать такие пластинки, поскольку эта музыка все-таки исполнялась в нацистской Германии, иногда в присутствии самого фюрера. А у нас продавались запросто.

Тогда я, маленький, читая какие-то тогдашние «Мурзилки», точно знал, что в мире есть два бога: один — Ленин, другой — Сталин. Было понятно, что Сталин главнее. В праздники его физиономия появлялась высоко в небесах. Гигантский портрет подвешивался к дирижаблю и освещался прожекторами. Я смотрел на это чудо и думал, что Сталин живет в дирижабле. Поэтому одним из самых ярких моментов моего детства стал день, когда бог умер. Этот денек запомнился на всю жизнь. У взрослых было ощущение катастрофы. Говорили, что капиталисты тотчас обнаглеют и пойдут на нас войной. Помню, пришел в школу: учителя плакали, нас отпустили с уроков, потому что заниматься в этот день, по мнению наших наставников, было грешно — надо было скорбеть и лить слезы. Но мы, почувствовав свободу, побежали играть: личной трагедии у нас не было. Антисоветские разговоры дома в то время при детях не особо велись — они появились позже. Семья была неверующая, только бабушка втихаря молилась и выдавала нам, детям, мацу как лакомство. Мацу привозил ее брат дядя Давид.

Оттепель…

Появилась самиздатская и «тамиздатская» литература. Я каким-то образом доставал эти книги, подсовывал отцу, чтобы он тоже просвещался. Отец читал, возмущался, но на него это действовало. И он менял свои взгляды. Оттепель была невероятным временем. Из ниоткуда возникло много всяких замечательных выставок…  Общественность вновь открыла для себя иконопись. Доски активно реставрировались и выставлялись. Вдруг народ понял, что это замечательное искусство. Иконы стали формировать не только молитвенное пространство в храмах, но и культурное.

Тогда же появилось большое количество выставок зарубежного искусства. Прежде всего в Пушкинском музее — он был важным, чуть ли не главным местом культурной жизни. Когда я еще учился в школе, там проходила выставка Пикассо — это было неслыханное для Москвы событие. Позже состоялась большая выставка Фернана Леже. Его русская вдова Надя, тоже художница, приехала в Москву, я с ней общался на вернисаже и чувствовал, что прикоснулся к живой истории. А «Москва — Париж»?! Многого стоит. Этим выставкам я многим обязан. Когда учился в десятом классе, в Манеже прошла выставка, приуроченная к 30-летию МОСХа: там показали русское искусство, которое прежде считалось формалистическим и практически не выставлялось. Казалось, происходит что-то необычайное. Жить было интересно.

Читали толстые журналы. Самым главным и интересным считался «Новый мир», в котором появился «Один день Ивана Денисовича» Солженицына. Это было грандиозным событием. Подписаться на популярные журналы было непросто. Но отец как-то умудрялся это сделать на работе. Мы получали «Литературную газету», «Новый мир», «Иностранную литературу» и «Знание — сила». Последний был весьма интересен в 1960-е годы. В то время его главным редактором был художник Юра Соболев. Он привлекал к работе в журнале своих коллег, неофициальных художников, многие из которых потом стали известны, а с некоторыми я подружился.

Где и что ели? На площади Маяковского продавались чудные пончики, посыпанные сахарной пудрой. Ходили в кафе «Арарат» на Неглинной. Место это было весьма привлекательным для нас, студентов, поскольку цены были невысокие. Можно было заказать чебуреки (стоили копейки), бутылку дешевого армянского вина, орехи кешью, суджук, армянский сыр, зелень…  И пировать на диванах, облокотившись на восточные подушки. На стенах красовалась панорама Армении, написанная замечательным художником Мартиросом Сарьяном. Казалось, что ты попал в восточную сказку. К сожалению, эти чудные фрески разрушили, когда строили на этом месте очередной лужковский новодел. Еще заглядывали в кафе «Артистическое» в проезде Художественного театра. Там ели цыплят табака с гурийской капустой…  А когда мне было 23 года, я вступил в Союз художников, и у меня появилась красная членская книжка, позволяющая проходить и проводить друзей в ресторан при Союзе художников на Гоголевском бульваре, где сейчас находится музей современного искусства. Мы там чудно проводили время: обсуждали все на свете…  Ели жюльен из дичи, рыбную солянку, филе по-суворовски…

Ресторанов-то в городе было мало, и в них было не попасть — приходилось совать швейцару взятку. Но был и другой способ: прийти, например, в ресторан «Берлин» и сделать вид, что иностранец. Как? Очень просто: прилично одеться, не говорить по-русски и как баран на новые ворота озираться по сторонам. Метрдотель, присмотревшись, подходил к вам, начинал вежливо кланяться, провожал до столика и даже желал вам: «Bon appétit!»

Многие знаменитости прошлого, «бывшие люди», жили в годы моей юности рядом, в том же городе. Например, «гражданская вдова» Маяковского Лиля Брик, легендарный поэт, сочинитель оперы «Победа над солнцем» Алексей Крученых…  Помню сестру Булгакова, которая давала мне почитать книги из своей библиотеки с дарственными надписями и пометками автора. По правде, я не особенно стремился дружить с подобными людьми, потому что у меня было ощущение, что я еще ничего в жизни не сделал, только начинаю. А хотелось общаться на равных или типа того. Чтобы воспринимали как значительную личность…  Но я в то время понимал, что все еще впереди.

У меня была чудная учительница французского языка, которую я любил и и с которой дружил, Леля, Елизавета Владимировна Алексеева, внучатая племянница Станиславского. Она тоже была «последней из могикан». Когда садилась в такси, начинала говорить с шофером по-французски. Каждый раз я ожидал в ответ справедливого хамства со стороны водителя, но никогда этого не случалось — шофер чувствовал, что все непросто: в машине — барыня.

Дважды или трижды слушал Александра Галича. Помню концерт в квартире поэта Величанского. Собралось человек двенадцать. Галич был «комильфотно», дорого по тем временам одет, курил, комментировал то, что пел. Тогда это было интересно, актуально, важно.

Ходил регулярно в театр на Таганке. Был там на обсуждении запрещенного властями спектакля «Владимир Высоцкий». Любимов надеялся защитить постановку и пригласил знаменитых людей. Запомнил страстное выступление Параджанова. Помню, как Родион Щедрин сравнил творчество Высоцкого с народной оперой.

Москва периода застоя…

Серое время. Это, кстати, отразилось и на бездарной брежневской архитектуре. «Неправильные» выставки стали закрывать. Помню, как меня вызвали на товарищеский суд в Союз художников. Спрашивали: «Почему у вас красный фон на картинах?» Я разглагольствовал по поводу символики красного цвета. А мне грозно говорили: «Нет! Это цвет нашего красного знамени. Вы издеваетесь над советским образом жизни!» Выгоняли из союза. Но время было уже не сталинское, и я относился к происходящему с юмором.

А сейчас думаю, что это было вообще героическое время. Мне часто западные журналисты задают вопросы: «Вот вы жили в ужасном Советском Союзе — империи зла, вас могли посадить в тюрьму — вы были несчастливы?!» «Нет, — отвечаю, — был счастлив!» Совок меня не разрушил. Я не сломался, не стал кем-то другим. Более того, меня этот режим во многом сформировал. Когда противостоишь давлению власти, вырабатываешь в ответ ряд ценных качеств. Ну а потом я был молод: мечтал, любил, у меня были товарищи, занимался главным делом своей жизни…  Будущее сверкало волшебными огнями.

Московские квартиры…

До начала 1970-х моя жизнь проходила в родительском доме, потом — на Малой Грузинской в кооперативном доме «Художник-График». Там проживали знаменитости: Михалков, Кончаловский…  Я часто встречал Высоцкого в подъезде или лифте (он жил этажом ниже). Помню Марину Влади с авоськой, полной пустых бутылок — напротив нашего дома был пункт приема стеклотары. Кстати, не только на фотографиях, но и в жизни Марина была очень красивой женщиной.

Высоцкий пользовался бешеной популярностью. Поклонницы время от времени пытались штурмом взять подъезд. Консьерж Варвара Ивановна стояла насмерть и не пускала в дом кого попало. После смерти артиста возник его доморощенный культ. Собирались фанаты, ставили возле входной двери стакан водки, клали бутерброд «для Володи». Наливали себе и чокались со стаканом. Им казалось, что Высоцкий выпивал с ними.

Перестройка…

Помню горбачевскую борьбу с пьянством…  Исчезла из продажи водка. Но народ как-то выкручивался. Я знавал одного химика, у которого дома, на Беговой, был самодельный самогонный аппарат. Он с гордостью демонстрировал свое детище друзьям…  Но главное — давал пробовать.

Сейчас живу…

На Чистых прудах. Это мой любимый район в Москве. Здесь недалеко, в Потаповском переулке, жили бабушка с дедушкой, здесь же, на бульваре, обреталась моя тетка, сюда я ходил в детстве в кинотеатр «Колизей» — ныне театр «Современник» — смотреть трофейные фильмы, приходил на каток. Рядом, на Покровке, был магазин «Рыба» — самый лучший в Москве, там мы с мамой покупали продукты по субботам…  Слава богу, Лужков не успел истребить этот район.

В 1988 году я оказался за океаном. Это была командировка в рамках культурного обмена между странами: три русских художника поехали в Америку, три американских — в Россию. В то время художественная жизнь в Нью-Йорке бурлила. Я окунулся в работу. Стал сотрудничать с известной галереей и делить свою жизнь между «городом желтого дьявола» и Москвой. Ныне Нью-Йорк — другой город.

Москва времен 1990-х…

Помню, однажды ночью летел из Парижа в Москву. Земля внизу светилась яркими огнями. Пересекли границу с родиной — кромешная тьма. Приближаемся к столичному аэродрому, а впечатление такое, что попали в советский фильм: идет Великая Отечественная война, а мы везем партизанам продукты и важную информацию из центра. Предупрежденные сигналами азбуки Морзе партизаны зажгли костры на лесной поляне, чтобы кукурузник зашел на посадку в правильном месте. Не промахнулся и не попал в лапы к фашистам…

В 1990-е Москва была в чудовищном состоянии. Повсюду проститутки, какие-то «забитые стрелки»…  Нищета и олигархи. Криминал и хамство. Вот, пожалуй, аллегория того времени: еду в такси из Шереметьево в город, на обочине — навороченный BMW, рядом стоит лицом к проезжей части «браток». Расстегнул ширинку и сс…т на людей. А Питер выглядел руиной, всплывшей Атлантидой: как будто город разрушался тысячелетия под водой. И Москва была такой же. Хорошо, что это все проехали. Сейчас город совсем другой — чистый, приятный и удобный для жизни.

Если сравнивать Москву и Нью-Йорк…

Две разные планеты. Что лучше, что хуже? Вопрос философский. В Москве я родился — для меня это особенное место. Нью-Йорк, на мой взгляд, некрасив. Вернее, это смесь уродства и красоты. В 1980-е, 1990-е там была яркая художественная жизнь. Единственное, что тогда объединяло два города, — это наличие энергии. Сейчас энергия в американском искусстве иссякла, уступила место политкорректности и политической борьбе.

Москва изменилась…

Город менялся все время. Сталинская Москва, которую я застал, — это один город. Москва моих студенческих лет — другой. Девяностых годов — третий. А сейчас — иной. Меняется и мое отношение к городу. Например, в юности я не любил сталинские высотки. Мне казалось, что их построили специально, чтобы раздавить и унизить меня. А сейчас, глядя на небоскребы, думаю: какие же они замечательные! И уже кажется — без них Москва была бы не Москвой.

Нынче, как я уже говорил, Москва — комфортный для жизни город, где есть на что посмотреть и что послушать; место, где происходит масса событий. Здесь интересная интеллектуальная жизнь. Кипит энергия. Во многих городах этой энергии нет, хотя жизнь там, возможно, и замечательная. Взять Монако — ну какая там энергия? Расслабуха: яхты, веранды. Надо сказать, это быстро надоедает, становится скучным. Есть совершенно великолепные города, которые любишь. Например, Венеция, Флоренция — туда приезжаешь и испытываешь счастье. Но, как кто-то сказал, счастья не должно быть много. Мое нормальное состояние — заниматься искусством. В Москве мне это делать комфортно. Мой образ жизни — моя работа. Не потому, что надо зарабатывать деньги, а потому, что это способ проживать жизнь.

Также, на мой взгляд, самые лучшие продуктовые магазины в Москве — это рынки. Замечательные продовольственные супермаркеты. Подобные мало где найдешь. Конечно, это не старые рынки из прежней жизни, на которых бабушки продавали редиску со своего огорода и цветы с участка. Помню, мама, отправляя меня на рынок, напутствовала: «Выбери самую чистенькую бабушку и купи у нее соленые огурцы». И я шел к самой чистой бабушке, и у нее взаправду всегда оказывались самые вкусные огурцы. Сейчас такого нет, но зато рынки, поменяв формат, стали высококлассными магазинами, и это не может не радовать.

В Москве меня беспокоит…

В Москве особая, неповторимая интонация в архитектуре. Такой нет нигде в мире. Я люблю камерные московские усадьбы. Московский модерн отличается от питерского и уж тем более от французского, итальянского, скандинавского…

Слава богу, нынче перестали разрушать старые дома в тех масштабах, в которых это делал Лужков. Бывает, города погибают из-за природных катаклизмов, например древние Помпеи — из-за извержения вулкана, или из-за войны: Берлин — в результате бомбежек. А тут такое впечатление, что город разрушала жадность мэра и его окружения. Из-за денег сносили прекрасные постройки в Москве. Это мог быть простой дом — ничего особенного, но он был старым, московским, вносящим в город особую, соразмерную человеку ноту…  Жалко было и «Военторг», и гостиницу «Москва», и спаленный «Манеж», на месте которого построили фейковый. Мне кажется, что если бы Лужкова не остановили, то он добрался бы и до Кремля. Но Москва, несмотря на всех своих разрушителей разных времен, каким-то образом все переваривает и остается замечательным городом.

Московский современный новодел в архитектуре мне кажется уродским. Но, может быть, лет через сто грядущие жители города будут любить и ценить эти строения так, как я сейчас холю и лелею московский модерн. Не исключено, что я просто не вижу этого. Но ощущение ужаса от какого-нибудь многоэтажного здания возле метро «Сокольники» не покидает.

Хочу изменить в Москве…

Я бы избавился от химической грязи под ногами. С детства очень любил московскую зиму: тогда тротуары посыпали песочком, а лед аккуратно соскребали дворники. Нынешняя химия наводит на меня панику.

Любимые районы…

Чистые пруды и все вокруг — влево, вправо, вперед, назад. Замоскворечье, Пречистенка, Патриаршие пруды…  Все, что в центре — это мой любимый город.

Нелюбимые районы…

Районы, которые названы Москвой, но таковой не являются. Например, какое-нибудь Западное Дегунино. Никогда там не был и по своей воле не буду. Но заведомо не люблю.

Люблю гулять…

В своих любимых районах. Кстати, мне нравится проект friendly city. Расширили тротуары, появился простор для пешеходов, то есть для меня. Автомобиля-то у меня нет.

Москвичи изменились…

Состав населения другой. Изменилась речь. Повсюду слышишь провинциальные интонации, какие-то поющие окончания фраз. Редко попадается правильный московский выговор.

А то, что меня не просто удивляет, а поражает, — это речь школьников. Рядом с моим домом школа, и я постоянно слышу, как детки общаются между собой, — при помощи мата. И девочки, и мальчики. В моих детстве и юности это было невозможно. Мальчишки могли материться, но не при девочках, не при прохожих, не при взрослых! Меня это шокирует. Я не ханжа и понимаю, что мат достаточно важная часть языка, без которой нельзя полностью понять русскую жизнь. Мат можно использовать как mot, как слово, помогающее что-то подчеркнуть, например в анекдоте. Но не более.

В целом во всем мире заметен процесс опрощения. Россия не исключение. Мои близкие друзья, профессора Нью-Йоркского университета, жалуются, что студентов не волнуют знания —  они приходят учиться только для того, чтобы в дальнейшем лучше устроить свою карьеру и зарабатывать побольше денег благодаря полученному диплому. Конечно, есть чудные, начитанные, интеллектуальные ребята. Но что-то определенно меняется в мире…

Творчество…

Работаю над новыми выставками. Где и когда, пока не скажу…  В наше неустойчивое время музеи то и дело отодвигают или перестраивают выставочные планы.

Книга «Клокочущая ярость. Революция и контрреволюция в искусстве»…

Книга уже готова к печати. Выходит в «Новом издательстве» —  замечательном, я бы сказал, изысканном издательском доме. «Клокочущая ярость» — слова Виктора Гюго о баррикадах в Париже. А «революция и контрреволюция в искусстве» — тема, которая проходит через весь этот довольно увесистый том. Книга должна увидеть свет в феврале-марте 2021 года.

Фото: Марианна Волкова