О соседях по коммуналке, об украденном костюме бабушки, о московском завокзалье и о новой выставке «Два князя и царь железного камня» в галерее XL на «Винзаводе».
Я родился…
Моя мама Надежда Константиновна Звездочетова специально привезла меня рожать в Москву из мест не столь отдаленных. Она тогда жила на Севере, откуда приезжать было нельзя. Но приехала, рискуя жизнью и свободой: хотела родить москвича. Мама не могла простить своим родителям то, что те родили ее не в Москве, а в Вольске. Был 1925 год. Родители уехали отдыхать на Волгу.
Еще будучи студенткой актерской студии Николая Охлопкова при театре Советской армии, в 1948 году она тусовалась в клубе КГБ, где показывали трофейные фильмы. Ее обвинили в том, что она якобы там потеряла комсомольский билет. Но думаю, что его могли просто стибрить. Мама отбывала ссылку в Коми АССР. Там встретилась с папой, профессиональным актером Виктором Мироновым, в лагерном театре, на сцене.
В Москве днем мама обреталась по знакомым, а вечером проникала к бабушке и там ночевала. Это была коммунальная квартира на Новослободской. На месте нашего прекрасного двухэтажного здания 1817 года послепожарной постройки пушкинских времен теперь бизнес-центр. В стекле. Постмодернистский. Крайне оригинальный. Напоминает мне кафе в Харбине 1930-х годов. Хочу посмотреть в глаза тому, кто разрушил мой дом. Хотя закрывали якобы на реконструкцию.
Улица Новослободская все время была проезжей, и я засыпал под звук шин. Одно время в доме проходил капитальный ремонт. Вместо отсутствующей в тот момент внешней стены нашей квартиры висела занавеска. И у бабушки украли костюм, купленный на последние деньги.
Свидетельство о рождении в ЗАГСе у кинотеатра «Форум» мне выдали только в 1965 году, когда надо было идти в школу.
Мы долго стояли в очереди на «самостоятельную» квартиру. Мама получила ее на Селезневской улице, рядом со стадионом «Труд» и пожарной Сущевской частью с каланчой времен Александра III.
В арестном доме полицейской части в разное время содержались известные заключенные, в том числе молодой Маяковский. Он был помещен сюда в 1909 году по подозрению в пособничестве побегу женщин-политзаключенных из Новинской тюрьмы. Сидя в камере, поэт писал сестре: «Дорогая Люда! Сижу опять в Сущевке, в камере нас три человека, кормят или, вернее, кормимся очень хорошо».
У нас были замечательные соседи. Благородных кровей поляк, герой войны Болеслав Сигизмундович Щепаняк, его жена Анечка и двое их сыночков-красавчиков, Славик и Коленька. Славик, помесь Спартака Мишулина и Савелия Крамарова, был замечателен тем, что часто был пьян и писал в ванную. Поэтому мыться меня водили в Селезневские бани. Они были рядом. Анечка где-то работала, занималась гальванопластикой и несла на себе всю семью.
Еще были дворники, Ванечка и Манечка, а также страдающий шизофренией научный работник Владимир Жвачкин. Он был передовой человек, внутренний антисоветчик и в то же время большой патриот. Утро начинал с «Интернационала». Вечером слушал похоронный марш и ложился спать. Иногда Жвачкин принимался бить мячом в стенку, занимался физкультурой. Ел почему-то одни концентраты. Но, главное, враждовал с Манечкой и Ванечкой. Однажды напал на Ванечку. Когда Манечка стала бить Жвачкина, позвонил в милицию.
Когда меня забирали в армию, я приезжал прощаться с городом именно в этот район. Хотя тогда я уже обитал в Выхино, на выселках, но все время мечтал вернуться домой, в город, ограниченный Камер-Коллежским валом. И путем всяческих ухищрений вернулся.
Сейчас живу…
На Покровском бульваре. Мне тут хорошо. У нас островок. Рядом, в Подсосенском переулке, особняк Алексея Викуловича Морозова, где когда-то был музей фарфора, а еще музей мебели, где проходил аукцион, описанный Ильфом и Петровым в «Двенадцати стульях». Мне сказали, что в нашем доме жил литератор Ляпис-Трубецкой. Покровка — антипод Арбата. Арбат застеклили, музеефицировали, а Покровка еще более или менее живая.
Я был прозорлив, когда еще при Лужкове говорил: «К нам переезжает Ханты-Мансийск». Люди из богатого нефтяного края хотят иметь в Москве элитное жилье, чтобы приезжать сюда и оттягиваться. Поэтому появились «Новая Белгравия», «Новая Остоженка» и т. д. Им-то все равно, главное, жить в столице мира, а значит, где-то на Арбате. Они поэтому там и селятся и там строят. У нас в районе пока строят деликатно. Даже если какой-то новодел, то стремятся его сделать в ансамбле.
У меня собственный глобус Москвы. Меридиан в нем — Тверская. Симметричные Арбат, Патрики. Мажорский запад и более или менее пролетарский восток. Кстати, могу отметить любопытный факт: все ключевые московские гении были произведены на свет на востоке. Пушкин и Лермонтов родились буквально в километре друг от друга. Лермонтов — у Красных Ворот, Пушкин — на Бауманской. Достоевский родился на Новослободской. Пожалуй, только Суворов у Никитских Ворот.
Любимый район…
Тот, где живу. Есть еще парочка-троечка любимых, но они быстро загаживаются. Один из них, например, Беляево. Там присутствует чистота стиля и жанра. Это некий «город из сахара».
Нелюбимый район…
Районы так называемого завокзалья, которые, правда, сейчас уже облагораживаются. Раньше было как: вот вокзал, за ним идет какая-то непонятная, сталкерообразная, территория, какие-то строения, бетонки, шипы, непонятные прудки. Ужас какой-то.
Но иногда встречаются и жилые помещения. Все это даже можно полюбить, как декорацию экзистенциалистского, чернушного кинофильма. Уже не спальный район, но еще и не город. Ангары из какого-то грязного кирпича, все очень колючее, неприятное, уродливое, антигуманное. Эти районы и этот пояс я не очень люблю. Но Москва благодаря этим столетним безобразиям из некрасивого превратилась в очень любопытный город.
Место, куда давно собирался, но не попал…
Вот рядом Солянка, где находились подземные соляные склады. Из-за лени моей я там не был. Сначала боялся пойти, а потом их закрыли. Мы много куда не можем попасть. Например, замечательные особняки заняты посольствами. Один раз в год их открывают, но надо же собраться, надеть штаны. Лень тоже причина, из-за которой мы ничего не можем сделать. Бывал в итальянском и французском посольствах, где мне очень понравилось. Поскольку сейчас все можно изучить виртуально, то и не обязательно куда-то попадать.
Москва необъятная, зачем ее обнимать? Она нас сама обнимает.
Рестораны…
Я боюсь ходить в рестораны. И в советское время они были для меня элементом шикарной жизни. Мне всегда неуютно ходить в общепит. Очевидно, у меня лицо стыдного родственника. Не прохожу фейсконтроль. Все время кажется, что официант меня выгонит, потому что я не так одет.
Воинствующее мещанство как в фарсе, давно описанное в классических произведениях начиная с Аристофана и Шекспира. Молекулы сместились, и все вернулось обратно. Как будто смотришь пьесу, которая до смешного скучная. Но я научился прорываться.
Другие столицы…
Мне нравится Берлин. Город уродливый, но любопытный. Безалаберный, пульсирующий и заразительный. Правда, я был там давно, когда еще стояла стена. Мне очень нравится Рим. Вена — спящий красивый город. Париж, он для пенсионеров, как и Вена. Лондон мне показался каким-то «без свойств». Наверное, представлял его мрачноватым, как у Диккенса или Конан Дойла, а он оказался зализанным.
Почему я не люблю путешествовать? Потому что везде пускаю корни. Когда уезжаю, мне приходится их вырывать. Человеческие связи. Это ужасно.
Однажды задержался в Италии. Итальянцы не хотели меня отпускать. Они говорили: «Ты теперь итальянский художник, мы тебе дом построим». Хорошие веселые люди. У меня даже появилась невеста, Илалия. По блату меня засунули на биеннале и «Документу». В Италии меня все время оставляли по состоянию здоровья. Выписывали справки с диагнозом «приступ ревматизма». И знакомый полицейский выдавал продление визы. Я даже выучил слово «квестура». Климат прекрасный, винище рекой, пустил почти корни. Потом думаю: «И что, это на всю жизнь?» И сбежал. Плюс там нет зимы.
Если не Москва, то…
Хотел бы жить и умереть в Израиле, на Святой земле. Там я себя чувствую по-домашнему, хотя я не еврей. Давно там не был. Нигде в употреблении спиртных напитков не находил такой радости, как там. Меня всегда сопровождало ощущение, что я оказался в каком-то Гурзуфе. Идешь, бывало, по базару, встречаешь Мишу Козакова с авоськой и в панамке. В 1991 году после путча я свалил в Израиль, как и положено представителю демократической общественности. Однажды оказался на свадьбе в кибуце. Подарил молодоженам деревянный самовар. Помню, один из гостей стоял и держался за дерево. А другой его спрашивал: «Зяма! Что ж ты нажрался-то раньше времени?» За стол меня усадили рядом с Йехезкелем Штрайхманом, классиком израильского абстракционизма. Он очень обрадовался, потому что 60 лет не говорил по-русски. Я его тогда спросил, почему ему так нравится Тель-Авив. «Потому что это все рождалось на моих глазах», — ответил Штрайхман.
Так же и мы, москвичи, сейчас уже живем в другом городе, не в том, в котором родились, но все равно это наш город.
Что хочу изменить в Москве…
Не хочу ничего менять. На все воля Божья. Можно только плакать и молиться. Друзьям-архитекторам говорю: «Вы, ребята, палачи, режете по живому. А при этом, как всякие палачи, говорите: “Я выполняю приказ. Это заказчик. Я не виноват”». Над городом издеваются так, что москвичи не узнают в нем старую Москву. Просто добивают. Это все оставляет шрамы в моей душе. Мне больно. Я понял, что если пропадет Москва, то пропаду и я.
Но есть и хорошие эксперименты. Например, бюро «Обледенение архитекторов» построило Дом-яйцо. Он не кричит, он вписывается. Если бы был богат, конечно, купил бы этот дом.
4 июля в галерее XL на «Винзаводе» открывается моя выставка «Два князя и царь железного камня»…
Выставка — несложный ребус, пока секретный, подробно объяснять его было бы ошибкой. Эта работа в первую очередь чувственная и восприниматься должна именно так: что делает мастер визуальных искусств? Его что-то поражает, и он это изображает. А меня все поражает.
В предыдущих моих проектах не раз звучала тема рая — рая заграничного, дореволюционного и даже рая дискотеки, где всем было так хорошо и весело, что каждый непременно хотел туда попасть. Эта же выставка посвящена движению к раю, который может быть только один, и не важно, где он — в будущем, прошлом или вне времени.
Пока я должен напустить больше тумана, чтобы люди пришли и посмотрели сами. И даже если ничего не поймут — посмеялись бы. А если поймут, то чтобы радовались и тоже хохотали, но по-другому. Скажу только, что на стене будет огромная золотая роспись, прорись мозаики из Ротонды святого Георгия в Салониках.
Фото: Лена Авдеева/theartnewspaper.ru