О 75 годах на Кутузовском проспекте, о сталинской архитектуре — глупом социалистическом строительстве — и о том, что не любит Москву, хотя мог бы, но издалека.
Москва детства…
Дед с бабушкой до войны жили в Соймоновском проезде — он до сих пор так и называется, — а ближе к концу тридцатых переехали бог весть куда, но теперь это центр города — на Кутузовский проспект, которого не было, а была захудалая улица под названием Извозная, по ней ходили трамваи: до Киевского вокзала в одну сторону, в Фили в другую. И я хорошо помню, как эти трамваи остановились 5 марта 1953 года.
Наша улица была совершенно никакая: между Разъезжей и Киевским вокзалом, где теперь благоустроенные, современные и даже вполне модные жилища, когда-то был чудовищный район — мы прозвали его «Вьетнам». Там в избушках и развалюхах жила всякая голытьба — темные личности. Многие ребята из тех домов учились в моем классе — все это происходило около школы №665, которая находилась близко от нашего дома. Когда в 1954 году я пошел в первый класс, Кутузовский проспект стали застраивать сталинскими ампирными огромными домами, их возводили еще пленные немцы.
Близко от Извозной улицы, как, собственно говоря, и сейчас, находились железнодорожные пути, ведущие к вокзалу. Мы бегали туда и подкладывали гвозди на рельсы, но это было совершенно необязательно, ведь у нас был трамвай, который ходил по нашей же улице: когда из-под колес вылетали искры, мы пребывали в полном восторге. Смотреть, как плющатся гвозди, было необычайно увлекательным приключением.
Совсем близко от нашей школы на Кутузовском был большой дом, который считался мидовским: в нашем классе учились несколько человек оттуда, в частности, один юноша, мой друг, который поражал меня своими фантастическими способностями, великолепной иностранной одеждой, и вообще он был совершеннейший джентльмен. Много-много лет спустя, когда у меня была презентация какой-то книжки, он пришел туда, и оказалось, что жизнь его совершенно не сложилась и стала совсем не такой праздничной, веселой и обеспеченной, как мне казалось в свое время. А тогда он был для нас абсолютным образцом: в первую очередь потому, что всю зиму из дома он выходил без пальто, в одной форме — нечто совершенно невероятное. Я попытался один раз так сделать, но потом болел два месяца.
Напротив нашего окна, ближе к железной дороге — общежитский городок, даже была остановка автобуса, которая называлась «Студенческое общежитие», это совершенно одинаковые панельные дома. Хорошо помню, как там мне навстречу шли китайские студенты, они выглядели очень смешно: всегда шагали вместе, держась за руки — когда они выпивали, то еще и раскачивались. Это сейчас посмотришь на китайцев, они такие огромные — мне как-то объяснили, что северные китайцы, из Пекина — мощные и крупные, а те, мои, видимо, были из Шанхая — южные. Или Китай еще не был таким, как сейчас… Крохотные люди в маленьких синих фуражках и френчах, всего пугались, постоянно что-то лопотали — было очень забавно за ними наблюдать.
Довольно грустная история: хоть сначала я учился в одной школе, а потом перешел в школу напротив, более высококачественную, мы все время были неприкаянными. Очень рано пристрастились к спиртному и начали курить — нам нечем было себя занять. Мы бродили по тогда уже появившемуся Кутузовскому проспекту, переходили на противоположную сторону ближе к реке и где-то в укромных кустах выпивали, что-то другому рассказывали. И бесконечно ходили…
Ранние школьные годы я хорошо помню как необыкновенно тягостные — от того, что, с одной стороны, заниматься не хотелось, а с другой — повторяюсь: нечем себя было занять совершенно. Особенно тяжело было в зимнюю пору. Случалось, что мы поигрывали в карты — помню даже, как однажды забрались в детский дом в соседнем дворе и сели играть, перед этим что-то выпив. И в этот самый домик, как в страшной истории — настоящем триллере, просунулась огромная взрослая волосатая рука — все кинулись врассыпную. Я понял, что убежал в сторону кинотеатра «Призыв» (на Кутузовском было два кинотеатра — «Призыв» и «Пионер», который существует до сих пор, он теперь элитный), когда мне показалось, что я спасся, и я перешел с бега на ходьбу, тут же меня и схватили. Уже не помню, но, по-моему, в милицию не потащили — все обошлось.
В старших классах было повеселее, но в младших классах была бесконечная ходьба куда-то — нас, довольно близких друзей, была компания человек пять, и мы все время бродили — без всякого толка, без всякого смысла. Это продолжалось много лет.
Еще у нас было довольно грязное мальчишеское пристрастие к полуэротическим журнальчикам, которые продавались в книжном киоске на набережной Шевченко. Там были польские и гэдээровские глянцы — других стран не было, сейчас нет и этих. Купить мы их не могли — по нашим понятиям, стоили дорого, но можно было полистать и посмотреть на девушек в коротеньких юбочках, что нас, конечно, сильно занимало.
Ощущения московского детства…
Страх. Страх этот постоянно возникал из-за опасности — будете смеяться, хотя сейчас уже вряд ли — ядерной войны. Тогда, во времена Хрущева, началось противостояние с Америкой, потом был Карибский кризис, но еще до ночами я порой не мог уснуть — из-за дуг проезжавших под домом трамваев по потолку пробегали огни и тени: в моем кошмарном воображении виделось, что начинается бомбежка или что-то в этом роде.
Что касается запахов, моя мать была художницей — писала цветы, и у нее в комнате (а мы жили в одной, а дед с бабушкой в другой) всегда замечательно пахло красками. Мне очень запомнился и запах скипидара, которым она смывала то, что ее не устраивало. И, конечно, запах кухни: по существу, у меня были три хозяйки — бабушка, домработница Анна Ефимовна и мама, все они готовили, но готовили совершенно разные вещи. Остался на языке замечательный вкус пирога, который я и сейчас очень люблю — лимонный пирог, бабушка была мастерицей его печь.
Мои отношения с Москвой…
Всю жизнь я прожил в одном месте, у меня в этом смысле то ли очень счастливая, то ли несчастливая жизнь. Сначала, со своего рождения и до 1982 года, в доме на Извозной, которая потом стала Студенческой улицей, а после я переехал на другую сторону Кутузовского проспекта и с тех пор живу там. То есть у меня только два места жительства очень близко одно от другого.
Роман с городом случился в том отношении, что я довольно рано был отпущен и отправлялся куда-то далеко, например на Смоленскую или даже на Арбат, где покупал семье билеты в кино — тогда было принято всем вместе ходить на огромные широкоформатные фильмы типа «Хождения за три моря» и «Отверженных» по роману Гюго. Потом двигался дальше, в сторону Красной площади — мне казалось, что это совершенно другой мир.
Мой к тому времени уже разведенный с матерью отец был очень больным человеком, жил на Смоленской. К нему я спокойно ходил пешком, а когда перестал бояться метро — доезжал. Много ездил на трамваях. Довольно быстро я овладел этим городом. И мой роман с ним в том и заключался, что я им овладеваю, что он мне подчиняется.
Теперь я живу в собственной квартире на Кутузовском, в огромном сталинском доме, который принято называть цековским, тут якобы когда-то жил Брежнев. Но я не люблю это место, мне кажется, Кутузовский проспект очень уродлив — в Москве есть масса замечательных, красивых мест, но это для меня не образец. А может, и надоел…
Это очень благополучный район — в этом смысле он не может не нравиться, но Кутузовский очень нехорош собой: бесконечное многополосное движение, социалистическое строительство — глупое и тупое. Хотя у нас прекрасный зеленый двор, хорошая квартира окнами на «Сити» — все в этом отношении успешно.
Есть очень много людей, кстати, разбирающихся в архитектуре, которые высоко ставят сталинский ампир и считают, что это действительно некая веха и эпоха в истории архитектуры. Из всего, что строится, я больше всего люблю модерн, поэтому, приехав в Петербург, выбираю не классическую его часть, а Петроградскую сторону — Большой проспект, Малый. Там много именно северного модерна, а не австрийского и южного.
Да, в Петербурге модерн очень хорош, как и в Риге — в их только не Замоскворечье, а Даугаваречье — на другом берегу Даугавы, где был относительно недавно — теперь уже не побывать. Там есть очень красивые дома-модерн, этот стиль отличается необычайным эстетическим разнообразием, поэтому я не люблю конструктивизм — он вгоняет меня в тоску. То, что сейчас отреставрировали на Арбатской площади, возле Кисловских переулков — нет, мне это совершенно не нравится. Хотя тоже есть немало охотников до конструктивизма. Конечно, за границей, если говорить об архитектуре, готика очень хороша, а в Москве ведь модерна много, если увлечься этим: у нас и здание «Метрополя» в центре, и несколько зданий при подходе к метро «Маяковская» — есть на что посмотреть.
А что же меня еще радует? Не буду оригинален: люблю район арбатских переулков, Кропоткинскую; Тверской, Страстной и Рождественский — вообще Бульварное кольцо мне очень приятно, а Садовое — нет, хотя я там очень много бывал, но места нелюбимые. Самый центр, Кремль и Тверская — чужой район. Много лет я преподаю в Российском государственном гуманитарном университете — улица Чаянова, что, собственно, Тверская. Для меня это чужое. Там в свое время жил мой близкий друг, и я много бывал: и на Фадеева, и на Тверских-Ямских — я хорошо знаю этот район. Но для меня хорошо знать не значит любить.
Должен сказать, что хоть всю жизнь живу в этом городе — 75 лет, немаленький срок, — но я его, во-первых, не знаю, а во-вторых, не люблю. Он мне чужой, он не стал моим: то ли от того, что первые годы становления я бродил без дела и мне было тускло, скучно и неинтересно, а потом уже ничего не изменилось. Москва не мой город. Какие-то места я знаю неплохо, какие-то — неожиданно совсем неплохо, что-то мне и нравится: недавно с приятельницей я был в саду Мандельштама на Фрунзенской, около Погодинки — замечательное место с перекинутыми мостиками; очень люблю Серебряный бор… Но не люблю город как таковой, как петербуржцы считают, что живут в одном из самых красивых мест на свете (так оно, наверное, и есть), хотя Питер для меня тоже совершенно чужой, но это уже другая история. И Москва не стала мне близкой. Думаю, если бы судьба заставила меня уехать из Москвы в какой-то другой, даже красивый, не провинциальный и не захолустный городишко — в Венецию, Лондон и Париж, я бы, может быть, стал скучать по Москве. И тогда бы понял: да, это мой город, я его люблю, мне без него плохо. Так всегда бывает. Но пока я живу в нем, он мне красивым и, главное, родным не представляется. И никакого реющего знамени москвича я не несу — мне это сочетание чуждо.
Но, кстати говоря, за последние годы Москва стала очень удобна: транспортная система выиграла — я езжу на транспорте, на такси, конечно, тоже. Но на транспорте именно много: не могу не радоваться тому, что происходит — действительно, стало удобно и в метро, и в автобусах. Да и как автомобилист, а я уже лет сорок за рулем, отмечаю — тоже удобно.
Впервые за границей…
За границей я оказался, вообще говоря, очень рано — нас, отличников филологического факультета, премировали роскошной по тем временам наградой — всего-навсего поездкой в Польшу: за месяц были и в Кракове, и в Варшаве, и в Люблине, и в Познани, и, разумеется, нас повели в Освенцим. Первая заграница — очень большое впечатление. Оно же повторилось в 1976 году, когда я, уже женившись и родив ребенка, с женой опять поехал в Варшаву.
А за границу, собственно на Запад, я, как и все мы, попал очень поздно: только в 1988 году поехал к друзьям в Голландию. А потом побывал уже много где, проще сказать, где не был: в Южной Америке, в Японии и в Австралии — пожалуй, и все.
Главная, конечно, Италия. Хотя с точки зрения модерна очень хорош Париж. Но Италия несравнимо лучше: нечто совершенно невероятное, на много-много лет запоминающееся.
История толстого журнала «Иностранная литература»…
Всю свою жизнь мы прожили в особняке на Пятницкой улице — там были всегда, до 2016 года, когда переехали, уж не от хорошей жизни. А в особняке на Пятницкой в 1960–1980-е, когда я даже еще не работал в «Иностранке», бывали очень многие: там проходила оттепель — журнал, как по советским понятиям, так и по теперешним тоже, был довольно либеральный, было много оттепельных писателей и поэтов — бывал и Эренбург, и Евтушенко, и Вознесенский, и, конечно, Битов, с переводом одной ирландской пьесы уже в 1995 году печатался Бродский. Вокруг журнала было много знаменитых, ярких людей, хватало и негодяев, конечно, тоже. Но это был наш дом на Пятницкой — действительно знаменитый большой особняк, который потом мы просто не смогли тянуть и переехали в несколько комнат на Аэропорт. Эпоха толстых журналов, конечно, заканчивается, но говорить, что закончилась, слишком сильно и больно. До сих пор, живой мертвец, существует журнал «Москва», он находится на Арбате — я его не открывал, может быть, с публикации «Мастера и Маргариты».
Моя новая книга «Агата Кристи: свидетель обвинения» — первая русскоязычная биография автора по-прежнему популярных детективов…
Эта книга в моей литературной биографии занимает довольно странное место, потому что я вообще не любитель детективов: Агату Кристи до того, как взялся за биографию, можно сказать, совсем не читал.
До этого я написал еще две книжки для «Редакции Елены Шубиной» — про Вирджинию Вулф и про Вудхауса. Когда пришло время думать о третьей книге, я сам предложил Агату Кристи, а в душе ужаснулся: что же я буду писать, если не читаю детективов, наевшись этого, когда в первую эпоху моей профессиональной жизни перевел несколько? А так, чтобы лечь на диван, выключить телефон, от всего отрешиться — этого у меня никогда не было и сейчас нет.
Сев за работу, конечно, много таких историй прочитал, еще большее количество просто просмотрел: например, есть прекрасный многосерийный телевизионный фильм Сергея Урсуляка по «Убийству Роджера Экройда», там замечательный Райкин в роли Пуаро. Но по написании книги большего интереса к детективам у меня не стало.
У Кристи любопытная биография: действительно, еще никто за нее не брался. Наверное, все потому, что интерес у всех к ее детективам, а не к ней. А это разные вещи. Сказать, что ее история необычайно увлекательна, нельзя, но в этой биографии есть темные интересные места, в частности, в какой-то момент она взяла и убежала — вся Англия разыскивала ее две недели, а она была на севере страны на водолечебном курорте.
Идея исключительно издательская — проект, согласитесь, хорош: детективы Агаты Кристи до сих пор на виду, переиздаются, выходят новые, а жизнь ее совершенно неизвестна. Думаю, ее будут хорошо покупать, так же как покупали Вудхауса — английский юмор, благодаря моей книге им в последнее время очень увлеклись.
Желаю Москве и москвичам…
В первую очередь снисходительности — во многом к другим, благополучия и терпимости. Хотя, надо сказать, за последние годы люди стали мягче, теплее, улыбчивее. Не знаю, с чем это связано, но, думаю, долго не продлится.
Книга Александра Ливерганта «Агата Кристи: свидетель обвинения» появится в «Редакции Елены Шубиной» этой осенью.
Фото: из личного архива Александра Ливерганта