О непонимании Москвы как города, о том, почему москвичи считают, что дойти до Замоскворечья пешком невозможно, и о своей новой книге «Люди и праздники».

Я вырос в Риге…

Которую все считали Западом и стремились туда попасть хотя бы для того, чтобы купить «Рижский бальзам» и попробовать наши рыбные деликатесы.

У меня два любимых города — Рига и Нью-Йорк: мою жизнь поделили на части именно эти два города, а не две страны. Я очень часто посещаю Ригу теперь, когда она стала столицей независимой Латвии, частью Европы. Был там совсем недавно, месяц назад — каждый раз поражаюсь, как она меняется в лучшую сторону. Знаю, есть разное отношение к нынешней Риге, и я понимаю, что она не вся такая красивая, как в центре или в старом городе, но для меня Рига то место, по которому я скучаю. Если есть ностальгия, то именно по природе, архитектуре и буржуазному быту, который сохранился в Риге, несмотря на советскую власть: тогда все было серым, покрытым патиной, но сейчас каждая деталька восстанавливается — Рига никогда не была такой красивой, как сегодня. История — это нефть Риги, туда приезжают ради того, чтобы насладиться европейским городом, одним из лучших в истории бывшего Советского Союза. Для меня Рига тот самый источник, к которому я приникаю каждый раз, когда чувствую, что батарейки садятся.

Москва для меня…

Всегда была отдельной страной, как, собственно говоря, и Петербург. Они, столичные, не похожи друг на друга и по-разному соблазняли человека из провинции, а Рига, несмотря на то что была, как я сказал, Западом, все-таки оставалась провинцией. Например, у нас не было метро: я до сих пор его боюсь — каждый раз, когда прохожу через турникет, тревожусь, что он меня ударит, и оглядываюсь, как старушка из глухой деревни. Москва в отличие от Петербурга, который я весь обошел пешком, на меня всегда производила ошеломляющее впечатление.

Это любопытно: Петербург — город, который можно охватить и взглядом, и умом, как многие европейские центры — Париж или Венецию. В Петербурге я гулял по городу вместе с дореволюционным путеводителем, поражаясь тому, что почти все дома, которые описаны до 1917 года, по-прежнему стоят на своих местах. Это город, который изменился гораздо меньше, чем мог бы.

Что касается Москвы, я ее никогда не понимал — устройство этого города для меня всегда было загадочным. Веничка Ерофеев никогда не видел Кремля, а я, кроме него, мало что вижу: я всегда должен знать, где находится Кремль, чтобы не заблудиться. Это не так просто: когда спросишь москвичей, они отвечают, что в двух остановках на метро. Но я туда не пойду, ибо метро — это метафизически туманный транспорт: перемещение без впечатлений. В этом отношении я против метро: по-моему, ты всегда должен видеть, где находишься. Но для москвича метро — это дом, под землей москвич чувствует себя гораздо лучше, чем на поверхности. Много лет, когда я раньше приезжал в Москву, я останавливался в гостинице «Пекин»: мне очень нравится это святое место для шестидесятников — площадь с памятником Маяковскому, у которого поэты читали свои стихи.

Однажды из гостиницы мне нужно было прийти в редакцию «Иностранной литературы», где я должен был выступить на редколлегии, членом которой тогда являлся, что для меня было большой честью. Я спросил у попавшегося москвича, как дойти до Замоскворечья, где находится редакция. Мне сказали, что это невозможно, я смутился: «Как это невозможно, люди же ходят во Владивосток пешком!» — «Во Владивосток можно, а до Замоскворечья нельзя… » Назло им я взял карту (я всегда приезжаю в Москву с картой и путеводителем) и пошел. Теперь точно знаю: идти 45 минут — и их может одолеть любой человек, а какая изумительная дорога!

В Москве я всегда теряюсь, чувствую себя неуверенно, и больше всего мне в этом городе нравится — уж извините — Красная площадь, красивее которой в мире нет. Не так давно я был в Болонье, где находится кремль, очень похожий на московский, что и неудивительно — строили те же люди. Ощущение, будто в Болонье «Диснейленд», а в Москве — настоящий. Странные впечатления: ничего более красивого, чем Красная площадь, я в Москве не знаю.

Очень просто исковеркать и уничтожить красивое. Так, в Риге построили сталинскую высотку — сначала она была Домом колхозников, что довольно дико — никто не понимал, куда денет колхозник лошадь, на которой приедет в город, а потом там сделали Академию наук, где работала моя мама. Эта высотка уродовала весь город и до сих пор уродует. Поэтому испортить все очень легко. А построить так, чтобы это было уместно, чрезвычайно трудно, это — архитектурное чудо. И Москва в этом отношении такая: очень много уродливого, но Красная площадь вся срослась.

От всей советской власти ее самым красивым реликтом остался Мавзолей. Он мне чрезвычайно нравится. Я никогда не был в Мавзолее, пока жил в Советском Союзе, а впервые туда попал в 1993 году, сразу после мятежа: там не было никакой очереди. И я убедился, что Мавзолей — капище, в котором красный гранит мерцает искрами и напоминает храм языческой религии, обращенным в которую я никогда не был и уже не буду. Я стоял рядом с Лениным полчаса и рассматривал его — довольно сильное впечатление, но было холодно, я надел кепку, но сверху мне сказали: «Сними фуражку!» На «ты» и по-русски — так я понял, что есть еще глас свыше.

Москва для меня — загадочное место. Лучше всего чувствую себя, как уже сказал, на Красной площади, в музее Пушкина, в новой и старой Третьяковской галерее и на любом из московских базаров.

Я всегда приезжал в Москву, чтобы встретиться со своими друзьями и коллегами в «Новой газете» — 18 лет я сотрудничаю с ними, дружу с Муратовым, с которым недавно виделся в Нью-Йорке, и чрезвычайно горжусь этой работой и этими людьми, считая их цветом русской интеллигенции. Когда оказываюсь в Москве, первым делом иду в редакцию, где меня замечательно встречают. Это единственная газета в мире, где есть заведующий по уюту. Однажды я приехал к ним, а эта самая заведующая сделала специально для меня фаршированную рыбу — я был страшно тронут.

Короче говоря, в Москве у меня много друзей, союзников и соратников, которых я знаю и по Нью-Йорку, и по Москве. Раньше мы встречались в Москве, и очень скоро я переставал понимать разницу, где мы находимся — в Москве или в Нью-Йорке, потому что рано или поздно мы начинали говорить о литературе и вечно беседа сводится к тому, как оценивать Бродского.

То же самое происходило, когда я раньше выступал в Москве, особенно я любил делать презентации в книжном магазине «Москва» — там действительно очень уютно, и аудитория, которая собиралась там, чтобы послушать меня, была точно такая, как и всюду: в Нью-Йорке, Берлине, Париже, Сан-Франциско. Я подумал: а может, я вожу их всех за собой? Но потом понял одну простую вещь: их объединяет то, что они меня читают — это люди, которые все очень хорошо понимают.

Набоков когда-то сказал, что интеллигенция всего мира одинаковая. Он считал, что национальные различия читателей — глупая выдумка издателей. Я не верю, что Набоков прав (я не уверен ни в одном его слове), но тем не менее соблазнительно так считать.

Когда я переехал в Нью-Йорк…

Когда я оказался здесь в 1977 году, все только начиналось. Я был «нигде»: не знал ничего ни про Америку, ни про Нью-Йорк, кроме того, что прочитал в книгах. Надо сказать, что книги — это худшие путеводители по новой жизни, потому что каждый писатель живет на обочине. А я знал все про американскую литературу и ничего про американскую жизнь. Я открывал Америку вместе с другими русскими, в том числе вместе с Довлатовым, который приехал чуть позже и которому мы показывали эту новую жизнь.

Я хорошо помню начало Брайтон-Бич, появление первого русского магазина под названием «Москва» и первого русского ресторана, который тоже назывался «Москва», все это было на моих глазах, обо всем этом я, конечно, много писал.

Русская Америка очень скоро развилась в нечто чрезвычайно важное для русской культуры. Это был золотой век эмиграции, когда почти вся свободная (я бы сказал — хорошая) литература перебралась на Запад, и появился архипелаг эмигрантской словесности, где были свои генералиссимусы — Бродский и Солженицын, свои генералы — Аксенов, Войнович, Владимов, Виктор Некрасов. Всех, кроме Солженицына, которого я никогда не видел, я знал, со всеми дружил. Это было золотое время и для эмиграции, и для русской литературы: в России тогда было то, что называется «застой», а на самом деле — болото. Все лучшее, что могло существовать в русской литературе, было на Западе, а если и не было, то издавалось там: я, например, дружил с издателями — великим и легендарным «Ардисом», которые выпустили полного Фазиля Искандера, его «Сандро из Чегема». Лучшее русское жило на нашей стороне океана — и это сделало мою жизнь осмысленной. До сих пор с огромной благодарностью вспоминаю то время.

Когда ты живешь на Западе, то выясняешь, что никакого Запада нет: он существует только с точки зрения Востока. Когда мы смотрим из окна в Европу, особенно зарешеченного, то мы видим Запад, который существует в нашем воображении, Бродский об этом хорошо сказал: Запад существовал именно у нас, в Ленинграде, потому что мы его выдумали, создали, отстаивали. Для Бродского Западом был американский джаз, фильмы о Тарзане и словесность, которую мы так любили. Особенно она была важна для Довлатова, который ближе всех подошел к американской словесности, еще даже не побывав там. Когда ты живешь на Западе, то понимаешь, что он исчезает под твоим взглядом, рассыпается на множество ручейков, теряющихся, словно вода в песке. Запад — это иллюзия, которую мы придумали, чтобы найти антитезу тому рабскому существованию, в котором были заперты на одной шестой части суши. Все наши представления о Западе строились на антитезе — это был анти-Советский Союз. Но это было такой же глупостью, как считать, что килограмм противостоит километру — разные понятия.

Чтобы выяснить, что такое Запад, мне понадобилось много-много лет, и я не уверен, что до сих пор знаю, что такое Америка и кто такие американцы. Сам я американцем не стал, зато определенно превратился в ньюйоркца. Это город, в котором будущее наступает раньше, чем во всем мире. Бодрийяр сказал, что Нью-Йорк — искусственный спутник Земли. Я знаю его вдоль и поперек: изъездил на велосипеде каждую улицу Манхэттена. И если Москва не заканчивается никогда (помню, ехали к кому-то на дачу, а все тянулись городские промзоны), то у Нью-Йорка очень четкие границы, где начинается природа. Вот закончим наш разговор — и поеду на рыбалку. Здесь в лесу даже водятся медведи. При этом близко город: мне до «Метрополитен-опера» 40 минут, что на машине, что на велосипеде. И все же Нью-Йорк чем-то похож на Москву: самодостаточная страна, что ли…

Моя новая книга «Люди и праздники. Святцы культуры»…

Календарь, в который я собрал самые важные для себя праздники. В нем я отмечаю дни рождения людей, которые мне близки, хоть мы и не знакомы, ведь они родились за 200 и 300 лет до меня. И, конечно, красные дни календаря, включая самые причудливые, о которых знает только ООН, и локальные традиции, но и общепринятые, вроде моего любимого — Нового года. Что-то есть в нем пронзительное, будто все начинается заново.

Фото: Ирина Генис