О черном снеге в Пролетарском районе, о студенческой пивной на улице Дружбы с неофициальным названием «Тайвань» и о том, как в москвичах сочетаются неунывание и нахальность с хамством и высокомерием.

Я родился…

На Автозаводской улице, юность прошла в Филях, сейчас живу в Тушино, на берегу Химкинского водохранилища, а летом — в деревне Деменково, это верховья Москвы-реки в районе Старой Рузы, часто бываю в Переделкино, где под моим домом протекает впадающая в Москву-реку Сетунь. Поэтому моя Москва — это Москва-река и ее притоки.

Но детство — Пролетарский район, в ту пору настоящая рабочая слободка, где зимой снег был черным от заводского дыма, а теперь это элитнейший московский район. Часто ездили в Коломенское, пробирались по оврагу от Каширской, катались с горок, смотрели на газовый факел в Капотне. Школа находилась в Кожуховском проезде — суровая, сильная, властная — настоящая московская спецшкола, где каждый учитель считал, что его предмет главный. После нее в лучшие вузы поступали почти все выпускники. Я поступил на берег Москвы-реки — в МГУ, на и после лекций часто ходил на смотровую площадку, глядел, как в сумерках зажигаются огни огромного города.

Мои любимые районы…

У меня есть рассказ, который называется «Дом в Остожье», написанный от лица женщины, и в нем такая фраза: «Со временем любимые московские районы стали связываться в моем сознании с временами года. Первый снег на листьях — Замоскворечье, ранняя весна с горьким текучим воздухом — Арбат, поздняя осень — Каретные ряды, лето — Ивановская горка и Таганка. Сколько километров и дней я исходила по несчитанным верстам улиц, по листьям, лужам, снегу осмысленно и бесцельно, по святой Москве, где так много было порушено, что радость ее перебивалась болью». Во многом это были мои собственные юношеские впечатления от Москвы, и с той поры они не сильно изменились.

Нелюбимые районы…

Мне меньше нравятся московские новостройки или так называемая Новая Москва, хотя прописан я в Митино и знаю, что многие москвичи Митино любят. Вообще говорить о нелюбимых районах — значит, обижать тех, кто там живет. Зачем? Но это поразительно, как красиво умели люди строить, планировать города в прежние века и как уныло выглядит застройка 1960–1980-х. Да и нынешние человейники смотрятся угрожающе.

Любимые заведения…

Что касается кабаков, то в студенческие годы мы пили пиво либо в баре на улице Строителей возле метро «Университет», либо в пивной с неофициальным названием «Тайвань» возле китайского посольства на улице Дружбы. Еще любили «Дверь в стене» на станции метро «Тургеневская», а после долго шли по бульварам. Тогда же, кстати, ходили и в церкви. Чаще всего в храм Ильи Обыденного в переулках на Метростроевской, ныне Остоженке. Там я и крестился в августе 1986 года.

Сейчас живу…

Я не настолько состоятельный человек, чтобы выбирать район Москвы для жизни, все же чаще мы живем в том или ином месте, потому что так складываются обстоятельства. Однако Тушино, куда привела меня судьба — очень хорошее место. По крайней мере наш дом на углу Большой и Малой Набережных улиц (многие удивляются, что в Москве такие улицы есть); каналы, шлюзы, вообще много воды, парки, бассейн, родник в парке «Покровское-Стрешнево» — там правда классно! А работаю я в самом центре — на Тверском бульваре, в старинной усадьбе, где родился Герцен и которая с тех пор тесно связана с русской литературой. Здесь читали свои стихи Блок и Маяковский, Есенин и Гумилев, здесь жили Андрей Платонов, Борис Пастернак, Осип Мандельштам, учились Симонов, Михалков, Солоухин, Юрий Казаков, Ахмадулина, Евтушенко, Белов, Рубцов…  Наконец, именно это место было описано Булгаковым как Дом Грибоедова в «Мастере и Маргарите». Настоящая старая Москва!

О москвичах…

У Виктора Астафьева есть замечательная фраза: «Москвич, как ерш, водится везде». Она, может быть, писалась с некоторым осуждением, а между тем московская живучесть, активность, бодрость, неунывание, даже некоторая нахальность — хорошие человеческие качества, пока они не переходят в хамство и высокомерие, что тоже случается.

Что мне не нравится в Москве…

Очень много людей, машин, домов и ремонтов. Я все понимаю, в город вкладываются большие средства, но как-то неловко становится перед другими городами, где этих средств нет. На моих глазах мой тушинский двор перекладывают за последние годы чуть ли не в третий раз — и опять новая плитка, новый асфальт, новые бордюры, а где-нибудь в Сибири или на Севере по-прежнему деревянные тротуары, выбоины в старом асфальте, ямы. Это несправедливо, особенно сегодня.

Мой рассказ оказался в сборнике «Тело: у каждого свое», выпущенном «Редакцией Елены Шубиной»…

Мой рассказ в этом сборнике не имеет никакого отношения к Москве, действие там происходит в Средней Азии, но зато Москвы много в двух моих последних романах, вышедших в «Редакции Елены Шубиной». Один называется «Одсун», другой — «Душа моя Павел».

В «Павле» главный герой — идейный советский мальчик из «закрытого города», который приехал учиться в МГУ и сталкивается с неприятием столичных сверстников. Действие происходит в 1980 году в советской Москве, где только что прошла Олимпиада, и это такой хронологический срез по горизонтали того времени.

А в «Одсуне» главный герой, наоборот, коренной москвич, и на его глазах родной город меняется от советского до нынешнего, гламурного, буржуазного. Вот «московская» цитата из этого романа: «Ночами огромное здание замирало, я украдкой бродил по этажам, пил коньяк, читал и чувствовал себя домовым в этом таинственном пространстве; в хорошую погоду поднимался на чердак, вылезал на крышу и глазел на сытую, гулливую, блещущую огнями, недоступную мне Москву. Кто бы мне рассказал в пору моей молодости, когда бедные и счастливые, мы бродили с Катькой по этим улицам, целовались в двориках и подъездах, орали, митинговали — кто бы сказал, во что превратится мой родной город и до какой степени станет мне чужим? Положа руку на сердце, он конечно изменился в лучшую сторону, стал безопаснее, удобнее, в нем не осталось больше вещевых рынков, никто открыто не играл в наперстки и гораздо реже нападали на женщин в лифте. На западе, наискосок от Филей возводили небоскребы, они смотрелись ужасно, чужеродно, но в то же время что-то завораживающее было в этом чудном строительстве, и если прежде возвращаясь из-за границы и оказываясь в Москве, я сразу чувствовал, насколько это иное образование, то теперь русская столица ничему и никому в Европе не уступала. И все-таки она не была больше моей. Слишком гладкая, слишком надменная, неродная, и я ощущал себя в ней таким же провинциалом, как и те, кто охранял этот дом. С какой-то странной, мне самому непонятной тоской и благодарностью я вспоминал теперь и восьмидесятые, и девяностые, и даже на Ельцина у меня не было прежней злости. На крыше я обо всем дурном забывал, забывался — так хорошо, так славно было выпивать среди труб и антенн, курить и пьяненькому летать над площадями, бульварами, проспектами и изгибающейся рекой, с которой была связана моя жизнь от Тушина до Автозаводской. Главное, не навернуться от восторга души и не полететь наяву.

Проливные дожди сменялись снегами, а снега ледяными дождями, дули ветра, облетали и распускались листья, потом наступило страшное лето, когда Москву накрыло облако гари, солнце едва просвечивало сквозь марево дыма, внизу задыхались люди, но на крыше дышать было легче. Во время беды, когда я смотрел на редких прохожих с масками на лице, город становился мне снова родным и близким. Я бормотал какие-то строчки, пробовал что-то сочинять, думал про торфяные купавинские пожары, чей дым покрывал Москву и вспоминал Петю с его дурацким пластмассовым ведерком. Как бы оно сейчас пригодилось!»

Фото: из личного архива Алексея Варламова