О сталинской Москве, где папу увели в черную машину, о том, как Гагарин чуть не взлетел в простыне, и о нехватке в городе хорошей, умной тишины.

Я родилась…

В Москве в родильном доме на Покровке в отличие от многих людей моего поколения, которые родились на Арбате в родильном доме Грауэрмана. Жила в Фурманном переулке, совсем близко от Чистых прудов. Поэтому можно сказать, что я девочка с Чистых прудов.

С самого раннего детства я ходила на Чистые пруды: гулять, кататься на коньках, а потом там уже проходили мои первые свидания. Поэтому когда появился фильм моего любимого Михаила Козакова «Покровские ворота», я о нем немедленно написала. 

Москва всегда была для меня самым любимым городом, ведь в нем вся моя жизнь. Только в эвакуации некоторое время я была в Ташкенте, который так и не стал моим городом. А мой, конечно, Москва. Помню, как маленькой девочкой, всей семьей мы ходили в зоопарк, как с папой — на «Синюю птицу» в Московский Художественный театр, помню «Щелкунчик» в Большом. А потом, как и положено, уже я отвела сначала внука, потом внучку в Большой на «Щелкунчика»!

Ну а когда я стала чуть постарше, то начались любимые прогулки в парке Горького; а еще раньше мы ходили с папой и всей командой из нашего двора в сад Баумана, что недалеко от Земляного Вала. Папа всем покупал мороженое, усаживал на карусель и другие качели, играл с нами в мяч, бегал. Это было замечательное детство.

А потом, конечно, улица Горького, но это уже в старших классах. Помню, мы специально наряжались, чтобы пройтись по Горького — она была нашим московским Бродвеем. Хорошо помню первое посещение кафе-мороженого с мальчиком из соседней школы. Там были большие столы, за которыми уже сидели люди. Мы тоже присели и ждали официантку. Подойдя, она спросила: «Хотите ассорти?» Я ответила, что ни в коем случае — просто немножко земляничного, немножко клубничного, немножко ванильного. В общем, все громко захохотали, потому что я не знала, что такое ассорти. Представляете?! Но я поняла, что сказала что-то невероятно глупое — вскочила и выбежала. 

На долгие годы моим любимым местом стал тот самый Художественный театр, куда впервые папа меня привел на знаменитую «Синюю птицу». Когда я училась в 10-м классе, в Москве был объявлен конкурс на лучшее сочинение «За что я люблю МХАТ». Условия были такие: если работу принимали, то ее публиковали в большом альбоме, посвященном юбилею театра. Мое сочинение «За что я люблю Художественный театр» прошло, став моей первой публикацией в жизни, а Художественный стал моим первым и самым любимым на всю жизнь театром. Тогда я была типичным галерочником, поскольку денег на билеты не было. Но я не пропускала ни одной постановки.

Хочу сделать небольшое отступление. Мы жили в нэпманском доме, где папе, заместителю главного инженера Московского шарикоподшипникового завода, достались две комнаты в большой квартире. Пока мы с мамой были в эвакуации, папа работал в Куйбышеве и делал там «Катюши». Тогда нашу большую комнату занял управдом по имени Федька Черный. Когда мы с мамой и бабушкой, которая с трудом убежала из Киева, вернулись в Москву, то оказались во второй маленькой комнате. И папа стал бороться с Федькой. А управдом объединился с милым, но трусливым человеком — нашим соседом Михаилом Давыдовичем, который всего на свете боялся, и они написали на отца донос (я его до сих пор не читала — еще не прошло 75 лет). А в доносе, как положено (ведь уже пошли еврейские дела), говорилось, что папа — агент Израиля. Впрочем, об этом я узнала, когда папа уже вернулся. И папа ушел от нас на семь с половиной лет в Тайшетские спецлагеря. А мы с мамой и бабушкой остались жить в маленькой комнате.

Естественно, в тот вечер мы не спали всю ночь, а на следующее утро мама пошла на работу, а я в школу. Замечательный директор 310-й школы, где мама работала, вызвал ее к себе и сказал, что все знает и дает маме двойную нагрузку, чтобы она могла вырастить дочь. Меня тоже вызвала к себе директор моей 613-й школы — поразительно жесткий и суровый человек, но при этом она проявила необычную нежность ко мне и сказала, чтобы я ни о чем не думала и спокойно училась.

Я до сих пор прихожу в наш замечательный дворик в Фурманном переулке, где около калитки стояла черная машина, которая увезла моего папу. Мой любимый дворик, где прошло мое детство. Сейчас я возвращаюсь туда уже с удовольствием — там до сих пор живет подруга моего детства. А тогда я возненавидела мой Фурманный переулок: мне казалось, что там ездит черная машина с моим папой и опять, и опять увозит его далеко от нас.

Многие тогда отвернулись от нас, зато остались моя любимая тетушка и ее муж Давидушка, которые жили на Воронцовом поле у Яузских Ворот в громадной комнате в двухэтажном домике. Да, тогда было страшно, но они от нас не отказались, за что я им благодарна по гроб жизни, хотя их давно уже нет с нами.

Когда началось «дело врачей», стало совсем страшно. Все говорили, что нас из моей Москвы будут выселять. Мама показала мне на антресолях маленький зеленый чемоданчик: «Когда нас будут депортировать, при этом нас могут разлучить. Возьми этот чемоданчик, он очень легкий: ты сможешь положить туда какие-то вещички». Хоть его давно нет, я очень хорошо помню этот зеленый чемоданчик. Ну а жизнь дальше продолжалась.

Меня, конечно, не приняли в университет. Я не писала, что отец арестован, а лишь указала его последнее место работы. В общем, не солгала, но схитрила. Но не приняли меня не из-за папы, а потому что еврейка. Я уже печаталась: у меня были статьи в «Московском комсомольце», первое место в конкурсе про театр. Но когда я пришла поступать, девушка, которая принимала документы, сказала мне: «Ты что, с ума сошла? Куда ты идешь?.. Тебя никто не примет, ты ж еврейка, и просто потеряешь год. Говорю по-дружески, ты мне очень понравилась, уходи». Вот я и ушла по-дружески — и пошла в юридический институт, где каждый второй был евреем — все, кто не поступил в университет. У нас были блистательные семинары, научное студенческое общество и остроумнейшая газета под названием «Советский юрист». Потом этот институт стал факультетом университета.

Еще в институте я стала ходить по редакциям московских газет. На Чистых было здание, где сидело несколько редакций. Я ходила по этажам и предлагала в свои услуги, прежде всего в «Московский комсомолец». Так набралось некоторое количество статей, с которыми я пришла к популярному тогда писателю Илье Звереву, он сказал, что все — говна пирога. Тем не менее позвонил Катаеву в журнал «Юность», который находился в здании Союза писателей. И меня отправили в свободную командировку. И началась уже другая жизнь, которая крутилась вокруг Дома литераторов, где я до сих пор выступаю и куда хожу в кафе. К тому времени я уже окончила институт, и путь от «Маяковки» до дома Ростовых стал ежедневным.

Сейчас живу…

В Фурманном переулке я жила до 1967 года. С одной стороны он выходил на Земляной Вал, где был кинотеатры «Спартак» и «Аврора», а с другой — к Чистым прудам, где был кинотеатр «Колизей», а сейчас театр «Современник». Все эти три кинотеатра были нашим постоянным местом жительства.

Мой муж умер в 1964 году, а папа в 1966-м, к тому времени нам отдали большую комнату, а маленькую — дяде, тоже вернувшемуся с каторги. Папе завод дал двухкомнатную квартиру в Измайлово. Все это мы обменяли на мою сегодняшнюю квартиру на Ленинском, 34 — прямо напротив памятника Гагарину. Я каждый день на него смотрю, а он на меня. Я даже видела, как его ставили: он был покрыт белой простыней, и было такое ощущение, что он сейчас взлетит. Это было ночью: все в огнях, необыкновенно красиво.

Скажу честно, на Ленинском я по-прежнему чувствую себя эмигрантом. Не то что не люблю его…  У меня хорошее место — рядом приятный Нескучный сад, но я скучаю по своему Фурманному, по Чаплыгина и Машкову, Мясницкой (тогда улицей Кирова), куда мы ходили в знаменитый дом «Чаеуправление» (самый красивый магазин после «Елисеевского») покупать всякие сладости.

Нелюбимый район…

Сейчас я не люблю свою бывшую улицу Горького — она потеряла свою уютность и теплоту. Она стала слишком богатой, демонстративной и холодной. В общем, теперь это не то место, где мы гуляли и получали удовольствие от этих прогулок.

Конечно, Москва сейчас, что называется, очистилась, озеленилась, осветилась — стала таким богатым, шикарным городом…  Но уютность и интимность пропали; я их ощущаю, только когда попадаю в старые переулки. 

Несмотря на то что сейчас и Никитская очень изменилась — там куча света, цвета, шума — я ее все равно люблю, ведь там моя любимая консерватория, где я, можно сказать, выросла. Мама окончила Киевскую консерваторию, а папа очень хорошо пел, и это было место, куда мы всей семьей ходили очень-очень часто. 

В дальнейшем я полюбила Дом медиков, на базе которого появился самый теперь мой любимый «Геликон». Без «Геликона» я просто сейчас не живу — хожу туда как на праздник. На Никитской же еще театр Марка Розовского, с которым связана моя жизнь начиная со времен журнала «Юность». Никитская для меня осталась прежней, но меня раздражает избыток фанфаронства, как и везде в Москве. В ней много циркового, наносного. Такое впечатление, что вот-вот начнется какой-то очередной фестиваль. 

Я не злыдня, ругающая сегодняшний день, я прекрасно понимаю все достоинства теперешней Москвы, но для меня ушла та Москва, с которой я была в очень близких, даже интимных отношениях, ведь по Москве разбросаны следы моей жизни и я не хочу, чтобы они стирались. А их постепенно стирают.

Я сказала важное слово — что с Москвой у нас интимные отношения. А сейчас все это ощущается так, будто я давно живу со старым мужем: мы долго живем, у нас появилась своя квартира, и шикарный BMW, и многое другое. А что-то главное пропало, как пел когда-то поэт.

Хочу изменить в Москве…

Да нет, я уже ничего не стала бы менять. Нельзя сбросить все то, что город накопил за последние десятилетия: лампы, абажуры, новые станции, трамваи, автобусы, дома. Пусть будет. Ничего никогда нельзя изменить — время прошло. И пришло другое. Я действительно прошла по жизни, держась с Москвой за руку. Песня «А я иду, шагаю по Москве» — про меня и про мои отношения с Москвой.

Единственное, что бы мне хотелось, чтобы в Москве было побольше мест, похожих на условный «Гараж», где можно и тихо посидеть, и выпить чашку кофе, и посмотреть хорошие картины, почитать книжку. И они сейчас появляются. Мне кажется, таких нешумных мест должно быть больше, и, кстати, я заметила, что молодежь это любит. Должны быть и маленькие кинотеатры, где можно сидеть и смотреть хорошее кино — пусть там будет 20 стульев, не больше. Не хватает того, что раньше мы называли квартирниками. Хотя заведения типа «Гнезда глухаря» продолжают эту традицию. 

Я упорно веду к тому, что не хватает интимности, задушевности и теплоты — хорошей, умной тишины.

Главное отличие москвичей от жителей других городов…

Мне кажется, я несколько однобока в своем восприятии Москвы, ведь была в такой среде, где для меня настоящими москвичами были Твардовский, Ефремов, Полевой — свободные, независимые, по-своему красивые, очень открытые миру. Для меня москвич тот человек, который жил нараспашку, он щедр и добр, весел и откровенен. Он — москвич.

О жизни научно-просветительского центра «Холокост»…

Пять лет с момента создания у нас не было никакого помещения; архивы хранились под кроватью. Тогда нам очень помог благосклонный к нашей работе Анатолий Чубайс, и у нас появилось помещение в самом центре Москвы, на Садовнической улице, где мы провернули грандиозный ремонт — тоже спасибо Чубайсу. В итоге получился очень приятный офис с громадным архивным отделом и большой библиотекой, которая постоянно расширяется. 

Так, недавно вместе с издательством НЛО мы выпустили увлекательную книгу «Холокост. Война. Футбол», также у нас вышел седьмой по счету сборник «Сохрани мои письма», где собраны письма евреев с фронта, только малая часть авторов этих писем выжила. Это поразительные письма — искренние и благородные, без напускного патриотизма, а с глубокой убежденностью, что со сволочью, проклятым фашизмом, удастся справиться. К сожалению, эти письма проходили цензуру, и многое из них вымарывали.

О киноведческой работе…

Я долгое время работала в кино, в журнале «Советский экран», наверное, объездила весь Советский Союз с лекциями о кино — и сейчас подготовила итоговую книгу. Она выходит в мае и будет называться «Застой. Перестройка. Кино» — мои статьи, интервью, критика, воспоминания. Так что жизнь продолжается.

 Фото: RFE/RL