О работе клоуном в клубе «Пилот» в девяностые, о проблеме общего бескультурья и нехватке общения между людьми и о том, что вера вовсе не интимный вопрос.
Москва моего детства…
Очень разнообразная — мы все время переезжали с места на место. Мне кажется, в Москве я жил везде. При том что я коренной москвич — где-то в третьем, где-то в четвертом поколении.
Из роддома меня привезли на Заставу Ильича — в знаменитую квартиру, где жила моя бабушка Клавдия Тарасовна, мать отца, большого писателя Михаила Рощина, который всю жизнь хотел написать книгу про Заставу, но так и не написал об этой маленькой квартирке, где и Высоцкий пел, и чего только еще не было.
Когда я был совсем маленьким, мы жили на Просторной улице на Преображенке. Мама рассказывала, как меня в три годика отпустила погулять с няней в большой новый двор и вдруг услышала, как ее сын кричит: «Просыпаюсь — здрасьте. Нет советской власти!» Она быстро спустилась вниз, сгребла меня в охапку.
То, что я уже помню сам — квартира в Чистом переулке, которую дали отцу с мамой: он был уже великим драматургом, а она — большой актрисой. Дом прямо напротив патриархии, где я потом полгода работал дворником, когда решил связать свою судьбу с Русской православной церковью. Мне было очень приятно, что я хоть как-то коснулся поколения дворников и сторожей.
Потом родители развелись, мама оставила отцу квартиру, даже не стала ее делить, потому что считала — раз уходит она, то должна все оставить. Мама вообще всегда красиво жила и сейчас, под старость, всех удивила. И мы из четырехкомнатной квартиры в Чистом переулке уехали в мхатовскую общагу в полуподвальном помещении, где прямо в соседней комнате жил Кама Гинкас.
После мы жили на Патриарших прудах — у моей второй бабушки, маминой мамы, Олимпиады Витальевны. Там я ходил в 20-ю школу.
Когда МХАТ дал маме квартиру, мы переехали к «Беговой» — на Хорошевку, где я отучился во французской школе восемь лет. Это рабочие районы, чем была крайне раздосадована мама. Девяностые: все время драки стенка на стенку и район на район. Моя Москва и мое детство, с одной стороны, совсем богемные по происхождению, а с другой — я хорошо помню, как мы ездили бить фашистов на Калининский проспект, с «люберами», правда, не дрались — это было опасно. Смутные годы. Стычки в Краснопресненском парке…
Многое в моей жизни произошло на Пресне. Здесь я работал клоуном в ночном клубе «Пилот». Это было не ради денег, а ради моего друга и однокурсника Кости Котлярова. Мы с ним тогда разрабатывали клоунские темы. Там хорошо платили — это был один из первых ночных клубов Москвы: «Пилот» для всех наверху, а внизу очень-очень модный «Сохо», где тусовалась вся московская богема. Я разгримировывался, спускался вниз и все заработанные деньги оставлял там. А Костя на это прямо жил, маме отсылал…
Когда я переселился на Пресню, никакого «Сити» не было в помине. Она всегда была какой-то очень рабочей: ее революционное прошлое, Белый дом — в 1993 году во время всех неприятных событий мы с мамой жили напротив, через речку, в гостинице «Украина», где у нас была квартира. Горящий Дом Советов, булыжники — что-то в Пресне есть тревожное. И, конечно, она была хаотично застроена и как-то заброшена — сейчас наоборот.
На Пресню я вернулся и в свой второй храм — Святителя Николая. Хотя Пресню я не очень люблю, но она постепенно меняется. Сейчас делаем этот огромный храм — надеюсь, что преобразим пространство, постараемся вернуть ему красоту. Мне нравится все, что постепенно происходит вокруг — я шесть лет в этом храме, за это время Пресня хорошеет. Очень изменилась Трехгорка, появились новые здания, разрастается «Сити», стали убирать хрущевки, сделали благоустройство улиц. Потихоньку-потихоньку и этот район преображается, становясь не рабочим, а одним из благоустроенных и комфортных; слово «элитный» терпеть не могу.
Еще мы с мамой жили на Речном вокзале. У мамы была подруга, ныне покойная актриса, ее имя неважно, но всю жизнь она прожила на улице Чернышевского, а мы все время переезжали: «Да что же ты будешь делать! Я всю жизнь живу в одной и той же квартире. А вас с Митей мотает по всей Москве», — как она там родилась, так и умерла.
И сам я жил в совершенно разных местах. А теперь вообще уехал за город — в городе стало сложновато, очень много людей… Перенаселенность — одна из самых главных проблем человечества. Дело даже не в том, что истощаются ресурсы, а в том, что просто очень много народа. Меня с юности пугало количество живущих на Земле — об это количество разбивается любая благая идея, кроме цифровой, когда ты действительно можешь объединить огромное количество людей в целое и уверенно продавать им все, что хочешь. В общем торгашество побеждает даже это количество.
Нет необходимости расселять Москву…
Это уже, к сожалению, невозможно, в том числе и из-за лужковского наследия точечной застройки. Классно, что есть реновация — сносятся хрущобы. Понятно, что дома из бетона тоже не самая лучшая история, но они стали выглядеть получше, по-европейски. Важно, где человек живет.
Я думаю, Москва будет сама по себе расселяться и расширяться, это и так происходит. Понимаю, что многие люди сейчас уезжают из-за пандемии за город. Раньше это было невозможно, когда у тебя восемь детей, а сейчас там и школа есть. Москва становится все больше. Не надо ее расширять. Просто надо делать основной упор не только на комфорт, но и на культурное возрастание. К сожалению, подлинной московской культуры нет. Раньше люди аукались друг с другом, с театрами — это касалось всех. Не было простых людей. Конечно, оставались работяги, но они все равно были начитанными, ходили в театры, смотрели хорошее советское кино и так далее. Люди были гораздо культурнее в отношении друг друга.
Это проблема не только мигрантов, а общего бескультурья — безусловно, виноват провал девяностых годов; и то, что люди едут в Москву, чтобы получить комфорт и заработать денег. Понятно, что когда человек приезжает из провинции, у него открывается рот. Недавно общался с одной замечательной женщиной, она приехала в Москву из какого-то города и говорит: «Я так люблю в больших городах огоньки… » Действительно, огоньки. Все ради этих огоньков. А надо ехать в первую очередь за культурой. Для этого много делается, но потоки приезжающих не успевают впитывать в себя культурную Москву. Город в этом смысле стал очень размытый. Даже не по каким-то национальным, а по интеллектуальным признакам.
Культура у нас стала вся какая-то заимствованная: хоть музеи и новые, но плетемся в хвосте у Европы, которая, может быть, попросвещеннее и поактивнее. У нас есть возможности придумывать и создавать что-то самобытное, даже делать это в массовой культуре. Я с Москвой организовываю фестиваль «Николин день». Из-за пандемии его не было два года, но мы продолжим. Этот фестиваль именно про культуру: кто мы, откуда пришли, где наши корни, но все это объясняется современным образом. Когда мы делали арт-фестиваль, то, к сожалению, понимали, что у людей другой запрос — на более простое и примитивное развлечение. Хотя даже в массовых праздниках, которые организует город, есть очень интересные площадки: чуть ли не Большой театр тебе танцует на улице. Хотя Москва, вся та огромная команда, которая занимается этими штуками, говорит, что запрос у людей изменился — стал больше на осмысленные вещи. Это хорошо, такого должно быть больше и больше — больше культуры.
Все страны сталкиваются с миграционными процессами, поэтому мы взяли для «Николиного дня» немецкую технологию, придуманную специально для приезжих: они обязаны два раза в месяц участвовать в разговоре со старожилами места, которые рассказывают, что и как здесь когда-то было. То есть они втягиваются в историю и в культуру места через общение с живыми людьми и так сами становятся частью этой памяти.
Мне не хватает…
В Москве почти не осталось таких районов и сообществ, где есть люди, у которых можно было бы спросить, что здесь было раньше. Красная Пресня — один из сохранившихся. Тот храм, что я строю, Святителя Николая на Трех Горах, до революции был храмом при Трехгорной мануфактуре, самым посещаемым в Москве: рабочие ходили в несколько смен — с раннего утра по три литургии. Потом его почти разрушили, перестроили и сделали Дворцом пионеров Павлика Морозова, и сам Нововаганьковский переулок тоже стал улицей Павлика Морозова.
К нам приходят взрослые люди, которые помнят, как пионерами занимались здесь в кружках. А во время войны здесь, кажется, был чуть ли не роддом, в алтаре — родильное отделение. Чего только не было! Это дыхание большого города и большой истории. Она у нас сумбурная и сложная, но о ней надо говорить — это интересно. А прошлый храм, Священномученика Антипы около Пушкинского музея, там в свое время были общежития; тоже приходили люди, которые росли в его стенах, а кто-то там вообще родился.
Не хватает и культуры общения между людьми. Тот же самый «Николин день» — проект про возвращение общения: вернуть разговоры на лестничной клетке, в подъезде, во дворе, на улице, чтобы люди знали друг друга. Люди живут в одном подъезде, не зная друг о друге ничего. В Москве моего детства такого не было: у любого ты мог попросить сахара, чая, кофе — ты всех в подъезде знал по именам. Была общинная жизнь: все помогали друг другу. Соседи были не пустым звуком. Потом это стало ухудшаться и ухудшаться. А сейчас все усугубляется еще и в связи со внутренней миграцией: люди переезжают из района в район, в центре становится очень дорого жить — все проблемы большого города и так хорошо известны. Но при этом нет коммуникации, нет культуры взаимодействия, культуры добрососедства — ее надо всячески развивать, вкладывать в это усилия.
И очень мало радости, что тоже бескультурье — все отгорожены друг от друга, напуганы. Период железных дверей и жутких заборов девяностых годов — все это надо рушить. Надо рушить стены между людьми. Это самая важная задача всех тех, кто здесь живет. Мы должны быть, как говорят иностранцы, friendly. Надо открывать свои двери, открывать двери проектов, которые ты делаешь — вовлекать людей, учить их заново общаться друг с другом. Москва всегда отличалась от других городов своей патриархальностью: все жили единым организмом. Сейчас этого нет и очень сильно не хватает.
Москвичи…
Сегодня, к сожалению, москвич — это человек суеты. Настоящий москвич, а не тот, кто только стал им по документам, как старший брат в семье: не разгильдяй, а уверенный в себе, с него хочется брать пример.
Москва в целом добрее того же Питера. Спокойнее, шире. Питер я очень люблю, но, когда приезжаешь туда от нас, это очень провинциальный городок. Петербуржцы обижаются, когда мы так говорим, но это очевидно во всем.
Очень сложно… Мы стали сегодня настолько разнообразны. Есть отдельно Москва — отдельно страна. Москвичи несут ответственность за страну, это может не выражаться в конкретном действии, но в любом случае все органы управления страной располагаются здесь. И не только Москвой, а тем, из чего она состоит — огромных компаний.
Этот вопрос еще и сложен, потому что произошла потеря нашей идентичности. За 30 лет свободы мы никак не можем определиться, кто мы такие — со многими сейчас ведем об этом диалог и приходим к выводу, что нам надо очень серьезно и глубоко изучить историю Средних русских веков — ситуация, современная на тот период, очень похожа на сегодняшнюю, и именно там лежат корни того, кто мы такие есть. Мы не определимся, кто мы есть, пока до конца не поймем, что такое Московское княжество, что такое страна в рамках Центрального федерального округа — страна, продолжением которой мы являемся. В советское же время люди больше считали себя продолжением русского начала.
Первая серьезная заграница…
В 1991 году я уехал в Америку и несколько месяцев там прожил. Когда здесь была первая революция, я за всем этим как раз наблюдал из Нью-Йорка. Тогда проехал половину Америки, что произвело на меня определенное впечатление, будто я увидел два разных мира.
Несколько пьес моего отца в свое время шли в Америке. Они с Галей Волчек летели на премьеру «Эшелона» в Хьюстон, отцу в самолете стало плохо с сердцем, и главный кардиохирург мира Дебейки, который потом приезжал консультировать Ельцина, сделал ему как советской звезде операцию совершенно бесплатно — поменял митральный клапан. И отец постоянно ездил в Америку обследоваться, раз в год-два в зависимости от самочувствия и возможностей. Так как у него потом был инсульт, то в очередной поездке его надо было сопровождать — я думал, это на пару недель, но мы сильно подзадержались.
Удивительный и интересный опыт. Мне было 19 — много друзей, всяких тусовок и веселья. Разноцветная, совершенно сумасшедшая жизнь: концерты в Центральном парке — все то, что сегодня есть в Москве, только это было — ужасно произносить — 30 лет назад.
Нью-Йорк тогда отличался вообще от всего мира. Сейчас он скучный и воспитанный городок, входит в тройку самых безопасных городов Америки. А тогда входил в тройку самых небезопасных — это был фейерверк! После холодной, голодной и нищей Москвы 1991 года, где все были в черных одеждах, в вечной серости и в жутком мраке, Америка была чем-то невероятным, а Нью-Йорк — совершенно сумасшедшим в смысле внутренней свободы и бесшабашности. Все эти районы, панки, рокеры, «жирный» мусор. У нас в 1991 году банку из-под кока-колы хранили и не выбрасывали. Да ее, собственно говоря, и не было. Только если кто-то привозил из-за границы — тогда она стояла на полке как украшение. А там везде валялись эти банки из-под кока-колы — простите, но это так. Нас же тогда по большому счету всех купили за эту колу.
А потом пошла заграница за заграницей. Параллельно с ВГИКом я учился у Кшиштофа Занусси, жил у него во Франции — первый раз, когда я приехал в Париж в 1992 году, он любезно предоставил мне свою квартиру. Несколько раз приезжал к нему в Польшу. Потом уже заграница стала для всех, но не то чтобы некоей нормой.
Я очень хорошо отношусь к нынешнему московскому руководству. Недавно читал, что мы вошли в тройку самых комфортных и развивающихся городов, что правда. Мои дети, которые, в общем-то, поездили по миру, говорят, что нет никакого смысла сейчас ехать ни в Нью-Йорк, ни в Париж — Москва идеальна для жизни. Что касается ресторанов и досуга, мы на одном из первых мест. У меня много хороших друзей-рестораторов.
Москва — это хаос…
После того как ее испортили большевики, испортить ее больше невозможно, хотя Лужков тоже постарался — какие-то вещи я ему не могу простить: краснохолмскую историю, жуткий остров на «Павелецкой» — это не укладывается в сознании. Как такое вообще можно было сделать, насколько надо было быть безвкусным человеком, чтобы понастроить всего этого ужаса?!
Я настолько с неприятием отношусь к ельцинской эпохе, ко всей этой свободе, которая была несвободой, что все эти персонажи, Поповы и Бурбулисы, для меня зловещие. Я не помню, что Попов сделал для Москвы, но у меня в памяти не осталось, что что-то хорошее. Страшные годы…
Мои девяностые и студенчество…
В девяностые годы даже во ВГИКе не было такого развала и распада, как сейчас. Например, не было тяжелых наркотиков, хотя такая богема-богема. На весь ВГИК был один открытый гей — я к этому отношусь, прямо скажем, не очень хорошо: пусть делают, что хотят, но меня, как любого нормального мужика, это смущает. А потом все покатилось — шло это из Питера, с Запада… Через окно в Европу потихоньку нам принесло то, что я называю нетрадиционными ценностями. Мне кажется, я сам придумал это очень смешное выражение.
Как развлекались во ВГИКе? Чего там только не было. Но уже, наверное, не в моем качестве и статусе вспоминать все это с весельем. Во ВГИКе было интересно и радостно.
Я чуть не переехал в Петербург…
У меня очень много связано с Питером, это вставные куски моей юности. Мы дружили с Курехиным — у меня был красивый питерский период, я вообще хотел уезжать туда жить году в 1994-м. Мы с Сережей собирались делать продюсерскую компанию и снимать фильм «Порок и святость», и был проект, связанный с театром. Я только-только входил в эту компанию. Был совсем мальчишкой — хорошо, что меня приняли, общались со мной. С Сережей Дебижевым мы до сих пор крепко дружим. Я же учился у Соловьева — «Асса»! Все так или иначе были связаны.
Я там почти обосновался, но меня как пробку из бутылки выбросило из Питера в деревню, где служил мой духовный отец, где остался и я, поменяв кардинально всю свою жизнь. Он москвич, но рукополагался в священники в совсем советское время. Так как он был связан с самиздатом, с Менем, со всякими диссидентами, власти не давали ему стать священником в Москве — все епископы боялись рукополагать его, только владыка Курский Хризостом, который почему-то не боялся власть, отца Владимира, моего духовного отца, и его брата, отца Анатолия, там рукоположил. И батюшка служил 18 лет по глухим приходам, куда я к нему время от времени, даже в юности и во ВГИКе, приезжал.
И то, что я бросил Питер и уехал туда — своего рода чудо. Я не деревенский человек — абсолютно городской, до мозга костей. Дело было даже не в деревне… На тот момент православие было максимально свободной зоной: если я из питерской богемы, в которую все мечтали попасть и стать ее частью, потому что ничего подобного не было до этого и после этого тоже не было, вдруг, очарованный Курехиным и Борисом Борисовичем и вообще всем, что там происходило, уехал в глухую деревню в Курскую область, где по колено навоза и ничего не происходит, то, значит, я понимал, что есть какая-то свобода — я не один такой. Мы пошли за этой свободой, тогда она нас не разочаровала. Все мои друзья, конечно, крутили пальцем у виска, говорили, что я сошел с ума, но на самом деле это не так — сейчас очевидно, что я был прав. В итоге все, кто остался в живых, уверовали и сильно поменяли свои позиции в отношении Христа, страны, в которой мы живем, ее истории. Но тогда все это казалось непонятным. Я в каком-то смысле опередил всех: гордиться нечем — это было какое-то чудо.
Там, в деревне, я первый раз серьезно задумался: я называю себя православным христианином, а во что я, собственно говоря, верю? Решил недельку пожить там, посмотреть на все, внимательно почитать — я стал взрослым, научился работать с источником. Неожиданно для себя понял, что я в духовном смысле нашел золотую жилу. И все вот так повернулось.
Вернулся в Москву…
Никто не собирался оттуда возвращаться, просто вдруг покойный патриарх Алексий перевел отца Владимира в Москву — он тогда собирал в Москве все лучшее священство. И мы все вдруг оказались в Москве.
Тогда-то я и пошел работать в патриархию: сначала дворником, потом стал алтарничать, затем отцу Владимиру дали один храм на Софийской набережной и второй — Антипы, у Пушкинского музея. София вся лежала в руинах, а храм Антипы принадлежал музею, отобрать было практически невозможно: девять лет, с 1996-го по 2005-й, мы боролись за возвращение храма церкви, а потом, когда отвоевали, я сразу же стал служить там и заниматься восстановлением — батюшке уже было не до этого: много людей, много дел.
Место, в которое очень хочу попасть в Москве, но никак не могу…
Как у Венички Ерофеева прямо: «Сколько раз уже (тысячу раз), напившись или с похмелюги, проходил по Москве с севера на юг, с запада на восток, из конца в конец, насквозь и как попало — и ни разу не видел Кремля».
На днях шли по Красной площади — в Манеж. Мы обедали в районе Лубянки — я решил оставить там машину и пройтись пешком на выставку Цоя, надо было зайти как-то отметиться. Пока шли, я вдруг подумал: это все — часть моего культурного кода, ведь я живу здесь. Поэтому нет такого места в Москве, куда бы мне хотелось попасть. Хотя моя Москва по размерам достаточно маленькая, но я очень жалею, что по местам она разбросана, например, та же самая усадьба Кусково далековато.
Байопик «Виктор Цой. Путь героя»…
Очень хорошая выставка. Про Цоя очень сложно собрать что-то большее. Я видел его живым, за руку здоровались… Я не думаю, что у нас до сих пор есть что-то подобное группе «Кино».
Цой был в этом смысле очень простым и честным человеком. Но, как любой другой, он лепил свой сценический образ. При этом он не хотел безумной славы, она всех портит. Как величина уровня Высоцкого, думаю, даже и больше, он останется долгое время непревзойденным. Кто после него? Только Земфира. У нас уже практически нет рока. Тот же Курехин очень сложный для массовой культуры, хотя для тех, кто понимает, он, безусловно, является главным демиургом всего питерского рок-зарождения, как Борис Борисович, даже не знаю, кто из них больше.
Сегодняшняя реставрация храма на Трех Горах…
Этот храм планируем закончить в середине 2023 года. Слава Богу, деньги московские. У компании, которая делает храм, госзаказ, поэтому у них есть достаточно жесткие сроки. Вроде бы мы укладываемся.
Сейчас одновременно и строим, и служим. Разделили храм на две части: этот год служим в той, где остались алтари и иконостасы, сейчас потихоньку будем заканчивать — к апрелю перейдем на сделанную, западную. Поскольку это трапезная, то там будем мучиться с временным иконостасом и алтарем еще год.
Фасадные работы в основном закончены. Строится колокольня. Хоть храм и был восстановлен в девяностые, но практически без проекта, «я тебя слепила из того, что было» — настолько были серьезны разрушения советского периода. Хорошо, что вообще построили, что 20 лет были службы. Но мы после Антипы, где была очень сложная реставрация — центральный объем XVI–XVIII веков, собаку на этом деле съели. Тот храм очень сложный. И за 11 лет мы с моей командой кое-чему научились. Сейчас мой помощник Сережа считается одним из лучших специалистов по храмовой реставрации в городе, потом он даже работал с митрополитом Иларионом на его объектах.
Мы посмотрели на этот храм, поняли, что здесь неподъемный труд, но что делать надо — были правы: колокольня, которая вообще стояла не на том месте, начинала разрушаться. Мы восстанавливаем историческую справедливость. Слава Богу, что Москва тоже посчитала, что это важно. Никаких частных денег на такую огромную стройку мы бы сегодня не смогли найти — сейчас не то время. Уже нет такого активного участия людей в восстановлении церквей — все считают, что достаточно. И правда уже не то чтобы достаточно, этого не будет никогда, но, во всяком случае, все основные центральные храмы восстановлены.
Ютуб-канал «153 горы»…
Мы начали делать на коленке, потом поняли, что есть отклик, и стали более серьезно к этому относиться. Для меня это просветительский проект. Целей несколько: показать церковь с понятной и доступной стороны, показать людей, про которых никогда не скажешь, что верующие. Есть какой-то образ церкви — бабушки, капуста в бороде, — я пытаюсь собрать продвинутых, успешных, серьезных личностей, которые спокойно говорят и о жизни, и о жизни внутри церкви — о том, как они живут с Богом, о внутренней проблематике. У меня нет никакой цензуры, кроме какой-то внутренней, поэтому я могу спокойно общаться, шутить — жить так, как я живу на самом деле, в реальности с людьми, которых я знаю и люблю. Я все пытаюсь делать для того, чтобы привлечь людей в культурное пространство, частью которого я сам являюсь.
Вера — это не интимный вопрос…
Вопрос твоих отношений с Богом — не интимный вопрос. Либо этого нет в твоих глазах, либо есть, и ты не можешь этого стесняться, потому что одна из первых заповедей Евангелия — проповедь. Каждый из нас так или иначе апостол. Он не должен стесняться своей веры, не должен молчать о своем уповании.
Люди говорят о любви к художникам, музыкантам, общественным деятелям — у нас полно фан-клубов. Мы не стесняемся признаваться в своей любви к покойному Джону Леннону, украшать его фотографиями свои квартиры. Но хоть Джон Леннон и говорил, что он популярнее, чем Христос, и в какой-то момент, может быть, так и было, хотя это очень спорное утверждение, но Джона Леннона уже нет с нами, а Бог остается. Стоит признаваться в том, что ты любишь Бога больше, чем все остальное, что, в общем-то, очень закономерно и справедливо, потому что Бог, безусловно, прекраснее. Чего в этом интимного? Об этом надо говорить. И я очень рад, что мои гости, многие из которых являются моими прихожанами и духовными детьми, соглашаются именно со мной говорить об этом. Вряд ли они бы стали говорить об этом с кем-то другим.
К великому сожалению, сегодня нет светских журналистов, которые понимали бы этот предмет — для этого надо быть очень осторожными и тактичными в отношении того, что вы называете интимным вопросом. Многие стараются, и я тоже стараюсь. Дай Бог, чтобы этого было больше.
Я желаю Москве и москвичам…
Открытости и доверия. Надо улыбаться, приветствовать, поддерживать друг друга.
Я все-таки священник… Как говорил Серафим Саровский: «Созижди мир в душе твоей, и вокруг тебя спасутся тысячи людей». Я редко бываю в метро, но когда бываю, стараюсь всегда всем улыбаться. Иначе очень тягостное впечатление: все в телефонах — совсем ужас. Чтобы не было отчужденности, надо улыбаться. Если ты идешь по метро и улыбаешься, то поверь, что это оказывает огромное влияние на людей, которые вокруг тебя — кто-то это видит, а другие заражаются твоим чувством, даже не видя. Ничего не делая, просто пребывая в хорошем настроении и готовности поделиться им с другими людьми, ты преображаешь мир вокруг себя — это то, чего нам не хватает больше всего.
Лыбиться — совсем другое. Грубое слово: когда собирается толпа и смотрит на то, как человек упал с велосипеда и лежит со сломанной ногой, то все лыбятся, потому что он пьяный. А улыбаться — настроение, похожее на фильм «Я шагаю по Москве». Задора, который когда-то был свойствен этому городу и который мы действительно видим в прекрасных фильмах о молодежи шестидесятых, сейчас нет. Те же самые Хуциев и Шпаликов не то что они были прямо улыбчивые люди, но внутри них горели улыбки, и своим состоянием они пытались поделиться с окружающими людьми. Сейчас какие-то «духлессы» — совершенно бессмысленные глаза, какая-то высосанная на пустом месте из пальца трагедия, которой нет. Надо легче жить.
Фото: Илья Зибров