Об огромной и могучей России, о любимом московском анекдоте и премьере сериала «Большая секунда».
Я родился…
Во Владивостоке и прожил там два года. А спустя много лет вернулся работать горным мастером на Дальний Восток в место гораздо более страшное и тяжелое — поселок Солнечный, который находился в ста километрах от Комсомольска-на-Амуре, но он на самом деле не Комсомольск, а Заключенск — строили его люди, отбывавшие наказание, среди которых комсомольцы, наверное, тоже были. Там я попал в абсолютно жестокую среду, но меня, конечно, спасло то, что я из Москвы. Люди, жившие там, не то что ни разу не были в столице, а живого москвича не видели.
Вырос…
В Обнинске — первом в стране наукограде, этот город — невероятно странное сочетание несочетаемого. Я раньше никак не мог взять в толк, почему в Обнинске столько шпаны: там иногда реально было опасно ходить по улице — из многих дворов потом вышли настоящие преступники, воры «в законе». Я не понимал: масса институтов — люди должны ходить с бородками клинышком и в пенсне и осыпать друг друга вежливыми словами, но в реальности же на улице было довольно приличное количество гопоты. Но потом меня осенило — это же 100-й километр! Ровно! Люди уезжали, селились в поселках за 101-м, а потом мигрировали в Обнинск — все-таки довольно приличный и достойный город: по архитектуре, по природе, по строительству и по тогдашнему снабжению, которое было не то что особенным, но чуть-чуть лучше.
Я ужасно люблю этот город: приехав, могу от вокзала час идти пешком до дома — каждая встречающаяся улица будет мне напоминать что-то приятное или не очень. Обнинск у меня в сердце. При этом он стал абсолютно неузнаваем: теперь он в три раза больше, чем был, когда я из него уехал, все стремительно развивается и строится. А в связи с тем, что теперь необязательно ехать два часа на электричке до Москвы и можно добраться за час на автомобиле, многие люди работают в Москве, приятно проживая в Обнинске. Это мое детство и юность — что еще скажешь?
Переезд…
Я обожал Москву с самого раннего детства и мечтал жить только здесь и нигде более. Если бы мне пятнадцатилетнему сказали, что я буду жить в Москве, то я бы ответил: «Невозможно! Там живут только особенные люди», — нет, не полубоги — их не может быть так много.
Настоящие москвичи…
Мой двоюродный дядя был для меня идеалом мужчины, а им мог стать только москвич. Москвич довольно жесткий человек, он остроумный, но шутит едко (в Италии, например, злыми шутниками считаются тосканцы): у него хороший жесткий юмор — он может очень коротко застебать любого человека и событие. При этом москвич очень деловой. У дяди была машина «Москвич», и он этим пользовался: мог немножко побомбить; москвич абсолютно не бессребреник, он нацелен на то, чтобы улучшать свое благосостояние: в итоге поменять через 10 лет жизни в Новых Черемушках в квартире, за которой он отстоял 15 лет очереди, советскую стенку на румынскую. Москвич, конечно, франт: он в кожаной куртке, а пахнуть от настоящего московского мужчины должно смесью одеколона и немножко алкоголя, каких — не важно. А еще мой дядя был слегка небрит, чем явно опередил время: эта небритость ему очень шла и не была неряшливостью. Он был прямо мужик-мужик, но не мужлан. Очень достойный человек. Вот такой для меня москвич.
А москвичка красивая, знающая себе цену, очень хорошо одетая, несмотря на тотальный дефицит, особенно раньше; она немножко сплетница, любит поболтать. Она легкая, но при этом немножко неторопливая, особенно если муж дает ей возможность быть не шибко бегающей; слегка полная — не худая, а с формами.
Эти образы сложились у меня в детстве, когда я смотрел на дядю и тетю, и мне казалось, что настоящие москвичи именно такие, как они. И сейчас такие люди, несмотря на ассимиляцию и разубоживание, никуда не делись. Они живут в центре, им достались от родителей и бабушек-дедушек квартиры. Конечно, наехало много всякой всячины, но я не склонен кричать и потрясать автоматом Калашникова: «Понаехало, всех бы вас поубивать!» — это большой город, он не может жить по-другому, в него всегда ехали и будут ехать. Весь Лондон, как бы это сказать политкорректнее, не слишком белый, не слишком англосаксонский. Это нормально. Другое дело, что мы все равно должны контролировать потоки хотя бы по поводу законной и не очень миграции.
Сравнивая Москву с Европой…
На днях вернулся из Италии, провел несколько дней в курортном городочке Каламброне между Ливорно и Пизой. Как всегда, Италия прекрасна, вкусна, горяча и доброжелательна; она крикливая и темпераментная, но в отличие от нас абсолютно не злая, в чем мы, наверное, не виноваты — это генетическая память о тяжелой жизни. Но в последнее время еще и ковидные дела нас прибили: в «европах» все делают последовательно, хоть неудобно и тяжело, но они, население и власти предержащие структуры, едины в стремлении победить недуг, а у нас вечное противодействие и противостояние, что не добавляет хорошего настроения.
Но что просто сразу говорю: мы превосходим этих недотеп на две головы во всех потрясающе работающих городских и государственных сайтах. Порой суринамцы, русские, албанцы и прочие африканцы, желая получить другое гражданство, ждут по три года, потому что сайт завис и его не налаживают — бюрократия в Европе очень тяжелая и допотопная, ничего не меняется. Мы же по удобству электронного обеспечения населения улетели от них на Луну. Правда, я не очень хорошо с этим управляюсь, но у меня есть помощники. Наверное, цифровизации стоит пугаться тому, кто что-то скрывает, например неправедно заработанные деньги, но у меня, к сожалению или скорее к счастью, этих денег нет. И все крики о том, что Большой Брат нас видит… А что он не видел, как я с голой задницей выхожу из туалета? Да господи, видел, и у самого такая же. Меня это, честно, не очень смущает, как и все рассказы о чипизации и подчинении. Мне довольно много лет, и я себя утешаю, что когда людьми начнут управлять посредством нажатия кнопок, я уже буду там, где этих кнопок точно нет. Я спокоен.
В Москве…
Катастрофически не хватает вкуса. Это вопрос ко всем, но прежде всего к градоначальникам, ведь кто-то же утверждает эти убогие деревянные матрешки и ублюдочные арки, которые вообще непонятно с какого перепуга появляются рядом с Новинским. Но при этом вечером я иду по Чистым прудам и говорю себе, что подсветка и фонарики круче, чем в Европе. Палка о двух концах.
А еще мне не хватает урн. Урн! Я понимаю, что в них можно положить взрывчатку, но когда я бросаю бычок на мостовую, у меня замирает сердце, но я его все равно бросаю — не могу же я проглотить окурок или положить в карман; наверное, стоит носить с собой какую-то походную пепельницу.
Но я не особо курящий, и мне нравится идея невозможности курить в ресторанах и общественных местах. Это здорово. Я помню, когда было можно, ты сидишь куришь одну за одной, над тобой восемь слоев дыма, и тебе уже самому плохо, а окружающим вообще вилы. Поэтому это хорошая идея заботы о здоровье. Хотя в аэропортах можно было бы построить курительные комнаты. Например, в Праге меня потрясла такая, где джентльмены с сигарами сидели на красивых креслах; это было невероятно буржуазно и элегантно.
Мне не нравится…
Я не самый большой знаток Москвы, но мне очень больно слышать о сносах зданий, хотя я понимаю, что какие-то уже выглядят довольно убого, но, мне кажется, их нельзя трогать. Я живу в Крылатском и с ужасом недавно увидел, как вход в метро, облицованный прекрасным отшлифованным гранитом, сдирается, чтобы на его место поставить что-то новое. Это не столько плохо с точки зрения утаскивания очередного бюджета, сколько с точки зрения потери памяти и истории. Находясь в той же самой итальянской сторонке, я наблюдал интересную штуку: там, где я был, находится множество зданий, построенных Муссолини для детей-сирот (оказывается, он был заботливый, этот дуче!); это не самые красивые образцы архитектуры, но итальянцы признали их памятниками зодчества, поэтому они очень щепетильно их реставрируют. С одной стороны, это, конечно, довольно странно, но с другой — это бережное отношение к своей истории. И в этом смысле сдирание гранита с метрополитена — перебор. Я видел в Сингапуре потрясающую вещь: старинная мэрия в колониальном стиле была встроена в небоскреб. Это класс! Такие решения можно находить, хотя понятно, что это гораздо дороже, чем снести и поставить очередную «Жукоffка Плаза», но эти потери невосполнимы. Разрушили ДК Метростроя, где мой младший сын занимался театральным искусством. Там были какой-то немыслимой красоты актовый зал в стиле сталинского ампира и невозможно прекрасная мраморная плита, на которой были выбиты имена погибших во время войны метростроевцев. Я думаю, что все это просто уничтожено, но, может, куда-то перенесли? Хотя бы плиту… Можно ведь реставрировать, и тогда подобные арт-объекты будут украшать наш город, который действительно похорошел.
Похорошел, правда. Все началось с Юрия Михайловича. Но скажу еще раз: порой не хватает вкуса — умных, достойных людей, которые говорят, чего делать не надо. Мы зачем-то упорно стараемся потерять свое лицо, мечемся между Европой и Азией. Абсолютно напрасно очень пристально смотрим по сторонам — поспокойнее бы. Нам не надо стремиться кому-то понравиться. Тем же итальянцам до лампады — они стараются оберегать свой дом, а что делается за границей, их не очень волнует: они даже не отличают русского от украинца. Очень удивляются, когда им говоришь, что это разные народы: «Могучая, огромная Украина… » — не, ребят, наоборот: огромная и могучая Россия, а Украина не очень могучая, но тоже самобытная.
Мы мечемся, что-то перенимаем, берем новую систему образования вместо нашей, прекрасно работающей; какие-то, блин, новые названия придумываем — все эти «плазы»… Зачем мы называем подмосковный поселок «Беверли-Хиллз»? С какого хрена вообще?! У этого места же есть название — какое-нибудь Свято-Степановское. И называйте так. Это же красиво, аутентично — так укрепляется корневая система самосознания нации.
Любимые районы…
Мое самое любимое место в Москве — это Пресня. Еще мальчиком, когда я жил в городе Обнинске Калужской области, я все время ездил на Пресню в магазин «Олимп», где хотел купить специальные баскетбольные кеды, которые выпустили к Олимпиаде; они были очень похожи на американские баскетбольные туфли — как правильно говорил Александр Яковлевич Гомельский — фирмы All Star. Я очень хотел их купить, поэтому с младых ногтей, когда оказывался в Москве, все время ехал на Красную Пресню хотя бы поглазеть на кеды. И гулял в тех краях: видел высотку, прекрасный памятник на 1905 года, великую скульптуру соцреализма «Булыжник — оружие пролетариата»… Я действительно очень люблю этот район. Спустя много лет судьба услышала мои призывы, и я поселился на Пресне, на Шмитовском проезде, в красивом старинном доме с толстенными стенами, который был построен после революции. А парк! За него поклон градоначальникам и людям сопричастным: я помню его заброшенным, с заросшими прудами и переломанными сгнившими беседками, а сейчас это великолепное место.
С Ленинским, конечно, связано студенчество — Московский горный институт. До чего красиво здание нашего института, которого сейчас нет, потому что его поглотил безжалостный МИСиС, хоть бы он сгорел! Наверное, так нельзя говорить, но это грусть — у меня украли мою учебную маму. Так вот, Горный — это потрясающее здание со стоящими на фронтоне шахтерами, такие прямо римские фигуры. А главной загадкой для всех первокурсников было: назови мне шесть шахтеров, которые в Горном не пьют. Ленинский я ужасно люблю: Калужская Застава, она же площадь Гагарина. Общага была на улице 60-летия Октября, ее построили к Олимпиаде-80, поэтому это было шикарнейшее место для жизни студентов. Мечта! Пятичеловечные двухкомнатные блоки с туалетом — их строили для атлетов разных стран, после чего отдали нам. И мы выходили из общаги и шарашили пешком до метро «Октябрьская», заходя в кафешки…
А еще в парке Горького был открытый пивной зал «Керамика». Один мой приятель даже написал про него песню: «Керамические лица, керамические взгляды, / Керамические кружки и веселые подружки… »
И все хором орали: «В “Керамике”!» Летом мы ходили туда. А любимым рестораном после получения стипендии был «Узбекистан». У нашей согруппницы там шеф-поваром работала бабушка, и, мне кажется, она иногда немного поправляла счет. Но, может быть, такого не было, я сам придумал это через много лет, но мне хочется верить. Место, собака, дорогое — в центре — но любимейшее! Роскошество, особенно после стипендии, которая у нас была огромной (за среднюю учебу с тройками — 50 рублей) по сравнению с другими студиозами. Этим заманивали в Горный институт: кроме людей, приехавших из горнодобывающих районов, было мало желающих поступать, поэтому зазывали повышенной стипендией, получение которой у нас совпадало с походом в «Узбекистан»: пятая часть уходила, и дальше люди старались жить по средствам.
Любимое заведение сейчас…
Очень люблю ходить на Белую площадь в Osteria Bianca — ресторан с чудесными поварами, с которыми можно переброситься парой итальянских слов, а у меня их в глоссарии где-то двести!
Московский анекдот…
У меня есть любимый анекдот из 1970-х. Не знаю почему, но мне кажется, что это очень московский, я бы даже сказал, державный анекдот: приезжает в Москву какой-то высокопоставленный американец, связанный с военно-промышленным комплексом (ВПК). Заселяется в «Интурист» и абсолютно случайно встречает в баре девушку несусветной красоты. Он с ней знакомится, она отнекивается, говорит, что совсем не может с ним дружить, но в итоге, уступая его уговорам, поднимается в номер и делает с ним такое, что утром он говорит: «Милая! Дорогая! Со мной не было такого никогда в жизни. Позволь мне сделать тебе подарок, скажи, чего ты хочешь?» Она смотрит на него, потом опускает глаза в пол и говорит: «У меня к вам одна просьба: пожалуйста, не размещайте ракеты в Западной Европе».
Я его обожаю! Мне кажется, это настолько московский анекдот: я прямо вижу, как он идет в замшевых туфлях к «Интуристу», где его ждет волшебная контрразведчица…
Премьера сериала «Большая секунда» на Start…
Я очень смешно попал в этот сериал. У меня была съемка телепередачи в одном из павильонов кинокомпании «Амедиа», и я увидел свою старую знакомую, вдову моего большого друга Сережи Супонева, к сожалению, очень рано ушедшего от нас, Олю Мотину, и Виктора Шамирова, который шел рядом с ней. А Шамиров — один из моих самых любимых театральных и кинорежиссеров: его спектакль «Игра в правду» я смотрел с безумным восторгом раза три, а фильм «Упражнения в прекрасном» считаю одной из лучших постперестроечных комедий, которых было снято не так много, тем более что эта смешная и точная история про то, как антрепризный театр едет по стране, абсолютно про меня. И когда я увидел Мотину и Шамирова, идущих рядом, я сделал то, что не делаю никогда — подбежал и закричал: «Оля, пожалуйста, попроси Виктора, чтобы он снял меня хотя бы в эпизодике на 3 секунды, я очень хочу попасть в историю. Я реально считаю его великим режиссером. У Копполы я уже, наверное, сняться не смогу, а вот у Шамирова есть минимальный шанс». И они пригласили меня на пробы, им все понравилось, после чего я начал сниматься в этом сериале. Я, конечно, жду выхода «Большой секунды» с нетерпением и содроганием, потому что сделал не все, что хотел, и не знаю, остался ли мой любимый режиссер мной доволен.
Что помешало? Во-первых, волнение. А во-вторых, некая дурацкая привычка залезать в авторский текст. К сожалению, в последнее время сценарии, которые приходят для проб, не всегда хорошо написаны, я бы даже сказал, что хорошо написанных сценариев очень мало. Бывает, читаешь и сомневаешься, точно это писал русскоговорящий человек или все же приехавший из другой страны на заработки вдруг получил предложение наваять сценарий и положил справа словарь пословиц и поговорок, а слева — идиом. Например, натыкаешься на фразу: «Ну это, брат, как говорят в Одессе, две большие разницы» или «Тут подумать надо: как говорится, семь раз отмерь — один отрежь». Когда ты получаешь такой сценарий, то поневоле пытаешься его перестроить, тем более что начинал я сценаристом и редактором. А тут, имея прекрасный, глубокий и смешной сценарий, я опять же зачем-то начал пытаться в нем что-то менять, но если режиссер сам все написал, этого нельзя делать.
У этой истории совсем не широкая география — все происходит крайне клаустрофобно. Но мне «Большая секунда» очень понравилась: тот редкий случай, когда я прочитал сценарий целиком, а не только свою серию. Я играю роль кинематографического гуру Назара, который живет в небольшом городочке, где он самый знаменитый человек, потому что его документальный фильм один раз попал на фестиваль с условным названием «Валдайский колокольчик»; после этого он сразу прославился на весь город — этакий Феллини. К нему приходит главный герой и говорит: «Помнишь, я музыку написал для твоего фильма. Когда его уже снимать будешь?» Но Назар начинает гнать извечную историю про завтра. Он своего рода псевдогений, и люди приходят к нему приобщиться к великому, заодно принося с собой еду, выпивку и приводя женщин.
Конечно, такая леность и рефлексия наступает у всех творческих людей. Как я справляюсь? Никак! Сижу и жду чего-то захватывающего. Опираюсь на некоторые уже произошедшие моменты — недавно смотрел старый КВН, где есть пара номеров, которые вызывают у меня восхищение и оторопь: как мы вообще все это придумали? Первый раз из КВН мы ушли абсолютно сознательно, поняв, что все происходящее не очень честно: в угоду политической ситуации в стране нас откровенно засудили — сейчас этого, наверное, уже не происходит, но тогда, в памятный сезон 1991 года, когда мы начали играть при Советском Союзе, а закончили уже в свободной России, все было очень непросто. Вернулись в этот же самый КВН, когда у нас появились спонсорские деньги и не было задачи выиграть. Поэтому свой последний сезон мы играли действительно легко, и именно играли, а не работали. КВН очень тяжелая, нервная и опасная для жизни работа: ты не просто делаешь спектакль, но еще и соревнуешься с кем-то, и это соревнование творческих людей штука очень опасная, сильно бьет по нервной системе, потому что очень хочется выиграть. Ты изначально считаешь, что ты смешнее, талантливее и интереснее, и делаешь все, чтобы это доказать. За неделю подготовки игроки истощают себя вплоть до нервных срывов. Когда проиграли вторую игру второго сезона, то мы, взрослые люди, сидели и, сотрясаясь, рыдали так, что нас выворачивало наизнанку — всех впору было отпаивать валерьянкой.
Мой доморощенный Феллини в «Большой секунде» с этим состоянием никак не справляется — он уже давно сгоревший персонаж, который живет воспоминаниями и самовнушенной гениальностью: все уроды, козлы и завистники, потому что его не признают, а он спокойно пьет водку и говорит сам себе, что он самый талантливый на свете. Это очень неправильная жизненная парадигма. Говорить про людей, которые менее талантливы, что эти бездарности получают огромные бюджеты и снимают всякое дерьмо, — от слабости. Пойди да и докажи, что ты лучше, чем они! Для этого надо быть очень сильным и талантливым, а таких единицы, но стремиться стоит, хотя звучит это довольно утопично.
Сериал «Большая секунда» выходит на Start 6 августа.
Фото: Илья Фамицын