О переезде из Калининградской области в Подмосковье, о сетке собственных городских маршрутов, состоящих из московских редакций, и о том, как Москва стала удобной и практически безопасной по сравнению со многими заграничными собратьями.
Я родился и вырос…
В городе Знаменске. До войны назывался Велау и оказался в центре Калининградской области, когда Восточную Пруссию в 1945 году поделили между СССР и Польшей. Город был сильно разрушен. Обычное дело: половина улицы целых домов, напротив — фундаменты с огрызками стен, поросшие бузиной, где мы играли в прятки. Мы мало знали о прошлом этой земли, поэтому в ходу были байки, сказки и легенды. Эта земля как будто сама взывала к фантазии — я стал человеком, который откликнулся на этот зов и написал книгу «Прусская невеста» (она вышла в России четырьмя изданиями, а также издана во Франции, Испании, Великобритании, Польше, Эстонии, Словакии и Венгрии).
Моя московская история…
В 1990 году я послал свои рассказы в Москву, в журнал «Октябрь». Они были приняты. Тогда-то мы с семьей и решили, что пора перебираться в центр литературной жизни — столицу. К началу 1991-го партийный аппарат, редакции газет жили как будто в подвешенном состоянии, никто не знал, что будет завтра, куда вывезет перестройка. Поэтому обмен калининградской квартиры на жилье в подмосковной Щербинке прошел без особых хлопот, разве что меня, заместителя главного редактора областной партийной газеты, обязали заручиться поддержкой вышестоящего начальства. Секретарь обкома партии посмотрел на меня, вздохнул и подписал бумаги.
Переехав в Подмосковье в августе 1991-го, я чуть ли не на следующий день вышел на работу в «Российской газете», встретил и проводил ГКЧП. Вскоре появились мои рассказы в журнале «Октябрь», затем в журналах «Знамя», «Новый мир», а еще я печатался в новых изданиях, которые тогда вырастали одно за другим. Так что город меня принял, хотя и не сделал меня богатым. Впрочем, сама возможность публиковаться была важнее, чем гонорары, которые платили издатели.
Стопроцентным москвичом…
По правде говоря, я до сих пор себя не чувствую. Да и город знаю не очень хорошо. Поскольку на литературные гонорары прожить было невозможно, приходилось и приходится работать и подрабатывать при любой возможности. Поэтому мой город покрыт сеткой маршрутов, узловыми точками которых были редакции журналов и газет. Вот улица Правды, где когда-то находилась редакция журнала «Октябрь». Вот Пушкинская площадь — это редакции журнала «Новый мир», газеты «Известия» и еженедельника «Московские новости». Вот Никольская улица с аркой Чижовского подворья, в глубине которого стояла редакция журнала «Знамя»…
По выходным мы выбирались из Щербинки, где в продуктовых магазинах тогда «продавали только вонь», как сказала однажды дочь, в столицу — чаще за продуктами. Но, конечно, Москва притягивала своим бурным культурным разнообразием, из которого мы черпали с оглядкой на детей. Как-то мы поехали с сыном на премьеру «Терминатора» в кинотеатре «Мир». А поскольку приехали рано, прошлись по рынку на Цветном — тогда там приходилось пробираться по доскам, положенным на кирпичи, чтоб не упасть в лужи, и при этом уворачиваться от огромных севрюжьих и осетровых голов, разложенных на прилавках. Приключения Терминатора навсегда смешались с образами бревнообразных рыбин. А возвращались через станцию Царицыно, подходы к которой были в несколько рядов забиты торговцами, которые размахивали бутылками водки, связками краковской колбасы, блоками сигарет, букетами цветов, валенками и гигантскими бюстгальтерами, сшитыми, как уверяла продавщица, из настоящего парашютного шелка. Французы называют такую дикую смесь бриколажем, и этот бриколаж был почти невыносим для людей, но обещал богатый урожай писателю.
Я никогда не выделял москвичей в какую-то особую категорию, потому что любая форма тесна человеку. Тем более что в 1990-х это понятие резко размылось, когда в Москву, средоточие всех зол и обитель спасения, хлынули тысячи и тысячи «понаехов» (и я среди них), и это для любого огромного города история естественная. Москва была и остается маяком, сулящим надежду, и это прекрасно.
Что меня раздражает в Москве и что бы я хотел переделать…
Я веду замкнутый образ жизни, редко выбираюсь из своего района Орехово-Борисово Южное. Когда мы в 2004 году здесь обосновались, многое раздражало: ночные киоски с лужами мочи вокруг них, выщербленный асфальт, заброшенные строения, где по ночам вокруг костров собирались бомжи, пьяные, валяющиеся на детских площадках и газонах…
Но вскоре все стало меняться, и сегодня ту среду, в которую мы погрузились почти 20 лет назад, попросту не узнать. Город стал удобным и практически безопасным. Поверьте, я знаю, о чем говорю, потому что бывал и живал в Париже, Мюнхене, Барселоне, Мадриде, Риме, Флоренции.
Ну а что касается переделать, скажу так: бюрократию — медицинскую, коммунальную или полицейскую, все равно — нужно ставить в такие условия, чтобы они, эти условия, не позволяли бюрократам действовать во зло обществу, в условия, которые мало-помалу меняют и людей. Это банальность, но ничего другого у меня для вас нет. А люди — что ж, люди всегда будут недовольны настоящим положением вещей, в противном случае они и людьми не были бы.
Если не Москва, то…
Передо мной никогда всерьез не вставала проблема такого выбора, поэтому отвечу пословицей «от добра добра не ищут».
Мой новый роман «Дар речи», вышедший в «Редакции Елены Шубиной»…
На мой взгляд, это роман прежде всего о любви — это ведущая тема книги, связывающая разнородные детали в единое целое, как известь связывает камни. О тех травмах — личных, семейных и общественных, которые не дают нам покоя и сегодня. О нашем времени, корни которого уходят глубоко в нашу историю. О семье, которая возникла почти сто лет назад, пережила несколько взлетов в советские и перестроечные годы, а потом незаметно для себя «въехала» в кризис, из которого пытается выбраться, подчас не считаясь с ценой. Это смесь семейного эпоса и исторического детектива. А что из этого получилось, об этом, конечно же, судить читателю.
Фото: предоставлено издательством «Редакция Елены Шубиной»