Как и представители других областей, ученые столкнулись сейчас с дефицитом и изоляцией. Какие сферы отечественной научной жизни не только справятся в перспективе, но и воспряли сегодня, и от чего наука пострадала больше всего?

Биоэлектрохимик Масамрех Рами Ахмад:

Я младший научный сотрудник лаборатории биоэлектрохимии ИБМХ, ассистент кафедры биохимии МБФ РНИМУ им. Н. И. Пирогова Минздрава России и младший научный сотрудник лаборатории биокаталитических систем РНИМУ им. Н. И. Пирогова Минздрава России. Сейчас мы исследуем метаболизм лекарственных соединений и взаимное влияние лекарств на метаболизм друг друга. Это первичные исследования, которые в конечном счете могут найти отражение в инструкциях к препаратам категории «совместный прием с другими лекарствами» вида «с осторожностью принимать с лекарством X, принимать двойную дозу в случае совместного приема с лекарством Y».

Пока что работаем как обычно, но не ясно, как долго это сможет продолжаться. Повезло, что основную часть реактивов и материалов для работы закупили в декабре на год вперед. В январе — начале февраля мы запрашивали у нескольких поставщиков коммерческое предложение (своего рода прайс-лист) на некоторые реактивы и лабораторный пластик, но договоров не заключали. В марте, когда выбрали, с кем из поставщиков заключать договор, повторно запросили коммерческие предложения и, естественно, увидели цены в 1,5–2 раза больше. Вероятно, придется некоторые реактивы получать иными путями. Например, мы планируем пробовать выделять лекарственные соединения из таблеток вместо того, чтобы заказывать химически чистые вещества у тех, кто их производит. Естественно, это может сказаться на качестве проводимых исследований. Еще один путь получения реактивов — обмен с коллегами. Недавно наткнулся на чат в телеграме, созданный специально для этого.

Сейчас мы отправили одну из научных статей в зарубежный журнал, ожидаем решения редакции и рецензентов. Надеемся, что политические причины не будут превалировать над научными и статью в итоге опубликуют. Если нет, планируем переслать ее в другой журнал. Взаимодействий с зарубежными институтами за исключением белорусских коллег у нас нет и в ближайшее время не планируется. Так что в плане мирового обмена научным опытом ничего для нашей лаборатории пока что не изменилось.

Клеточный биолог Виктор Татарский:

Я занимаюсь молекулярной и клеточной биологией в сфере онкологии: исследую мишени для новых терапий рака (это белки, против которых направлены лекарства) и новые противоопухолевые лекарства.

Мы испытываем большие проблемы с ценами на реактивы и сроками поставок. Хотя наши зарубежные коллеги нас поддерживают, есть проблемы с официальным сотрудничеством с другими лабораториями. Очевидно, не так просто съездить на конференции или пригласить кого-то в Россию. И главное — просто морально тяжело. Многие из моих сотрудников собираются уезжать, и я, конечно, принимаю их решение.

Мой друг Мурад Вагида из гемоцентра создал чат для ученых. Я был первым, кого он туда пригласил. Это случилось в начале пандемии, к 24 февраля в нем было 300 человек. Через месяц после там стало почти 3 тыс. человек. Мы стараемся, чтобы в чате обсуждался исключительно обмен реактивами и опытом: спрашивают, кто может сейчас поставить тот или иной реагент, где найти китайские и индийские альтернативы. Ученые помогают друг другу. Очень многие говорили, что в итоге нашли что-то нужное из реагентов, нашли новое сотрудничество или помощь с появившимися методиками. А еще у нас есть чат для реанимации старой техники: там люди поразительные вещи делают, в том числе оборудование с помощью 3D-принтеров или даже из «Лего»! У нас есть и чат для свободного обсуждения: в начале там было больше политических обсуждений, сейчас почти нет.

Будущий генный инженер Алиса Козлова:

Я студентка, учусь на биолога. Сразу после первого курса я нашла стажировку в одном из российских исследовательских центров, чтобы было чувство, что не просто так учусь, а приношу пользу миру. Когда я узнала, что существует возможность попасть на зарубежную стажировку: посмотреть, как выглядят иностранные лаборатории, провести несколько летних месяцев в многонациональной команде таких же биологов, то не могла не попытаться.

После тщательных поисков я выбрала две программы: одну в Нью-Йорке, другую во Франции. Эти стажировки были просто мечтой — стипендия (похожая больше на зарплату научного сотрудника — около полумиллиона за три месяца), интересные темы исследований, удобное время. Поэтому в конце января я начала собирать документы. Я подходила под их требования: у меня был опыт в биологической лаборатории (в НИЦЭМ им. Н. Ф. Гамалеи — именно тут проверяют эффективность вакцины «Спутник V», мне повезло, что я там лаборант), хорошая успеваемость, много пройденных летних школ и даже классификация лаборанта химического анализа, да и с английским у меня неплохо.

Мне помогали в лаборатории и уже после того, как я все отправила, интересовались: «Ну что там — ответ есть?» Решение организаторы должны были принять до 8 марта. Конечно, я волновалась, но шансы были, и весьма немаленькие. В марте мне пришел вежливый отказ. Непонятно было — меня не взяли из-за того, что я не слишком компетентна, или из-за того, что я русская?

Со второй стажировкой произошло примерно то же самое. Мне ответили, что, к большому сожалению, сейчас они студентов на программу не берут (хотя на сайте написано, что берут), но у меня прекрасное мотивационное письмо и резюме. Было обидно, но на этом свет клином не сошелся. Я все еще считаю, что наука должна находиться вне политики, и очень надеюсь, что если поднаберусь опыта, то в следующем году меня возьмут.

Если бы я знала, почему у нас нет таких летних стажировок, я бы ответила. Может, наши ученые хотят в жару отдыхать и ходить на рыбалку, а не мучиться со студентами? За границей же выбор такой, что можно раздумывать, что именно тебе интересно: биофизика, эпигенетика, регуляция нервной системы или масса других тем. Сейчас я решила, что нельзя терять время, поэтому ищу стажировку здесь. Есть всего три варианта — на два подалась. Надеюсь, меня возьмут хотя бы в России. Ха-ха. Но тут нет программ, чтобы попасть в лабораторию и выполнять там исследования, а не скитаться студентом: ну дайте что-то сделать! За рубежом это нормальная практика: ты полноценная часть научной группы.

Палеонтолог Алексей Пахневич:

Я сотрудник Палеонтологического института им. А. А. Борисяка. Происходящее повлияло на нас по-разному. Некоторым коллегам за границей, например в Германии, запретили включать в коллектив русских соавторов и участвовать в статьях, которые пишем мы. Это запрет сверху, а не позиция самих ученых. При этом есть Великобритания, которая занимает в политике жесткую позицию, но специалисты-палеонтологи, поскольку они общаются с нашими коллегами давно, негативное отношение к российским специалистам не показывают: говорят, что, несмотря ни на что, будут с нами работать. Я пока в принципе не слышал о персоналиях, которые бы в науке высказывали личную позицию против русских. Но, может, кто-то и начал играть в эти игры.

Некоторые гранты теперь невозможно реализовать: так, у РФФИ (Российский фонд фундаментальных исследований) были совместные российско-германские программы. При этом буквально несколько дней назад уехала наша экспедиция во Вьетнам. Со стороны этого государства только поддержка: совместная российско-вьетнамская группа будет проводить раскопки не одну неделю. Об экспедициях, которые сейчас под вопросом, я не знаю. Мне кажется, никто из моих коллег активно полевые работы в Западной Европе и США не проводил, а экспедиции в Монголию по-прежнему продолжаются. При этом грантовые фонды старались организовать совместные проекты с Германией, Италией и Польшей (особенно активно). К нам приезжали коллеги из Соединенных Штатов. Последнее же время, видимо, не случайно, развивались прежде всего такие экспедиционные направления, как Куба и Вьетнам, а Монголия и так была аж с 1940-х годов. И руководители научных групп оттуда к нам часто приезжают — проходят совместные встречи с Академией наук, с администрацией нашего института.

Относительно публикаций ситуация очень разная. International Commission on Stratigraphy прямо на сайте написали на фоне украинского флага, что больше никакого взаимодействия с Россией. Одни журналы никак не прореагировали, продолжают принимать статьи, а часть пишет, что все. Некоторые из них предлагают публиковаться, говоря, что ты независимый исследователь, то есть предлагают предать страну, такой вариант Олимпиады — идти без флага. Лично для меня это недопустимо. Еще многие журналы отказываются принимать статьи, потому что им будет тяжело найти непредвзятых рецензентов, чтобы не завернули материал из-за того, что вы из России. Это не только в палеонтологии, а в целом такая ситуация.

Палеонтологический журнал Lethaia сначала отказывался от русских публикаций, но сейчас вроде бы поменял точку зрения. Я недавно сдал с коллегами статью в иностранный журнал: ее зарегистрировали, приняли — мы получили две положительные рецензии. Комитет по международной научной этике (COPE) при этом выпустил заявление, что политика и этническое происхождение автора не должны влиять на публикацию. Очень важно, что международная организация обнародовала такую мысль. На самом деле это так: наука должна быть вне политики — она за редким исключением (я говорю о закрытых научных проектах) работает на все человечество.

Я изучаю вымерших беспозвоночных брахиопод и помимо всего прочего занимаюсь распределением кристаллов в раковинах и скелетах различных вымерших организмов — провожу исследования с помощью нейтронного излучения, это называется методом нейтронной дифракции. Делаю это совместно с Объединенным институтом ядерных исследований в Дубне — это, кстати, международный институт. Повлияло ли происходящее на меня? Мои экспедиции чаще всего — это Тульская, Орловская и Воронежская области. Мне дальше особо и не нужно.

Думаю, сейчас сильного замыкания научных связей внутри страны не будет. В советское время страна была условно достаточно закрытой, но кто-то выезжал за границу, в основном в страны соцлагеря. Вначале 2000-х годов, попав за границу, я сталкивался со шквалом вопросов: «А как там Василий Васильевич? Работает ли Иван Иванович?» Все друг о друге всё знали, как-то обменивались публикациями — научное взаимодействие не прекращалось. А сейчас, когда есть интернет и такие сети, как ResearchGate (мировая соцсеть для ученого мира), делиться публикациями легко. Да, не будет зарубежных грантов, это правда, но нам хочется верить, что воспрянут отечественные.

Достаточно острым может оказаться вопрос техники: большая часть исследовательской техники для палеонтологии (электронная микроскопия, томография — я сам, например, провожу исследования на рентгеновском микротомографе, — инфракрасная спектроскопия) может стать очень ограниченной — все оборудование и программы зарубежного происхождения. Остается надеяться, что фирмы из Западной Европы, которые не отказались от взаимодействия с Россией, не изменят своих решений — продолжат искать лазейки продаж через другие страны. К сожалению, своего оборудования мы быстро не сможет предоставить: технологии всем понятны — просто надо время, чтобы наладить производство, лишь бы были способные специалисты. Относительно программного обеспечения: есть целый ряд бесплатных (не пиратских!) программ для томографии и построения трехмерных моделей — проблем нет. Техника пока работает, если возникают мелкие поломки, фирмы-дистрибуторы все решают — в нашем институте был такой момент.

У нас в плане зарплат ничего не изменилось: осталось все по-прежнему. Мы продолжаем работать. На самом деле такого, что за два месяца мы в чем-то просели, нет. И молодежь у нас есть: прошло четыре защиты кандидатских диссертаций — палеонтология в России не в арьергарде, она не ушла на вторые роли. Признаков для паники нет, но во всей Академии наук ситуация очень зависит от институтов. Общей тенденции нет: одни скованы из-за оборудования и реактивов, у других такой зависимости нет.

Будущий физиолог Андрей Иевлев:

Учусь на втором курсе медицинского университета на международном факультете (то есть процесс на английском — по окончании четвертого курса у меня будет двойной диплом. По крайней мере я на это надеюсь). Я еще не определился, чем именно в науке хочу заниматься, но есть моменты, которые мне нравятся больше других. Одна из таких тем — механизмы старения. С увеличением продолжительности жизни на эту сферу исследования идет бум: мы натыкаемся на проблемы, которые еще не были изведаны. В районе 10–14 марта мне попалось интервью заведующего лабораторией системной биологии и старения при МГУ. Я ему написал, мы пообщались, и он мне сразу отказал: из-за нынешней ситуации он не может взять новых студентов на стажировку. Это всегда не оплачивается — проходит в формате волонтерства, но при этом ты получаешь бесценный опыт, который помогает при устройстве на работу, плюс вместе с лабораторией пишешь научные работы, которые добавляют тебе веса и значимости. Даже при том, что нет финансовых отношений, заведующий отказал, потому что лаборатория «разъезжается на глазах». По сути меня не приняли из-за нынешней ситуации, которая приводит многие отрасли науки к кризису.

Насколько я слышал от преподавателей, российской науке и до этого тяжело было развиваться: существуют проблемы с таможенным декларированием — тяжело привозить оборудование из-за границы, а теперь вообще невозможно. Хочется надеяться, что когда-то это нормализуется.

Физик-астроном Сергей Назаров:

Я научный сотрудник Крымской астрофизической обсерватории, занимаюсь сверхмассивными черными дырами в центрах галактик, джетами, переменными звездами и поисковыми работами. Преподаю, веду студенческую практику.

Обсерватория продолжает работать и исследовать Вселенную. У нас большой штат сотрудников, достаточный комплект телескопов и очень хороший астрономический климат. Эти факторы позволяют решать широчайший круг научных задач, от открытия астероидов, комет и экзопланет до изучения далеких галактик и разрешения вопросов о происхождении всей Вселенной.

Если говорить про сложности, то помимо традиционного недофинансирования есть и другие вопросы: повсеместный рост засветки неба (это любой свет, направленный в небо: города, светящиеся рекламы, автостоянки, теплицы, поэтому в мегаполисе, например, не виден Млечный Путь) и недостаток современного оборудования. И если первую проблему можно решить только воспитанием людей и пропагандой научных знаний, то вторая требует изменения подхода в плане финансирования фундаментальной науки: она решается строительством новых телескопов, закупкой современного оборудования, участием в крупных грантах. И здесь может здорово выручить участие в международных проектах: например, в РФ приемники видимого диапазона практически не производятся — это устройства, которые принимают видимый свет, например матрица на телефоне и в зеркальной камере, в астрономии эти устройства применяются также, чтобы делать снимки и по ним изучать объекты. Определенная часть имеющихся наших приемников получена в обмен на наблюдательное время для других организаций (там, где Гольфстрим — в Норвегии, Швеции и Финляндии, постоянно облачно, а у нас много мест от Крыма до Читы, где полно солнечных дней — то самое наблюдательное время). Любое электронное оборудование устаревает, требует замены и ремонта — здесь тоже не обойтись без международного сотрудничества, хотя бы для отправки камеры производителю на гарантийный ремонт. Какое-то обслуживание мы можем обеспечивать своими силами, но для этого требуются оригинальные комплектующие к зарубежным приборам.

Давно прошло то время, когда один человек или даже одна изолированная организация могли внести серьезный вклад в мировую науку. Сейчас все крупные современные научные проекты создаются при сотрудничестве десятков и сотен организаций и стран: Большой адронный коллайдер, Международная космическая станция, гравитационно-волновые телескопы, телескоп «Джеймс Уэбб», ИТЭР (проект международного экспериментального термоядерного реактора), международный линейный коллайдер, 39-метровый, чрезвычайно большой телескоп ELT Европейской южной обсерватории и многое другое. Последний крупный оптический телескоп России — 2,5-метровый инструмент ГАИШ МГУ на горе Шаджатмаз создан при участии нескольких стран. Даже самый зоркий радиотелескоп в мире — российский «Радиоастрон» обеспечил мировой рекорд углового разрешения именно в связке с американскими и другими наземными радиотелескопами.

У нас огромная страна, светлые умы, гениальные изобретения и масса возможностей для того, чтобы снова быть в числе ведущих научных стран мира.

Лингвист и автор научно-популярных книг Мария Бурас:

Изоляция вредна для любой науки. Сама современная российская структурная лингвистика появилась в конце 50-х годов прошлого века, во время оттепели, именно благодаря тому, что после смерти Сталина власть ослабила идеологический контроль и у ученых появилась возможность познакомиться с тем, что происходит в мире за границами СССР, и с теми, благодаря кому это там происходит.

Если говорить о нынешней лингвистике, то, мне кажется, в первую очередь от изоляции по очевидным причинам пострадают те ее области, которые напрямую связаны с высокими технологиями, например компьютерная лингвистика и нейролингвистика. Впрочем, не только проблемы с техническим обеспечением скажутся на развитии научных исследований. Для научной деятельности очень важна среда, свободный обмен информацией и научными результатами, интерес и критическое внимание коллег. Достижения одних становятся отправной точкой исследований других. Невозможность публиковаться в серьезных рецензируемых изданиях и присутствовать на международных конференциях поневоле приведет к провинциализации российской науки.

Существует и еще одна серьезная опасность для гуманитарного знания в целом. Это идеологизация науки, подмена научной доказательности политически одобряемыми построениями. Такое уже бывало в истории филологии и языкознания, нет никаких оснований считать, что это не повторится. Старые советские навыки ведения с оппонентом полемики методами, не имеющими отношения к научным, возрождаются на глазах. Конечно, рыба водится и в стоячей воде. Но проточная вода чище.

Врач-исследователь Кирилл Бутов:

Я работаю на кафедре молекулярной биологии и биотехнологии в одном из московских вузов. В основном веду занятия на международном факультете, где учатся по программе двойного диплома. Также координирую небольшую команду в одной из ведущих лабораторий в области изучения системы гемостаза. Комментарий ниже является исключительно моим мнением.

Что сейчас творится в лабораториях: все активно пытаются понять, всего ли хватает для завершения текущих проектов. Очевидно, что планировать новые проекты трудно, а текущие могут надолго растянуться. Поэтому есть ощущение нахождения в каком-то научном чистилище, особенно для студентов и аспирантов последних курсов. Например, я очень серьезно волнуюсь за своих ребят-дипломников: за очень короткий срок у них получилось с нуля собрать потрясающие данные, но критические эксперименты надо делать сейчас. Из-за этого приходится совершать какие-то срочные закупки или вылазки в дружественные институты, чтобы поскрести по реагентным сусекам. Так что остается только работать через палку в колесе, наблюдать за изменениями и адаптироваться по возможности.

Если серьезно, то многие в начале и не почувствовали, что могут начаться какие-то проблемы. В отличие от зарубежных коллег типичный российский ученый обязан быть стратегическим гением, так как закупки для проектов обычно делаются разом, а заказанные реагенты идут по 2–2,5 месяца. Такая система приводит к тому, что большая часть лабораторий скапливает запасы и живет на реагентах, которые были куплены в светлые времена. Однако почти сразу ведущие компании начали отменять заказы и отказывать в поставках уже купленного. Понимание того, что оригинальных реагентов теперь не будет, привело к сильному скачку цен на услуги компаний (например, секвенирование — услуга по прочтению последовательности ДНК — подорожало в два раза). Это все привело к резкой самоорганизации научных коллективов в разных чатах, где активно делятся реагентами и учат, как искусственно продлевать жизнь («заклинать мусор») незаменимым аналогам. Сейчас это даже удобно — такого единения мы давно не испытывали. Но общий тренд намекает, что даже у зажиточных коллективов запасы приближаются к концу. Параллельно уже начались попытки заменять часть реагентов и оборудования китайскими аналогами. Проблема в том, что никто не знает, насколько хорошо они работают, даже компании, которые их продают. Поэтому одним махом перейти на их использование будет не так просто.

Автономна ли наука? Наука автономной, наверное, быть и не может. Даже если сейчас не думать об использовании очень редкого оборудования или методов за границей, контакт с мировым сообществом по твоей тематике позволяет понять, а не делаешь ли ты полную чушь. Конечно, мы пока еще имеем доступ к статьям, но конференции, которые и так пропали из-за коронавируса, позволяли лично спросить мнения и совета у экспертов в твоей области. Без активных научных контактов самостоятельную организацию передовых исследований представить себе трудно. Кроме того, возникает и философский вопрос: зачем исследовать немыслимо крутые вещи, если твои данные не принесут пользу всему миру, так как их никто не увидит? Сейчас еще активно начали звучать призывы к публикации в собственных журналах и созданию своих методов оценки деятельности. Конечно, намерения, наверное, благие. Есть реальная опасность не исполнить обязательства по грантам, если авторы не смогут заплатить даже за отрецензированную международную публикацию. По сути же это потенциальный выстрел в ногу российской науки, потому что наши журналы за границей не читают, а у коллективов больше не будет повода стремиться влиться в международную науку.

То, как сейчас относятся к нам, российским ученым, можно разделить на два пути: официальные контакты с зарубежными учреждениями и личные межлабораторные контакты. В первом случае институты в целом стараются официально от нас дистанцироваться, а нам не рекомендуют с ними официально дружить. Проще говоря, официально все плохо. С другой стороны, многим нашим студентам или сотрудникам, которые там работают, предлагают помощь или поддержку, понимая их положение. Я думаю, что те, кто уже по ту сторону баррикад, в ближайшее время не будут возвращаться. Честно говоря, даже печальные условия работы там лучше, чем сейчас будут здесь.

Похожая ситуация с научными журналами. Были единичные случаи отказов от редакторов, которые сами издательства строго не поддержали. Мы недавно подали несколько статей в зарубежные журналы, и все благополучно ушли на рецензию. К сожалению, на этом хорошие примеры заканчиваются. За те же самые публикации теперь очень трудно заплатить. Либо это просто невозможно, либо ты тратишь время и нервы, чтобы проследить за платежом и пообщаться с банком. Также очень серьезные волнения вызывает невозможность оплатить зарубежный софт и перспектива отказаться им пользоваться вообще.

Однако я бы хотел отметить, что до всех известных событий ситуация была не такая очевидная. Мне посчастливилось какое-то время поработать в Гарвардской медицинской школе, где мы пытались адаптировать новые клеточные методы для клиники. Экспириенс был интересным: реагенты в университеты продавали с огромной скидкой, а приходили они на следующий день (иногда даже вечером дня заказа). Все самые передовые методы были либо в твоем здании, либо через дорогу. Кроме того, возможность буквально на этаже поймать создателя какого-нибудь метода и спросить у него что-то поражает меня до сих пор. Несмотря на все очевидные плюсы заграничной работы, у русской науки тоже были свои козыри. Например, тяжелым трудом в ведущих профильных больницах была выстроена потрясающая система работы с редкими пациентами. Это, во-первых, позволяло их приглашать со всей страны в клиники, во-вторых, проводить уникальные комбинации тестов, часто бесплатно. Кроме того, русская научная школа обучает «колхозить» в хорошем смысле: адаптируя методы самыми элегантными способами под то, на что они не заточены. Каждый раз вспоминаю, как я по привычке предложил сэкономить приблизительно 200 долларов на антитело для проверки метода окраски внутриклеточных полифосфатов (структуры гранул тромбоцитов), используя побочный эффект копеечного реагента, который красит ядра клеток. После успеха американские коллеги мне внезапно подарили ценовую разницу в форме реагентов домой. Сейчас, конечно, очевидных достоинств перед западной наукой быстро придумать уже не удается. А вышеупомянутая российская школа в таких условиях уже играет наоборот: никто не будет даже знать о новых методах, так как расходники просто не купить.

Во что это все выльется в перспективе, сейчас сказать трудно, но, вероятнее всего, исход будет негативный. Хотя, если посмотреть с другой стороны, наука — это не только оккультные исследования, понятные паре людей в мире, а еще и пул преподавателей и руководителей дипломов для студентов высшей школы. Мне кажется, сейчас есть реальный риск потери практикующих ученых, которые готовы учить и предоставить возможности для написания работ мощного уровня. А это в первую очередь будет катастрофой для талантливых студентов, будущего науки, которым будет трудно себя реализовать. И даже если мы найдем замену всем оригинальным товарам, адаптация к новым реалиям нас опять на значительное время задержит. Поэтому сейчас очень актуально подытожить известной цитатой, что русские очень долго запрягают, но потом никуда не едут.

Геолог Михаил Рогов:

В целом пока жизнь геологического института (ГИН РАН), в котором я ведущий научный сотрудник, заведующий лабораторией стратиграфии фанерозоя, не особо изменилась.

Да, разумеется, потенциальное участие в международных мероприятиях за границей почти сошло на нет. Это связано со сложностями попадания за границу, проблемами с оплатой оргвзносов, бронированием гостиниц и в том числе с позицией оргкомитетов, по крайней мере по части совещаний. Скажем, организаторы Международного конгресса по меловой системе, который пройдет в Варшаве в августе 2022 года, начали с того, что исключили всех россиян из оргкомитета, а потом после обсуждения решили, что участвовать в совещании в качестве участников мы можем, но только без указания аффилиации и ссылок на гранты — как частные лица.

При этом в минувшие два года и так с международными совещаниями были большие сложности: они или массово отменялись, или переходили в дистанционный формат. И сейчас Международный седиментологический конгресс (седиментология изучает осадочные горные породы и процессы их образования), запланированный на август, будет проходить в режиме онлайн. Хотя личное общение вживую облегчает научную кооперацию, оно не является критическим. У нас как раз показательный пример — совместный проект с французами: до сих пор французские и российские участники ни разу не встречались лично, что не помешало нам сначала подготовить заявку, а потом продуктивно работать.

Сотрудничество с зарубежными коллегами в большинстве случаев продолжается без особых изменений. У нашей группы сейчас есть два международных проекта — с Францией и Чехией: мы продуктивно продолжаем работать с зарубежными партнерами, хотя имевшиеся планы на совместное проведение полевых работ и визиты друг к другу пришлось пересмотреть. Кстати, РНФ (Российский научный фонд) и РФФИ (Российский фонд фундаментальных исследований) приняли решение продолжать финансирование таких международных проектов даже в тех случаях, когда со стороны зарубежных партнеров оно будет остановлено. Правда, иногда в таких двусторонних грантах зарубежные участники отказываются продолжать совместные исследования. Проявляется такая остановка кооперации и на уровне отдельных специалистов, причем, по нашему опыту, чаще всего это вызвано давлением со стороны руководства, которое не рекомендует или запрещает сотрудничать с российскими учеными. Впрочем, таких случаев у нас немного: пока есть примеры с коллегами из Дании и Польши.

Международный союз геологических наук уже в феврале объявил о заморозке всех научных контактов с Россией, и, соответственно, наши специалисты вскоре выбыли из комиссий и рабочих групп.

С закупкой научного оборудования возникли очевидные сложности — далеко не все делают в России. Правда, в области стратиграфии (раздел геологии, изучающий последовательность формирования осадочных и вулканогенно-осадочных отложений и их первоначальные пространственные взаимоотношения) это не так критично, тут до сих пор многое можно сделать согласно девизу Союза геологических наук: умом и молотком (mente et malleo).

Бюджет института пока остается без изменений, размер грантов тоже, как и доступ к зарубежным публикациям.

Энергетик Диана Мусаева:

Я доцент кафедры экономики в энергетике и промышленности НИУ МЭИ. Безусловно, процессы внешней среды оказывают значительное влияние и на научную, и на образовательную деятельность. Также приостановлены выплаты по ранее выигранным иностранным грантам на проекты, в которых участвовали ученые из российских институтов, отменена подписка и закрыт доступ к многим научным иностранным базам данных, образовательным платформам. Ограничения и санкции прежде всего означают уменьшение доступа к научным знаниям и трудам конференций, а также и к актуальной информации, что важно для исследовательской деятельности в области экономики.

Иностранные агентства с апреля отключили российским клиентам доступ к своим терминалам — компьютерной системе, которая позволяла получать всю актуальную макроэкономическую статистику и аналитику по международным рынкам. Конечно, информацию можно получить и из других источников, но это более затратный и трудоемкий процесс.

С начала марта финансовые организации, госкомпании, госкорпорации и другие компании с участием РФ освобождены от раскрытия информации для неограниченного круга лиц. Компании, которые ранее были открыты инвесторам и публиковали отчетность на своих сайтах, получили возможность самостоятельно определять перечень раскрываемой информации или вообще отказаться от публикации данных, если это может привести «к введению мер ограничительного характера в отношении лица, о котором раскрывается или предоставляется информация». В своих работах магистры и аспиранты нашей кафедры исследуют и решают отраслевые задачи, используя открытые отчетные данные энергетических компаний. Сокращение объемов экономических и корпоративных данных, которые публикуются в открытом доступе, однозначно снижает уровень объективной оценки экономических процессов в отрасли, что значительно влияет на точность прогнозов и расчетов при моделировании. А реализация исследовательских проектов студентов кафедры по тематике «зеленой» электроэнергии и механизмов продажи «зеленых сертификатов» РФ сейчас затруднена в связи тем, что из-за санкций в России перестала действовать международная платформа I-REC, с помощью которой компании реализовывали киловатт-часы возобновляемых источников энергии (ВИЭ), а спрос на «зеленую» энергию снизился, так как основными покупателями были иностранные компании, которые покинули внутренний рынок.

В целом касательно энергетической отрасли можно отметить, что «зеленая повестка» не отменена, а приостановлена. Планы по декарбонизации российской энергетики к 2050 году могут быть значительно скорректированы с учетом санкций. Уже известно, что очередной конкурс по строительству генерации возобновляемых источников энергии предварительно перенесен на 1,5 года. Сложившаяся экономическая ситуация, безусловно, снизила темпы и активность предприятий по реализации проектов по декарбонизации. Существенное влияние на отрасль оказал запрет в ЕС на новые инвестиции в российский энергетический сектор и на экспорт запчастей для ремонта новых парогазовых ТЭС. Ограничение может затрагивать оборудование общей мощностью более 15 ГВт, но это не является критичным, поскольку в стране существуют достаточные резервы мощностей — порядка 41 ГВт. Предприятия энергетической отрасли столкнулись с проблемами, которые требуют технологичных решений и новых методических подходов. Поэтому для молодых ученых текущие условия открывают горизонты для исследования и решения актуальных научных задач.