В парижской внутренней монастырской галерее под открытым небом, относящейся к протестантскому собору по адресу Rue des Archives 24, до конца августа работает выставка Кати Каменевой, московской художницы, которая уже больше двадцати лет живет во Франции. Геннадий Устиян расспросил на открытии автора о том, почему Москва сейчас видится из Парижа закрытой, куда исчезли толпы россиян с Монмартра и почему наши художники так избегают фривольных «легкомысленных» тем в искусстве.

Вы жили в Москве, потом уехали во Францию. Как и почему?

Да, в Москве я окончила Художественное училище памяти 1905 года (сейчас — Московское академическое художественное училище. — Прим. автора). Потом так получилось, что я встретила мужчину, с которым потом прожила 20 лет и из-за которого переехала в Париж. Поступила в академию Beaux-Arts в качестве приглашенного ученика — есть такой статус. Проучилась там год, а потом, как ни странно — хотя моя связь с Москвой не прерывалась никогда, я сюда часто возвращалась, у меня была точка опоры в Москве — мы с Диной Ким и Галиной Смирнской создали группу «Четвертая высота».

«Четвертая высота», из серии «Подвиг». 2006

Потом группа распалась?

Нельзя так сказать, мы просто в какой-то момент перестали выставляться в качестве моделей (Катя иронично произносит «моделей» через Э. — Прим. автора), потому что всему есть свое время. Мы не то чтобы принимали решения распадаться или воссоединяться. Это такая дорога длиною в жизнь. Последний раз мы сотрудничали в 2011-м, не так уж и давно. Приходит что-нибудь в голову и говоришь: «Девчонки, а давайте что-нибудь сделаем», это наша любимая фраза. Наши работы продолжают жить своей жизнью спустя годы. Буквально пять минут назад я получила 28 мейлов, в том числе от архивиста МоМА: «Пожалуйста, расскажите, какая работа находится в каком месте, точные даты, кто что у вас купил». С другой стороны, в Париже огромный интерес к нашему творчеству. Мы выставлялись и на «Арт-Париже» неоднократно, и в Нью-Йорке, и в галерее «Эрарта» в Лондоне. В Париже у меня постоянно спрашивают: «Можно ли вот эту работу для такой-то тематической выставки?» или просто хотят купить.

Почему люди так позитивно откликаются на ваши работы?

Что касается конкретно «Четвертой высоты», то когда мы только начинали в прекрасные — или ужасные, кому как — девяностые, мы были на абсолютной волне и предвидели, что будет на пике. Одной из задач художника является быть в авангарде, а если ты не в нем, то ты вне. Вот мы оказались в авангарде тогдашнего российского искусства, будучи безумно молодыми и смелыми, все журналы о нас писали, побывали на первых полосах газет. Одна московская англоязычная газета иллюстрировала статью «Московский авангард умирает красивой смертью» нашими лицами.

«Четвертая высота» и Урс Биглер, из серии «Корона». 2011

Вы сейчас из Парижа следите за тем, что происходит в Москве?

 Слежу. Было очень много разных периодов. Был огромный подъем российского искусства, в девяностых в Париж постоянно привозили выставки русских художников. Я это точно знаю, потому что вернисажи проходили у меня дома. (Смеется.) Потом было резкое падение интереса, и в нулевых начался жуткий спад. Если раньше на все ФИАКи и «Арт-Парижи» и другие западные ярмарки приезжали пять-шесть московских галерей (и не только, кстати, московских), то сегодня — просто ноль. Остались такие художники, как я, которые одной ногой здесь, другой там.

Почему это произошло?  

Как я сейчас вижу, с экономической точки зрения сейчас Москва — абсолютно закрытый город. Как бы ни любили французы Россию, включая людей и «русскую душу», Москва закрыта для иностранцев. Это надо очень любить Россию, чтобы туда попасть, следить, чтобы тебя везде не обокрали. Недавно была история, когда французскому куратору не дали в Москве повесить работы, и выставка открылась с пустыми стенами. Может, нынешний занавес не железный, как когда-то, может, он из паутины, но он существует. Очень мало народу доезжает до Москвы. Чтобы туда съездить, надо встать в очередь в 6 утра, постоянно чувствовать себя униженным и оскорбленным. Вам потом скажут, что вам не хватает 28 документов, потом заплатить 250 евро за визу и потом еще за билет. Не все могут себе это позволить. При этом получить пятилетнюю шенгенскую визу во французском консульстве в Москве очень просто. Никому французы не доверяют так, как русским. До 2014 года поток российских туристов в Париже был три тысячи человек в день. После 2014-го это количество сократилось до пятидесяти в неделю. Все турагентства в Париже закрылись на моих глазах за месяц. Если раньше по Монмартру гуляли толпами туристы с гидами, а везде в ресторанах были меню на русском, то сейчас остался только индивидуальный туризм.

Москва закрылась политически?

Конечно, началось все с этого.

Что ужасно обидно, потому что в Париже, например, в книжных магазинах видно, насколько французы ценят и читают не только русскую классику или исторические книги, но и современных писателей.

Да, например, триллер Сергея Кузнецова «Шкурка бабочки», который недавно по-французски опубликовал Gallimard, имел огромный успех, был назван лучшим «черным романом» года.

В начале лета вы участвовали в 7-м Cалоне эротического рисунка Salo. Современное русское искусство очень серьезно, у нас редко найдешь фривольные работы.

Мы в «Четвертой высоте» еще в 1990-х в галерее L участвовали в выставке «Вид из московской новостройки на Париж». Сделали фотосессию с огромным французским батоном.

«Четвертая высота», «Вид из московской новостройки на Париж». 1998

Сейчас в Москве даже по поводу граффити художникам объясняют, сколько нужно получить подписей, чтобы их нарисовать. Во Франции граффити тоже официально запрещены, но, во-первых, мэрия Парижа дает деньги граффитчикам, чтобы они разрисовали определенные городские объекты, во-вторых, существуют «инвайдеры», от которых нельзя избавиться никакими запретами. Это давно уже местное городское достояние, к которому большинство относится толерантно. Конечно, если ты средь бела дня начнешь голую жопу рисовать, то тебя могут схватить за руку. Я, например, в последний год начала заниматься граффити. Мы с дочерью в масках на днях как раз рисовали на улице, и к нам подошла гулявшая с собакой пожилая пара, стали возмущаться, что мы им тут стену портим. Я им объяснила, что ничего им не порчу, что я художник и хочу им, наоборот, сделать красиво. Они успокоились. Потом хозяева домов время от времени закрашивают все граффити. Но, с другой стороны, все нынешние экскурсии по Монмартру — это экскурсии про граффити, где туристам рассказывают, как появилось то или иное изображение или надпись.

Но вернемся к сексу. Я в 1996 году написала в журнал «Птюч» статью про свободную любовь, и читатели писали тогда еще бумажные письма о том, как же так, молодая девушка, как вы можете так не томно относиться к сексу и любви. Но было гораздо больше положительных и одобрительных отзывов — девяностые в Москве вообще были временем перемен и новизны. Сейчас в Москве больше клубов закрывается, чем открывается. А в Париже прямо напротив галереи, где мы сейчас сидим, на улице des Archives в районе Марэ, есть гей-бар, где сейчас, ближе к вечеру, соберется перед входом такая толпа, что невозможно будет пройти по тротуару. И этого не было в Париже двадцать лет назад. Я помню тот период, когда парижане были закрытыми. Сейчас они совершенно свободны, сотнями ходят на вечеринки. Тут видишь, как люди становятся свободнее буквально каждый день. В Москве по-прежнему родители не принимают детей-геев, и даже взрослые продолжают скрывать свою ориентацию. В этом смысле та надежда, которая была в Москве девяностых, утонула. Конечно, нельзя совсем запретить человеку быть самим собой. Запад прошел этот путь. У художника Кита Харинга, например, была нелегкая молодость, и если так подумать, это было всего шестьдесят лет назад, не так давно. В России же идет не движение вперед, а постоянные качели вверх-вниз, иногда вниз на семьдесят лет. Конечно, это очень грустно. Особенно когда в России идет пропаганда семейных ценностей, да еще с участием церкви, тогда как в Париже объясняют, что семья — это мы сами, что семьей может быть кто угодно. Тем более что сейчас геи гораздо лучшие семьянины, чем многие бесконечно ругающиеся и бьющие друг друга сковородкой по голове гетеросексуалы. Мои дети — а у меня их трое — постоянно приходят из школы и говорят: «Вот родители еще одной одноклассницы развелись». А я спрашиваю: «У вас там вообще остались дети из полных семей?» «Да, — отвечают, — один мальчик, и то потому, что он не знает своего отца и усыновлен женской парой». Параллельно появляются новые варианты совместной жизни, когда супруги не обязаны жить в одной квартире.

Это нормально, что общество меняется — мы же не можем жить по законам, которые были приняты восемь веков назад. Тогда это было экономически обусловлено тем, что женщины не работали и иначе бы не смогли себя содержать. Я считаю, что это унижение — выходить замуж, я никогда не была официально замужем, при том что у меня трое детей. Для меня это принципиально, брак — это несвобода. Я никогда не была рабом этой устаревшей институции. И эта институция начинает постепенно умирать. Молодежь теперь понимает, что не надо выходить замуж, чтобы заводить детей, вариантов может быть сколько угодно.

Расскажите о своей нынешней выставке Emotions. Как вы ее придумали?

Все начинается с мысли, с высказывания. И это высказывание нужно минимальными средствами передать. Начинаешь с одной вещи, а потом понимаешь, что можно еще и так сказать, и еще так. У меня мало свободного времени, я не люблю заниматься живописью, для меня холст, масло немного ушли в прошлое. Я перешла на графику, потому что люблю рисовать руками — я не компьютерный совершенно человек. Я могу сделать работу кистью за 15 минут.

Работа с выставки Emotions. 2019

Были у вас времена, когда вы не могли еще зарабатывать искусством?

Я никогда в жизни не ходила в офис. Сначала не было необходимости, к тому же у меня были дети, потом мои работы хорошо продавались. Искусство всегда мне было нужно для самоуважения.

Фото: из личного архива Кати Каменевой