Этой весной Ирина Прохорова отмечает 15-летие возглавляемого ею Благотворительного фонда культурных инициатив. Издатель «Москвич Mag» Игорь Шулинский расспросил Ирину Дмитриевну о работе фонда и влиянии волонтерства и культуры на уровень гражданского самосознания.

Поздравляем вас с 15-летием фонда. Пятнадцать лет при нашей скорости проживания — почти целая вечность. Скажите, если бы сейчас вас пригласили в большую политику и дали реальные полномочия, вы бы согласились, покинули свое детище?

На вопросы в сослагательном наклонении трудно отвечать. Представить себе ситуацию, что меня позовут в серьезную политическую жизнь, в настоящий момент довольно проблематично. Это скорее из области научной фантастики.

Если рассматривать политическую жизнь не в узком смысле слова, то есть партии, выборы, лозунги и так далее, то моя многолетняя системная работа в издательстве и благотворительном фонде не менее важна для социальной и политической трансформации общества.

А мне как раз кажется, что это такой очень умелый и правильный побег от действительности, и то, что вы предлагаете сегодня обществу, необычайно важно, мы благодарим вас за это — за чудесные театральные истории, за великолепные книги — но посмотрите, ситуация очень сильно изменилась.

Не могу сходу не возразить вам. Почему бегство от действительности? А вам не кажется, что нынешние игры власти в квазиполитические институции и риторику вроде «системной оппозиции», «суверенной демократии» — это и есть бегство от действительности? Я очень приветствую активную часть нашего общества — подлинную, «несистемную» оппозицию, которая пытается бороться за восстановление реальной политической жизни в стране. Я восхищаюсь бесстрашием правозащитников, борющихся с судебным произволом и набирающей обороты репрессивной машиной. Я также всячески поддерживаю волонтерское движение, ставшее в последнее десятилетие социальным мейнстримом. То, чем занимаюсь я, никак не противоречит этому социально-политическому тренду, напротив, это его важная составная часть.

Вы правы, за 28 лет постсоветской жизни общество сильно изменилось, причем в лучшую сторону. В последние годы я вижу все признаки бурного развития низовой демократии, так называемой grass-root democracy, чего практически не было в начале 1990-х годов.

Жизнерадостная «чернуха» долгое время воспринималась интеллектуальным сообществом как символ раскрепощения, как свобода слова.

Первые постсоветские годы, несмотря на социальный хаос и экономический коллапс, были прежде всего периодом бурного институционального строительства: возникли совершенно новые индустрии, классы и профессии в широком диапазоне, от пестрой бизнес-среды и многопартийной системы до независимых СМИ и бурной интеллектуальной жизни.

Первые издательские проекты, новая культура на ТВ, все что хотите.

Все что угодно: независимое книгоиздание, общественно-политическая и интеллектуальная периодика, частные художественные галереи, экспериментальные школы и вузы, новые театры…  За несколько лет был сформирован институциональный фундамент постсоветского общества, на котором по факту и стоит современное государство, несмотря на самоубийственные попытки демонтировать основу собственного существования.

То, что отсутствовало в первую постсоветскую декаду, это горизонтальная самоорганизация общества в форме благотворительных фондов, сети НКО и волонтерского движения. Первые филантропические организации стали возникать в конце 1990-х — начале 2000-х, а бурное развитие волонтерства и НКО началось с середины 2000-х, то есть гражданские самосознание и активность находятся на подъеме.

С моей точки зрения, главным упущением нарождавшегося в 1990-х годах гражданского общества было игнорирование важнейшей проблемы — необходимости формирования новой этики, символической легитимации новой социальной реальности.

Не были сформулированы и проговорены некие главные моральные принципы…

Воздух свободы сыграл с нами злую шутку. Мы были опьянены внезапным освобождением от тоталитарного надзора и всевластия цензуры, нам казалось, что прошлое больше не вернется, наступают новые времена и нет смысла продолжать перестроечные откровения и разоблачения. В медиа воцарился вселенский карнавал, в котором высмеивались все и вся. Это была болезненная по своей сути реакция на угрюмую идеологию, пронизывавшую все сферы жизни советского человека. Жизнерадостная «чернуха» долгое время воспринималась интеллектуальным сообществом как символ раскрепощения, как свобода слова. Это было самое печальное и непростительное заблуждение, потому что в конечном счете безответственная игра со смыслами привела к откровенному цинизму.

В этическом хаосе и вакууме новых идей реваншизм легко проложил себе дорогу, и теперь в одном пространстве можно увидеть как монумент жертвам советских репрессий, так и памятник Сталину.

Я постоянно привожу один и тот же пример, который даже спустя столько лет вызывает во мне чувство горечи. В конце 1990-х годов я на одном из центральных телеканалов наткнулась на ток-шоу с участием бывшего узника ГУЛАГа и старым вохровцем! Я была потрясена этими «дебатами» и самой возможностью устраивать диалог между жертвой и палачом. Когда я поделилась своим возмущением с некоторыми журналистами, они снисходительно стали втолковывать мне, что, дескать, должен существовать плюрализм мнений, что умный и так все понимает, а дураку все равно ничего не объяснишь.

Мы с детской беспечностью развенчали все моральные авторитеты, осмеяли советских правозащитников и лидеров общественного мнения (Сахарова, Солженицына, Ковалева, Новодворскую и так далее). Стоит ли удивляться, что в этом этическом хаосе и вакууме новых идей реваншизм так легко проложил себе дорогу, и теперь в одном пространстве можно увидеть как монумент жертвам советских репрессий, так и памятник Сталину. Только сейчас приходит понимание, что искоренение сталинизма (то есть тоталитарного сознания и образа жизни) должно было стать этическим императивом, если угодно, новым моральным кодексом постсоветской эпохи. Уникальный шанс системной демилитаризации общества был упущен, и теперь нам предстоит трудный многолетний путь по исправлению ситуации. С некоторой надеждой я смотрю на появление в последние годы многочисленных дискуссионных клубов, это значит, что интеллектуальная работа по формированию новой гуманистической этики идет полным ходом.

Вы знаете, мне рассказывали серьезные хозяйственники-патриоты, люди, больше занимающиеся серьезным бизнесом, чем политикой, как ваш брат, например, что путь, который заставил бы отказаться от Сталина — чреват. Прежде всего экономически. Откажемся от Сталина — запустим маховик. А там придется извиняться за польскую трагедию, когда советская армия расстреливала польских офицеров. Потом пришлось бы возвращать деньги эстонцам, литовцам и латышам, которых мы отправляли на долгую зимовку в Сибирь. Они говорят: «Вы слишком интеллигентны, а политика и интеллигентство — вещи разные. Когда стране приходится платить огромные суммы, мораль уступает».

Ничего, мы знаем, что были и интеллектуалы в политике, например Уинстон Черчилль и Вацлав Гавел. Интеллигентность им не помешала, а, напротив, помогла принимать верные решения в критические времена. А что касается ваших загадочных хозяйственников, то они просто носители архаического тоталитарного сознания, которое не понимает и не принимает никакие другие способы государственного управления, кроме насилия.

Тут имеется в виду конкретная ситуация: если мы признаем какие-то вещи, нам придется что-то отдать. Полякам отдать то-то, этим отдать это, кому-то вернуть здание. То есть части нашей материальной собственности отдать другим людям.  

У нас столько денег расхищается и тратится впустую на различные аферы…  Их бы с лихвой хватило всем потомкам пострадавших. А если говорить серьезно, то рассуждения этих псевдопатриотов — чистой воды спекуляции типично советского образца: подменять этические проблемы экономическими показателями или, того хуже, военными победами. Речь давно не идет ни о каких денежных компенсациях. Расставание с трагическим и преступным прошлым должно произойти хотя бы на символическом уровне. Замалчивание или реабилитация массовых репрессий вовсе не приводит к гражданскому примирению. Наоборот, это ведет к радикализации и поляризации общества. Как в нынешней ситуации сказать всю правду о былых государственных преступлениях против собственного народа, но при этом дать обществу надежду на созидательное будущее — это серьезный предмет для интеллектуальных рефлексий и общественных дискуссий.

Если скелет висит в шкафу, а не предан земле, он не даст вам покоя, сколько бы вы ни открещивались от страшных воспоминаний.

Этот вопрос со всей остротой встал на повестке дня, когда Фонд Михаила Прохорова начал свою деятельность в 2004 году. Напомню, что первые три года фонд работал исключительно в Норильске, на территории, которая воплощала собою все проблемы советского и постсоветского существования. Норильск как город был основан на месте одного из самых страшных сталинских концлагерей — Норильлага. Первыми его жителями стали бывшие узники лагеря и их охранники. Их дети переженились, потом в 1960-е годы туда хлынули со всей страны добровольцы за заработком. Мне рассказывали норильчане, как их родители, приехавшие за северными надбавками, довольно долгое время жили в гулаговских бараках, пока не началось строительство социального жилья и бараки не были полностью разрушены. По понятным причинам тема репрессий была в местном сообществе табуирована, никто не хотел тревожить скелеты в шкафу. Но если скелет висит в шкафу, а не предан земле, он не даст вам покоя, сколько бы вы ни открещивались от страшных воспоминаний, тем более что сам ландшафт (включая норильскую Голгофу) буквально вопиял о прошлом.

Мы поняли, что невозможно заниматься поддержкой культуры и образования в Норильске, не подняв проблему репрессий. Мы провели несколько конференций, круглых столов, выступлений известных людей, и норильчане, пусть и неохотно, но стали высказывать свое мнение о трагедии. Решающим событием, окончательно прорвавшим завесу молчания, стали гастроли театра Льва Додина со спектаклем «Жизнь и судьба». Фонд поддержал как создание спектакля, так и его российскую премьеру, которая прошла в Норильске, а уже потом в Москве и Петербурге. Глядя на реакцию зала во время спектакля, а также бурные споры в течение последующих двух недель, я в который раз убедилась в великой способности искусства находить язык для описания человеческой трагедии. Норильский опыт привел меня к двум очень важным выводам о возможных способах преодоления коллективной травмы сталинизма.

Во-первых, люди порой агрессивно защищают советское прошлое вовсе не потому, что приветствуют попрание гражданских прав и свобод, но потому, что не могут отделить личную и семейную историю от истории государственной. Поскольку мы все существуем в логике милитаризированной государственной истории, то критика отдельного правителя или режима в целом воспринимается человеком как обесценивание его личного опыта. Дескать, если я жил в такой ужасной стране, значит, моя жизнь была прожита напрасно. И это вызов нам, интеллектуальному сообществу, можем ли мы предложить иную модель истории, где любовь к родине не подменяется лояльностью к режиму и начальству.

И, во-вторых, в нашей справедливой критике сталинизма мы не делаем должного акцента на эволюцию самого советского общества, которое смогло перерасти этот режим и дать ему отпор. Недаром самые масштабные погромные кампании (если не считать большой террор 1937 года) разразились после войны, когда власть, перепуганная духовным подъемом людей, безуспешно пыталась вернуть их к состоянию безоговорочной покорности. Но общество, гордое своей победой в страшной войне, больше не хотело мириться с рабской участью. В 1953 году вспыхнуло восстание заключенных в Норильске, которое дало толчок волнениям по всей сети ГУЛАГа, что знаменовало начало распада системы концлагерей. Заметьте, как быстро и легко были восприняты обществом решения ХХ съезда КПСС, осудившего культ личности Сталина и репрессии против собственного народа.

Мы по сей день пребываем в состоянии холодной гражданской войны, когда политические разногласия становятся главным фактором водораздела между «своими» и «чужими».

Поколение шестидесятников фактически посвятило себя миссии десталинизации страны, и венцом этой борьбы стала перестройка с ее гласностью. Согласитесь, ведь в некотором смысле это была революция сознания, фундаментальный пересмотр моральных норм человеческого общежития, позволивших обществу хотя бы частично исторгнуть из себя тоталитарную систему ценностей. Если бы в начале 1990-х мы провозгласили, что мы закрываем дверь в страшное прошлое, которое мы безусловно осуждаем, но гордимся тем, что нашли в себе силы его преодолеть, то, думаю, мы могли бы избежать ползучей ностальгии по советским временам.

Вы знаете, это очень идиллический взгляд.

Нет, нисколько. С моей точки зрения, призывы нынешних политиков к возвращению в гламуризированный Советский Союз куда большая утопия и наивная идиллия. Они всеми силами игнорируют реальность, произошедшую трансформацию общества.

А вы видите эти изменения? Чувствуете, что они есть?

Да, я вижу положительные изменения. Несмотря на милитаристскую пропаганду, происходит стихийная гуманизация общества. Посмотрите, какое количество людей связано с НКО, занимается волонтерством, краудфандингом для помощи социально незащищенным людям и так далее. По подсчетам независимых экспертов, в России сейчас действуют около 200 тысяч различных некоммерческих организаций. Я думаю, еще десять лет назад ничего подобного не было.

Пока это фрагментированное броуновское движение, но неизбежно наступит момент, когда гражданское общество должно будет перейти на новую ступень самоорганизации, от малых объединений к широкой консолидации для демократических преобразований.

А почему, на ваш взгляд, эта консолидация никак не наступит? Посмотрите на наши демократические партии, которые воюют между собой вместо того, чтобы объединиться на выборы.

Фрагментированность общества — это тяжкое наследие тоталитаризма, который последовательно и беспощадно разбивал любые попытки неформальных объединений, даже самых невинных. Формирование новой политической культуры — дело длительное, требующее пересмотра многих устоявшихся форм коллективной и индивидуальной жизни.

В частности, каковы критерии, по которым мы определяем союзников или оппонентов, где та мировоззренческая площадка, на которой может покоиться новый гражданский мир, широкая коалиция прогрессивно мыслящих людей? Такую объединительную платформу трудно создать, пока мы находимся в плену тоталитарной системы этических ценностей.

Что вы имеете в виду?

Я приведу пару примеров из школьной программы советских времен. В советских школах моего детства в каждом классе помимо портретов Ленина и великих русских писателей в обязательном порядке на стене висела доска с изображением пионеров-героев. Нам неоднократно рассказывали о подвигах детей и подростков во имя становления первого пролетарского государства, их готовности принять смерть за идеалы коммунизма. Только важнейший опыт свободы постсоветского периода позволил в полной мере осознать чудовищность данной модели детства, где государство снимает с себя все обязательства по защите детей и вместо гарантий счастливой долгой жизни благословляет ребенка на раннюю мученическую смерть.

Также в рамках школьной программы по литературе нам в средних классах предлагалось изучать революционную пьесу советского драматурга Константина Тренева «Любовь Яровая». Действие этого опуса происходило в конце Гражданской войны; волею судеб главная героиня Любовь Яровая оказалась в стане красных, а ее муж — в Белой гвардии. Когда Белое движение было разгромлено, муж тайно вернулся домой, но идейная жена выдала его как классового врага большевикам. Вот тот этический фундамент, на котором взращивали несколько поколений советских людей.

Мы понимаем, что реальный эффект от нашей деятельности мы получим значительно позже, возможно, после нашей смерти.

К сожалению, эта система ценностей до сих доминирует в обществе, и не только в призывах власти беспрекословно жертвовать собой и своими детьми ради политических амбиций правящей верхушки или поисках и преследований «внутренних врагов». Размежевание исключительно по политическим симпатиям происходит и в самом гражданском обществе — вспомните радикализацию настроений во время крымских событий или беспощадные фейсбучные войны последних месяцев. В 1990-х годах венгерские интеллектуалы придумали прекрасную формулу для определения поляризации общества: «холодная гражданская война». Мы по сей день пребываем в состоянии холодной гражданской войны, когда политические разногласия становятся главным фактором водораздела между «своими» и «чужими».

При таком редуцированном подходе практически невозможны никакие формы общественной консолидации, поскольку игнорируются такие важнейшие критерии, как: личная порядочность, профессиональная компетентность и честность, объем общественного блага, созданного данным человеком. Если мы хотим добиться гражданского мира и консолидации сил, то, очевидно, нам придется расширить наши мировоззренческие горизонты.

И сколько времени нам придется эти горизонты расширять?

Это зависит от многих причин и, не в последнюю очередь, от осознанных интеллектуальных усилий общества по переосмыслению нашего культурного багажа. Смена социальной оптики с государственных горних вершин на земную жизнь человека даст нам возможность обогатить наше представление об истории, в которой на сегодняшний день в общественном сознании присутствует лишь полтора десятки персонажей из числа правителей, полководцев и тиранов. Тогда окажется, что в нашем общем прошлом  существовало огромное количество созидательных людей разных социальных групп и профессий, которые могут стать символической опорой для современной трансформации общества.

Такое наше государство никогда не сможет принять.

Государство — это люди, стоящие у кормила власти и чутко реагирующие на общественные настроения в желании свою власть удержать. Как справедливо заметил в начале 1960-х известный советский правозащитник Александр Есенин-Вольпин, если протест против государственного произвола выразит один человек, его просто убьют. Если на защиту права встанут несколько десятков, их упекут в тюрьму. Но если идея главенства закона захватит широкие массы, то власть вынуждена будет пойти на уступки.

Все-таки вы идеалист, если полагаете, что долгая кропотливая малозаметная работа приведет к радикальным изменениям в обществе.

А вы, как в сказке, ждете принца на белом коне, который прискачет из прекрасного далека и разом преобразит нашу жизнь.

Я не жду принца. Я понимаю вашу точку зрения, я просто думаю, что деятельность таких фондов, как ваш, это очень важно, но с точки зрения общества — это очень маленькая часть усилий.

Вы опять транслируете вульгарно-марксистскую точку зрения советского образца, что для фундаментальной трансформации общества достаточно найти одну универсальную отмычку либо в виде харизматического лидера, либо суперпартии, либо всесильной организации. Социальное здание в отличие от крупнопанельного социального жилья возводится из множества маленьких кирпичей — бесчисленных низовых инициатив, которые в своей совокупности и гарантируют гражданскому обществу прочность. Ни один сверхкрупный фонд не способен решить глобальные проблемы страны. Каждая благотворительная организация выбирает свою нишу и решает проблемы в этом общественном сегменте, причем зачастую наряду со множеством других аналогичных организаций. Эта разнообразная, многоуровневая созидательная деятельность и порождает новые социальные тренды, которые потом подхватываются и озвучиваются интеллектуалами и политиками. Ведь любая дееспособная политическая партия — это венец длительного развития определенной части общества, а мы пытаемся создавать партии на песке, без реальной опоры в социуме, то есть начинаем строить с крыши, а не с фундамента.

Происходит неформальное объединение людей. Я вижу это как знаки отчаяния.

Многие великие деяния начинались как жест отчаяния, но этот эмоциональный аспект никак не умаляет значимости самой деятельности и ее результатов. А что, в мировой практике было принципиально по-другому? И более того, простите, не будем забывать простую истину, что у нас почти на сто лет была заморожена любая самоорганизация общества. Для этого тоже нужно…

Время, согласен.

А мы хотим сразу встать на уровень стран, в которых несколько столетий вырабатывались современные формы кооперации?

Дай бог, чтобы вы оказались правы. Хорошо. Но ваш фонд, по-хорошему снобский — или хорошо, интеллектуальный, если слово «снобизм» может выглядеть здесь не совсем верным, — продвигает культуру…

Поразительно, что, мечтая о демократических преобразованиях, как только речь зашла о культуре, вы высказываете сугубо антидемократические идеи. Разве интеллектуальный контент, то есть качественное знание и достоверная информация, противоречат идее просветительства? Культура существует только для избранных, а более широкая публика должна довольствоваться низкопробными развлечениями? Боюсь, что подобная предвзятая снобистская позиция по отношению к обществу и является главной причиной наших поражений. Я 27 лет занимаюсь издательской деятельностью, причем в основном публикую книги для профессиональной гуманитарной среды, и 15 лет работаю в фонде, поддерживающем культуру в российских регионах; поверьте моему личному опыту: для людей самых разных социальных групп и профессий причастность к культуре является неотъемлемой частью их самоидентичности, а образование —  мощным социальным лифтом. И эта, пожалуй, лучшая черта нашего народа не ценится ни государством, ни интеллектуальной средой.

Между тем культурные индустрии (культурно-образовательные кластеры, культурный туризм) давно стали передовой экономикой XXI века, замещающей собою традиционную промышленность. Поэтому фонд не просто поддерживает отдельные уникальные художественные инициативы, а стремится способствовать модернизации всей инфраструктуры культурной жизни.

Например, один из наших важнейших конкурсов «Библиотеки лицом к образованию». Библиотека — первая публичная институция, возникшая в XIX веке, открывшая доступ к книгам рядовому читателю. Она была и остается базой демократического общества. В нынешний цифровой век библиотеки переживают второе рождение, становясь центрами дистанционного образования и культурного досуга. Отечественные библиотеки находятся в плачевном состоянии, они плохо финансируются, в них не происходит смена квалифицированных кадров. Давая гранты на модернизацию библиотечного дела, мы тем самым поддерживаем развитие современного образования.

Культурные индустрии давно стали передовой экономикой XXI века, замещающей собою традиционную промышленность.

Еще один приоритетный конкурс фонда — «Школа культурной журналистики»,  который способствует повышению квалификации региональных журналистов, пишущих о культуре. Конкурс «Новый театр» позволяет театрам приглашать талантливых молодых режиссеров для постановки экспериментальных пьес, что они не решаются делать без дополнительной финансовой поддержки, поскольку эффективность их деятельности измеряется министерством культуры исключительно коэффициентом посещаемости. Наш многолетний конкурс «Академическая мобильность» дает возможность студентам, аспирантам и молодым преподавателям работать в отечественных и зарубежных библиотеках, а также участвовать в конференциях. Вкладываясь в развитие человеческого капитала, мы стимулируем появление новой культурной профессиональной среды, которая в свою очередь будет развивать культуру на новом, более высоком уровне.

На закуску упомяну, пожалуй, наш самый крупный, центральный проект — ежегодную Красноярскую ярмарку книжной культуры (КРЯКК), которую мы в этом году проводим уже в 12-й раз. Это не просто ярмарка-продажа книг, это фестиваль современной культуры. В последние годы КРЯКК посещают около 50 тысяч человек, а если учесть, что Красноярск — это город-миллионник, то получается, что каждый 20-й житель города приходит на мероприятия ярмарки и покупает книги. Для меня этот проект — еще одно доказательство роли культуры в современном мире. КРЯКК оказалась для городского сообщества прообразом гражданского мира. Ярмарку посещают приверженцы разных политических взглядов, представители всех возрастных, конфессиональных и профессиональных групп, и именно пространство культуры становится площадкой их мирного сосуществования,  позволяет различным социальным стратам достичь консенсуса. Разве подобная деятельность фонда может считаться снобистским проектом?

Понимаю вас. Театральный фестиваль, которые вы ежегодно проводите в Красноярске — бесспорно, один из лучших. Но вот скажите мне, как вы в целом оцениваете результаты 15-летней работы фонда? Мы живем в век цифр и графиков, каков реальный фидбэк вашей деятельности?

Визуально-осязаемый фидбэк в культурной сфере прослеживается хуже, чем, скажем в благотворительности, связанной со здоровьем. Ну как вы замерите изменение культурного климата в городе или регионе в связи с системной деятельностью фонда? Прикажете чертить график роста духовности? Вам нужны цифры? Пожалуйста: за годы существования Фонда Михаила Прохорова экспертным советом рассмотрено около 16 тысяч грантовых конкурсных и внеконкурсных заявок, из которых поддержано 5,5 тысячи. Общий объем благотворительных средств превысил 3 млрд рублей. Фонд реализовал более 30 собственных проектов, зрителями и участниками его мероприятий стали более 1,5 млн человек. Или вот еще пример с цифрами: с момента основания Красноярской ярмарки книжной культуры главный учредитель — Михаил Прохоров — регулярно выделяет дополнительный грант в 15 млн рублей на комплектацию 70 основных библиотек Красноярского края; в общей сложности в библиотеки передано около 500 тысяч книг.

Цифры выглядят внушительно, и все чистая правда, но мы понимаем, что реальный эффект от нашей деятельности мы получим значительно позже, возможно, после нашей смерти. Благотворительность — это инвестиции в будущее, поэтому результат всегда будет отложенным, долгое время невидимым. Но только такая тихая системная работа приносит долгосрочные результаты. Моему брату было бы гораздо проще устроить разовые эффектные акции в Москве, создать мощную пиар-волну и пожинать лавры дешевой славы. Однако люди, осознанно пришедшие в благотворительность, не одержимы мелким тщеславием, ими движет чувство гражданской ответственности. В последние годы мы видим, как меняется представление общества о филантропии, приходит осознание, что взаимопомощь и создание общественного блага вовсе не повинность богатых, а моральный императив каждого гражданина. Мы видим расцвет общественных фондов, краудфандинга, что меня очень радует. Именно это я и называю гуманизацией общества вопреки милитаристской пропаганде.

Вы можете вспомнить за 15 лет работы фонда три очень важных для вас дела, которые, возможно, изменили вас или вам было безумно приятно их вспоминать?

Вы знаете, за эти годы произошло столько важных событий, что трудно выделить тройку особо эпохальных случаев. Проживание в культуре и работа по умножению общественного блага сами по себе приносят столько радости, дают столько сил и такой заряд креатива, что  они помогают превозмогать все проблемы и преодолевать самые трудные времена.

В этом интервью я как бы немного нападал на вас. Наверное, для того, чтобы поддержать интригу в разговоре. На самом деле я и мои коллеги благодарны вам за все, что вы делаете. И, поверьте, слушать вас очень приятно.

Фото: из личного архива Ирины Прохоровой