«Парижские мальчики в сталинской Москве» — скрупулезно собранный документальный роман о Георгии Эфроне, сыне Марины Цветаевой. Автор Сергей Беляков рассказал «Москвич Mag», почему Цветаева желала сыну стать контрреволюционером и была уверена, что тот рано умрет; как жил левый Париж и Эфроны—Цветаевы в нем; какой тогда была сталинская Москва, где жалованье учителя фокстрота было одним из самых высоких; и почему, живя в свободной Франции, бежавшие мечтали вернуться в Союз.
«Парижские мальчики в сталинской Москве» все же нон-фикшн, а не фикшн. Вы, как историк, работая в этом жанре, изучали архивы, встречались с потомками. Как это было?
Да, с Никитой Игоревичем Кривошеиным (переводчик, знакомый Георгия Эфрона. — «Москвич Mag») я беседовал, с Натальей Сеземан, племянницей Дмитрия Сеземана (друг Эфрона-мл. — «Москвич Mag»), живущей в Париже, тоже. Они рассказывали мне, конечно, в основном о Дмитрии и Алексее Сеземанах, а их знакомство с Муром (домашнее имя Георгия Эфрона. — «Москвич Mag») было опосредованным.
Я пользовался материалами сайта радио «Свобода» (признано иноагентом. — «Москвич Mag»), где несколько раз Сеземана интервьюировали; сохранились хорошие записи.
Помогла публикация дневников Мура — ей занимались очень известные люди: Елена Коркина, наш выдающийся филолог-цветаевед, Вероника Лосская — парижский филолог, которая отвечала за перевод французской части дневников. Я видел эти дневники своими глазами — работал в Российском государственном архиве литературы и искусства (РГАЛИ).
Материалы про Мура открыты — здесь никаких проблем не было. А темы советской разведки я почти не касался — она сложная, деликатная, пока не для меня. Хотя начинаю работать над книгой «Братья Катаевы» — мне интересно, есть ли какие-то сведения в архиве ФСБ о Евгении Петрове, но не знаю, удастся ли туда попасть. В отношении Мура такой необходимости не было — он не связан с разведкой, другого возраста, к этому его не привлекали — он знал о деятельности отца, но немногое. Хотя очень гордился.
Да и архив ФСБ в прошлом году, насколько я знаю, закрылся для исследователей во время карантина, но дело даже не в этом: материалы советской агентуры не раскрываются, а Сергей Яковлевич [Эфрон] занимал там не последнее место. Прямого доступа нет: даже когда дочери Алексея Сеземана пытались получить информацию о своей бабушке, Нине Николаевне Насоновой-Сеземан-Клепининой, то, как мне рассказывали, им дали только несколько отсканированных листочков, а само дело не показали — секретность, закрыто.
Вы между этими четырьмя героями своей книги — двумя Сеземанами, Муром и Кривошеиным — кого выбираете?
Я никому не буду отдавать предпочтения — это люди совершенно разные. И место их в книге совершенно различно, потому что Никита Кривошеин скорее герой эпизодический (он переехал из Франции в Советскую Россию после войны), Алексей Сеземан занимает большее место, но так как он еще сидел в лагере, то они встретятся с Муром только осенью-зимой 1943-го. Дмитрий — друг главного героя, а сам герой, конечно, Мур, Георгий Эфрон. Самое большое место в книге занимает именно он.
Все они хороши, интересны и замечательные по-своему. Просто в книге главный герой — Мур, от него осталось больше материалов: дневники, письма. По этой причине он встал в центре повествования. А другие либо его друзья, как Дмитрий Сеземан, либо знакомые, как Алексей Сеземан, либо друзья друзей, как Никита Кривошеин.
Каким был парижский период? Цветаева в дневнике писала, что голодно было настолько, что у нее вылезло полброви.
Парижский период очень разный: были годы бедности, были — относительного благополучия. По крайней мере в Париже не случалось такого, что они жили в коммуналке. Квартиры могли быть бедными — скажем, двухкомнатная с маленькой кухней. В сталинской Москве у них будет одна комната в коммунальной квартире на Покровском бульваре. И только очень недолгое время, летом 1940-го, они жили в действительно хорошей квартире на углу Моховой и Герцена (Большой Никитской).
Кроме того, с нашими понятиями о нищете не сочетаются ежегодные поездки семьи на отдых. Вот пишет Цветаева с берега Бискайского залива, как они с Муром пьют розовое вино, закусывают устрицами, которые она тут же вскрывает ножом: «Два раза порезалась, но раны тут же заживают — рядом морская вода».
И потом из Парижа они привезут очень большой багаж, в котором будут и книги, и рукописи, и много вещей — Мур будет так хорошо одет, что его будут принимать за сына большого начальника. Видимо, хоть в Париже жизнь была бедной, но не такой бедной, как принято считать.
За парижские годы Цветаева и Эфрон, скажем, сформировали новую библиотеку, которую потом ящиками пришлось раздавать и распродавать, часть книг они увезли в Москву. Скромная жизнь, однако нищетой это не назовешь.
В какой момент Цветаевых—Эфронов вытеснил эмигрантский Париж?
Отвернулись, конечно, после дела Рейсса — после обвинений, которые появились в прессе по поводу Сергея Яковлевича, а тут еще и похищение генерала Миллера… Эфрон, конечно, должен был скрыться, бежать в Советский Союз — понятно, что это бросило тень на репутацию Цветаевой. На нее стали очень косо смотреть. Конечно, ей пришлось тяжело.
А каким был ее круг общения?
Очень большой — Марина Ивановна была крайне общительным человеком: в разные годы этот круг менялся в зависимости от того, кто приезжал и уезжал из Парижа. Есть замечательное исследование Ирмы Кудровой о Цветаевой «Беззаконная комета» — посмотрите, там множество имен, но это разные периоды: в 1920-е он один, к концу 1930-х он сильно меняется. Причем ее круг общения и Сергея Яковлевича сильно отличаются. Сергей Яковлевич увлекся Советской Россией: естественно, у него появились знакомые-коллеги по Союзу возвращения на родину. А Цветаева была погружена в поэзию. Интересно, что русские эмигранты все менее понимали ее стихи. Ранние, дореволюционные любили, а вот к поздним относились сложнее.
Допустим, Павел Николаевич Милюков, один из самых влиятельных людей в русском Париже, главный редактор газеты «Последние новости», где хорошо платили, ее стихи брать перестал — он их не понимал. Хотя иногда все же печатал — это было хорошо: газета — читаемая, гонорары — приличные. Одно дело Бунин, который был понятен, прозрачен, любим; совсем другое дело модернистские стихи Цветаевой. Ее последний сборник вышел в 1928 году. Конечно, ей не хватало внимания.
Эренбург уверял Цветаеву, что в СССР у нее будут десятки тысяч читателей. На самом деле в Советском Союзе будут печатать только ее переводы, но свои поклонники найдутся. Скажем, Николай Асеев, поэт-орденоносец и лауреат Сталинской премии, поставит ее в один ряд с Маяковским, который считался тогда в Советском Союзе главным поэтом века.
Чем жил Мур во Франции в юношестве?
Мур после отъезда Сергея Яковлевича был предоставлен самому себе — ему это очень нравилось: он любил сидеть в парижских кафе — вести образ жизни настоящего парижанина, к которому его родители так и не привыкли.
Самый любимый его район — Монпарнас. Кстати, туда было удобно добираться из пригородов, где они с Цветаевой жили. Из Кламара, из Медона до Монпарнаса есть прямая железнодорожная линия — всего несколько остановок. Он туда охотно приезжал — это был его любимый Париж.
Множество рисунков, карикатур создано Муром именно в Париже — городе, где было столько живописцев и известных, и совершенно безвестных; где были целые кварталы, в которых торговали принадлежностями для художников: кистями, красками и так далее. Это было интересно и близко Муру. К сожалению, в это время он не вел дневник. Но, конечно, его увлечение рисованием — он был именно рисовальщиком, карикатуристом — связано с взрослением в Париже.
Мур еще совсем маленький, но он очень взросло выглядит. В 15 ему давали лет 25, значит, в 14 вполне могли принять за 20-летнего. Поэтому он мог спокойно зайти в ресторанчик, где ему наливали пастис, он пробовал и курить, но не пристрастился. Он смотрел на эту парижскую жизнь: сидел в кафе, любовался. Ему это очень нравилось. Читал газеты, ходил в кино…
Как же Мур уживался со своей верой в коммунистические идеи в Париже?
Париж очень левый город уже тогда: влияние и анархистов, и коммунистов было сильным. Быть левым в Париже — не быть изгоем. В этом плане никакой чужеродности не было. Да, действительно, в католической школе, где он учился, его называли русским, а в Москве, наоборот, его будут считать французом. Но потом он будет в Москве вспоминать именно Париж и два последних парижских года как самые счастливые. Хотя и Москва ему понравилась, особенно поначалу. Скорее они с Дмитрием были все же парижанами; Дмитрий Сеземан позднее скажет, что он будет помнить 40 лет воздух парижского метро.
Какой отпечаток наложил Париж на формирование личности Мура или они там жили «русским кварталом»?
Влияние Парижа очень сильное. Достаточно сказать, что Мура никто не учил французскому. Говорить и читать он научился на улице, у сверстников.
Что касается Дмитрия, он сам говорил, что даже не особо чувствовал себя русским — только когда ходил в церковь (он был православным), ощущал связь с русской культурой.
Когда я писал книгу о Льве Гумилеве, то в письме биолога Глотова, ученика Тимофеева-Ресовского, я встретил фразу, что этнос — это множество мелочей, которые сами по себе незначительные, а на самом деле отличают людей одной этнической культуры от другой. Как подавать деньги в автобусе, как обращаться к собеседнику — по этим привычкам, думаю, Мура и идентифицировали как не своего, но принимали хорошо — скажем, в советских школах его не обижали, относились с уважением, травли не подвергали, хотя видели в нем иностранца. Мария Белкина вспоминает, как она увидела Цветаеву и Мура в московской комнате: единственным заграничным в этой комнате был Мур, несмотря на то что Цветаева одета по парижской моде и прекрасно знает французский. Но ее воспринимали как «свою», русскую. А его — нет.
В какой момент зародилась дружба между Сеземаном и Муром?
Хотя они были знакомы в Париже, по-настоящему подружились уже в Болшево. Когда Мур приехал, Митя [Сеземан] жил там уже давно — изрядно соскучился по Парижу, и вдруг Мур, парижанин, только-только — к нему сразу большой интерес. Они, конечно, сблизились как соотечественники: оба русские французы в советской стране. Раньше, может быть, и не дружили бы вместе, но в чужой среде тянутся друг к другу. Да и было много общего — оба любили литературу. Хотя были и различия даже в русской литературе: Дмитрий выбирал Пушкина и Толстого, а Мур — Лермонтова и Достоевского. Вполне объяснимые различия.
Сеземан же был старше Мура; он для него стал наставником или антипримером?
Дмитрий был старше на три года, но не был для Мура ни наставником, ни антипримером. Хотя Мур, возможно, в некотором наставничестве и нуждался. Мур еще девственник, только мечтает о женщинах — они занимают огромное место в его жизни, но это только грезы. Он знакомится с девушками, но ему не хватает опыта и решимости, чтобы завести настоящий роман — у него комплексы, что он непривлекателен, хотя всем кажется самоуверенным, красивым, в чем-то наглым. А он на самом деле сомневается, что девушка может смотреть на него с интересом, потому что у него нет своего жилья, он беден и вряд ли для них интересен.
Воспитанный во многом на французской литературе, он мечтает, что найдется опытная женщина, которая научит его любви: он больше надеется именно на женщину, чем на девушку. И мечты о девушках занимают его в Москве — в Ташкенте не до того, когда голодаешь, не до женщин, хотя и там было увлечение.
Я пишу об этом довольно много. И в конце концов будет роман с его Валей, которая, видимо, была влюблена, по крайней мере отношения начали складываться. Если бы не война, то они развивались бы более успешно.
Дмитрий только много десятилетий спустя скажет, что, возможно, нужно было Муру помочь, познакомить его с кем-нибудь, но и он сам был довольно молодым человеком — на роль наставника не подходил. В их отношениях несколько иное: эта дружба чрезвычайно увлекла Мура, хотя он этого и не показывал перед другом. Мур ни о ком столько не пишет, сколько о Мите: ни о Цветаевой, ни о девушках.
Мур не мог поговорить со сверстниками и одноклассниками о французской литературе и Париже — они там никогда не были и большинство никогда не будет. А тут, пожалуйста, много общих тем.
В какую Москву они приезжают? Мне очень понравилась ваша фраза, что сталинская Москва — витрина Советского Союза; что людей агитируют есть крабов, а они не хотят; и что у учителя фокстрота одно из самых больших жалований.
Конечно, она витрина Советского Союза, в которой выставляют все самое лучшее. Лучшие магазины, лучшие рестораны, лучший советский джаз. Это вовсе не скучный и не мрачный город. Там танцевали танго, фокстрот, слоуфокс, вальс-бостон, но он уже не так популярен.
Столица жила, как и всегда — люди стремились не только работать, но и как-то отдыхать. Возможности зависели от кошелька: самый бедный человек мог пойти в парк Горького и взять за 30 копеек гамак с подушкой и просто спать на свежем воздухе; если человек настолько устал от тяжелой работы и жизни в коммунальной квартире, то день на свежем воздухе в парке Горького уже рай. А если были деньги, то можно пойти в театр. Мур не был таким уж большим театралом, но туда, конечно, ходил — это было для него частью светской жизни: он был в Большом, они ходили с Митей в Камерный театр на «Мадам Бовари». Но больше ходили в филармонию, в как раз открывшийся зал имени Чайковского, ходили в рестораны, если были деньги — в кафе «Артистическое» в проезде Художественного театра, в ресторан гостиницы «Москва». Самым любимым, если средств, конечно, хватало, был «Националь». Там была хорошая европейская кухня. И Цветаеву ведь приглашали друзья: та же чета Тарасенковых, те же Вильмонты. «Националь» был любим художественной элитой. В «Арагви» никогда не бывали — он только открылся, но сразу стал очень элитарным. К тому же Мура вряд ли привлекала бы грузинская кухня.
Мур не танцевал. Они с Митей просто гуляли по Москве и ели мороженое.
Вам удалось вычленить какой-то маршрут?
Это довольно очевидно: Мур любил новую Москву, он не любил город старых церквей, храмов и монастырей — ему было совершенно не интересно. Ему нравились Охотный Ряд, улица Горького, которую тогда перестраивали и расширяли, Моховая, улица Герцена (Большая Никитская), Бульварное кольцо, собственно, в пределах которого они и жили. Настоящая Москва для него — Москва новая: больших площадей и улиц, сияющая окнами и витринами, с проносящимися по улицам автомобилями — она ему чем-то напоминала и Париж, поэтому Муру такой город очень нравился.
А когда жили в Болшево, в город приезжали?
Они иногда выезжали в Москву, но нечасто. Этот период хуже известен — у меня даже есть глава, посвященная этому времени — «Темные месяцы». Дневник, который Мур в это время вел, не сохранился — эта часть была изъята еще при аресте Али (Ариадна Эфрон, старшая сестра Мура. — «Москвич Mag») в августе 1939-го. Я думаю, вряд ли сохранилась в архивах ФСБ эта часть дневника. Насколько я знаю, такие документы обычно уничтожаются как малоценные. Если бы они сохранились, их в свое время передали бы в РГАЛИ. Они, скорее всего, не представляют такой уж ценности для спецслужб — это дневник 14-летнего мальчика, какие там тайны?
Мы сравнительно мало знаем об этом периоде, но время от времени они выезжали в город. Потом Мур долго болел зимой, а с весны 1940 года эти поездки (уже не из Болшево, откуда они с Цветаевой бежали в ноябре 1939-го, а из Голицыно) стали чаще, и наконец в июне 1940-го, к большой радости Мура, который любил огромные города — Париж и Москву, — семья перебирается в столицу.
Правда ли Георгий Эфрон столь интересен как личность или все же отблеск тени родителей придает значимости?
Безусловно интересен. И для меня он прежде всего не сын Цветаевой, а многогранный человек. Конечно, Цветаева (это можно даже увидеть по упоминаниям у меня в книге) — очень важный герой. Но написана книга не о Муре как сыне Цветаевой, а о Муре вообще. Как личность он ценен.
От Мура остались дневник и много писем — именно по ним можно восстановить жизнь его души, ее взросление. Дмитрий, видимо, вел дневник, но он не сохранился — позже Сеземан оставил воспоминания, но написал их полвека спустя. Конечно, это совершенно разные источники. Одно дело человек записывает мысли и чувства сейчас, а другое — через 50 лет что-то вспоминает. Совершенно разные уровни информации, и они повлияли на выбор Мура в качестве главного героя. А Дмитрий Васильевич оказался в положении друга главного героя. Но в отличие от Голливуда, где друг погибает, а главный герой живет, здесь все наоборот.
В какой момент они, парижские мальчики, разочаровались в советской Москве и красных идеях?
У Дмитрия разочарование было постепенным: первым — что в Советском Союзе, оказывается, нет французских газет, точнее есть, но только коммунистическая «Юманите». Это было удивительно, он привык читать все газеты (и левые, и правые, хоть сам и был левым) — французская свобода. А тут — как так? Почему? Именно это отсутствие свободы его очень удивило. К счастью, он не высказал своего удивления продавщице в магазине. То есть осенью 1937 года он в Москве ищет французские некоммунистические газеты. Только потом с ужасом он понял, что ходил по краю пропасти. С этого начинается некое разочарование. И, судя по дневнику Мура, его друг уже в 1940–1941 годах «французил» — ему уже не нравилась окружающая советская действительность, а сам Мур еще пытался интегрироваться в советскую жизнь.
Его не Москва разочаровала — она ему очень понравилась и оставалась любимым городом; его разочаровала советская жизнь — окончательно это случилось после гибели Цветаевой, после первой эвакуации из Москвы, когда он увидел жизнь нестоличной Москвы — небогатую, неблестящую. И особенно в октябре 1941 года во время московской паники, когда коммунисты сжигали свои партбилеты и собрания сочинений Ленина. После этого он стал иными глазами смотреть на окружающее. Новая эвакуация в Ташкент — там он уже смотрит на Россию совсем по-другому и весьма неприязненно и жестко о ней судит.
А еще весной 1940-го Мур всерьез считал, что людям необходимо преподавать «Краткий курс истории ВКП(б)». Его злили дочки квартирной хозяйки в Голицыно — они говорили о всякой чепухе и совершенно не имели представления о коммунизме. Но довольно быстро он избавляется от этих иллюзий — в 16 лет их уже нет.
Раз в Париже изначально было так хорошо, то почему Цветаева не осталась с любимым Муром там, отправив мужа и дочь в Союз?
Причин было много, важнейшая — долг перед мужем. Об этом она никогда не забывала, считала, что обязана разделить его судьбу, хоть и не была ему верна как жена, но оставалась как близкий человек — не отрекалась и не отступала от него никогда, была готова пойти за ним куда угодно. О сыне она думала как о русском человеке, которому необходимо жить на родине: она не хотела замечать, что сформировался Мур уже в Париже. Была убеждена, что русскому во Франции никогда не будет комфортно: «Мур, ты дурак, ты не понимаешь, что ты чужой, сын эмигранта, и паспорт у тебя — “волчий”». Какой «волчий»? Мы знаем, что Франция уже тогда была довольно гостеприимна к эмигрантам, а какой она станет потом! Но она так не считала, думала, что Мур во Франции будет неполноправным, не своим — родной страной для него считала Россию, пускай и советскую; хотя для себя она там места не видела, а для Мура — да. Он, как и Дмитрий, люди другого поколения. Может, советская власть действительно для них, для Мура: «Езжай, мой сын, в свою страну… » Она ехала ради мужа и сына. А он что? В Париже хорошо, в Советском Союзе тоже будет очень интересно. У него был очень оптимистический взгляд на мир — он ждал хорошего от будущего. Цветаева думала, что он будет революционером или контрреволюционером, его арестуют, а она будет носить ему передачки — еще помнила те, дореволюционные времена, когда революционером быть было очень романтично и модно. Мур революционером быть совершенно не собирался. Какая революция? Зачем это нужно? Он был прагматиком. У нее более романтический взгляд на его жизнь и судьбу, чем у самого Мура, ориентированного на эту жизнь, на этот мир.
Любовь заставляет человека забыть обо всем на свете. Любовь к Родине тоже бывает довольно сильной — она заставляет не видеть рациональных аргументов. У мамы и отчима Дмитрия Сеземана тоже была тоска по родине — конечно, хотелось увидеть Россию. И, видимо, они сами себя убедили, что были не правы, пойдя «против народа» во время Гражданской войны, а народ не может быть не прав — он сделал свой выбор; народ прав, за ним надо пойти и служить отечеству снова, не верить дурному, что говорится.
В какой момент на Муре проявился отпечаток смерти? Ведь Цветаева была уверена, что он рано умрет.
Да, поразительно, что она предчувствовала его раннюю гибель; он ничего не предчувствовал, был уверен, что он проживет долгую счастливую жизнь. У Цветаевой в какой-то момент возникла уверенность — возможно, она стала одной из причин ее гибели — она не хотела дожить до смерти сына.
Как он пережил смерть матери? Не любил говорить на эту тему. Для него, думаю, это было слишком больно — когда чужие люди этой темы касались, он предпочитал разрывать беседу, говоря, что она сделала все совершенно правильно. Потеря была совершенно невосполнимой. Он оказался совершенно один в сентябре 1941-го — море одиночества.
Почему сразу после первого болшевского ареста они не бежали? Чего ждали?
Жилья другого не было первое время, а потом, после ареста Клепининых (хотя до этого был арест дочери и мужа), бросив почти все вещи, Цветаева все же бежит с Муром. Бежали к Елизавете Яковлевне Эфрон (тете Мура, сестре Сергея Яковлевича), но у той была совсем маленькая квартирка в Мерзляковском переулке. Потом Пастернак поможет найти им комнату в Голицыно, и то это будет очень сложно. Цветаева даже еще не адаптировалась к жизни в советской стране: она еще не начала зарабатывать, у нее ничего не было.
Как, по—вашему, сложилась бы судьба Мура? Вернулся бы он, как Сеземан, в Париж?
Конечно, стал бы переводчиком, как и сам Сеземан. Профессия в Советском Союзе востребованная, хорошо оплачиваемая. Он мечтал переводить Стефана Малларме и Поля Валери. Мур хотел, чтобы их получше узнали, мечтал пропагандировать их творчество. Он сам со временем хотел стать писателем. Правда, поэтического дара у него совершенно не было, это видно по его стихам, а мог ли он стать прозаиком? Может быть. Прозаик созревает долго. Он мог быть прекрасным мемуаристом — вот чьи бы книги действительно ждали. У него была идея написать книгу о семье Эфронов—Цветаевых, такое исследование. Да, из этой семейной тени было довольно сложно выйти — уж слишком она раскидистая и большая. Но она бы ему, конечно, и помогала — к нему был бы большой интерес, он и сам был незаурядной, довольно крупной личностью. Думаю, он смог бы не потеряться в тени родителей.
Конечно, он хотел вернуться в Париж. Может быть, жил бы между Парижем и Москвой, но это мало кому в советское время позволялось; так мог жить разве что Эренбург. В отличие от своей сестры Ариадны, которая осталась и умерла в Советском Союзе, Мур бы наверняка умер в Париже (Мур погиб на фронте в 1944 году в возрасте 19 лет. — «Москвич Mag»). Кстати, в Париже умер и Алексей Сеземан, который туда уехал в последние дни жизни, и Дмитрий Сеземан. Все парижские мальчики в Париж вернулись — вернулся бы и Мур.
Фото: magazines.gorky.media, pastvu.com