Говорят, Москва никогда не спит. Но во дворах домов, в жилых кварталах на пару ночных часов жизнь замолкает. В это самое время тишину своей заснувшей многоэтажки на улице Маршала Тухачевского осторожно потревожила маленькая хрупкая старушка. Скрипнула дверью подъезда и быстро двинулась по пустынной улице вдоль темных строений.

«И как это я не подумала поехать сразу вместе с ним на скорой? Надо было попросить доктора взять меня с собой! Доктор бы не отказал, и была бы я сейчас рядом! — ругала себя старушка, семеня по асфальту. — Тапочки забыла положить ему в сумку. Как он будет в больнице без тапочек?»

Перейдя по подземному переходу грохочущую улицу Народного Ополчения, свернула к скверу. Чуть притормозила у круглосуточного магазина: «Водичку ему надо купить и его любимый творожок! — направилась ко входу, но быстро развернулась. — Если будут делать операцию, есть нельзя. Операция — на голодный желудок! Потом куплю по акции в “Пятерочке” и творожок, и воду, и яблоки», — поправила на плече сумку с тапочками, продолжила путь.

Старушка хорошо знала дорогу от своего дома до Боткинской больницы, куда скорая поздним вечером увезла ее мужа. Когда много лет назад получили квартиру «на полях», как называли тогда район у метро «Октябрьское Поле», они вместе часто гуляли пешком до центра города.

«Весело было. Помнишь, Олежек, в новогоднюю ночь возвращались по морозу от Шаталовых! Ты шел рядом с обочиной, хотел такси поймать, да куда там! — улыбалась старушка, мысленно разговаривая с супругом. — Шаталовы тогда жили на “Беговой”. Мы часто у них собирались. Засидимся за полночь, а потом чапаем с тобой под ручку. И ведь не уставали ни капельки! Шаталовы еще с собой со стола салатов своих соберут полные сумки. Катя прекрасно готовила, не то, что я. И фигурка у нее была лучше. Она такие платья себе шила, весь отдел завидовал. А я ведь ревновала тебя к ней, Олеженька! — старушка зажмурилась, засмущалась. — Глупая была! Даже скандал тебе устроила, помнишь? После того как ты с Катей в ресторане танцевал! Чей мы тогда юбилей отмечали? Катин Сережа уже года два как ушел. Тоже сердцем мучился».

Старушка заметила в глубине новостроек купола церкви. Приостановилась. Опешила. Хотела помолиться за болящего мужа, да не знала, как.

«Ты такой несознательный! Говорю тебе: не кури! Не слушаешься! Хорошо, что придумала прятать от тебя сигареты. Пока ищешь, отвлекаешься, куришь меньше! — хвалила себя старушка, гордо поглядывая на черный асфальт. — Ты упрямый. Сам говоришь, что своим упрямством меня покорил. Ага, упрямством!» — зарделась, вспоминая их знакомство в далеком 1969 году.

Вместе с клубом авторской песни она тогда отправилась в турпоход — в Марийские леса. Познакомилась там с туристами из Казани, тоже студентами. «Я тебе никогда это не рассказывала, Олежек, но как увидела тебя, так все про нас и поняла. А уж как мы с тобой вместе запели “Домбайский вальс”…»  «Лыжи у печки стоят, гаснет закат за горой», — затянула про себя мелодию и засеменила быстрее, в ритм песне. Перед глазами встали высоченные марийские сосны, земляника в его ладони, их первый поцелуй на станции со смешным названием Суслонгер. «А ведь и правда упрямый! Перевелся из Казанского университета в Московский ради меня! Мама была против нашей свадьбы, думала, ты из-за прописки женишься. Но мы ведь ни дня не жили с ней, в ее коммуналке. Нам сразу в твоем общежитии комнату дали. Ты говорил: “Наши личные десять квадратов!”».

В сознании старушки всплывали картинки из их долгой жизни, которая в процессе казалась трудной, а сейчас — простой, легкой и очень счастливой. Распределение в захолустный уральский городок после защиты дипломов и спустя два года возвращение в новую, выделенную им как молодым специалистам квартиру. Друзья подарили на новоселье узенькую панцирную кровать. «И не тесно на ней нам с тобой было! — радостно вздыхала старушка. — Называешь меня соней, просыпаешься раньше и ждешь, когда я проснусь. Как появилась первая сельхозка у нас на углу, с утра в выходные бегал за свежими фруктами на завтрак, помнишь, уже в конце мая приносил первую клубнику? Скоро будет совсем тепло. Поедем на дачу, рассада у меня поднялась. Лишь бы сердечко твое справилось, Олеженька! Ты слишком ответственный, я тебе говорила: “Нельзя все брать так близко к сердцу!” Не слушался! Вот сердце тебе и ответило на все твои нервотрепки! — мысленно спорила с мужем. — Работал ночами, когда стал главным инженером. Лелеял свое любимое КБ!»

Старушка сжала кулачки от негодования, вспомнив, как в то время, когда муж сутками пропадал на работе, втайне от него сделала аборт. «Я думала, ребенок тебе будет мешать. Ты так беспокоился из-за работы, а на мне еще и больная мама. Испугалась сложностей, смалодушничала. Да, это потом ты мне сказал, что мечтал о ребенке! Сказал бы раньше! Скрытный такой! — пыталась оправдаться старушка перед мужем, но сама-то себя не простила. — Ты никогда не упрекал меня, — подавила в себе горький крик. — Ничего не вернуть, не исправить, — глубоко вдохнула сладкий ночной воздух и вдруг просияла, потому этот воздух напомнил ей их летние отпуска. — Наш любимый горный Кавказ. Помнишь, ты приносил мне эти маленькие пушистые цветочки? Как они называются? Оля мне завидовала: “У тебя не муж, а сокровище”. Оля-Оля, как уехала со своим Леней в Израиль, так и прервалась связь. Может, и нет их уже? Хотя в Израиле медицина хорошая. Да и у нас тоже. В новостях передают: новое оборудование, врачи-профессионалы», — перед глазами старушки встал их пенсионный быт. Суп на плите, чай на столе, телевизор на кухне, телевизор в комнате. Тревожные новости последнего года.

«Ты из-за политики так переживаешь, будто сам на передовой! Глупый мой вояка! Не молодой же уже! Сердце-то у тебя не железное! — объясняла старушка супругу суть вещей, злилась на его непонимание, но злость ее и грела, стирала усталость, отвлекала от боли в ногах. — У тебя когда сердце начало шалить? — спрашивала мужа строго, переходя с мелкой рыси на широкий строевой шаг. — Это уж сколько лет, как твое КБ закрыли? Тридцать? Я тебе уже тогда говорила: “С голоду не помрем!” Меня ж не сократили в моем НИИ! Выжили бы на мои крохи. Но ты такой своенравный! Сторожил рынок у метро. С бандитами ругался! Разве так можно с больным-то сердцем? Вот теперь увезли тебя! А я не додумалась вместе с тобой в скорую пронырнуть! Иду теперь к тебе. Нет, не устала. Да, знаю, что ты бы меня не пустил одну через полгорода ночью! Но что ж мне делать, если тебя ночью увезли? Смотри, вот и пришла уже. Даже не заметила, быстро получилось, — у ворот Боткинской старушка перевела дыхание, подняла голову, разглядывая мутное предрассветное небо и освещенные больничные окна. — За каким окном твоя палата? Или ты в операционной? Или в реанимации?» — голова закружилась, старушка оперлась о больничное заграждение, решила, что теперь торопиться некуда, спокойно плутала между больничных зданий, перешагивая через уже тронутые первыми солнечными лучами лужи. Когда нашла кардиологический корпус, уличные фонари потухли, потому что настало утро. Первое утро без мужа. Оно навалилось на старушку точно тяжелая ноша. С трудом, ссутулившись, поднялась по ступенькам приемного покоя.

Медсестра сказала, что нужно сесть на скамейку и ждать врача. «Жду врача, Олежек, как велели, — старушка жадно ловила взглядом людей в белых халатах. — Я теперь совсем близко с тобой. Вот тут, на первом этаже. Врач придет, попрошусь к тебе в палату».

К старушке подошел доктор. «Серьезный, пожилой, значит, опытный, поможет тебе, вылечит!» — пронеслось в голове у старушки.

— Операцию сделали. Ваш супруг сейчас в реанимации. Нет, ему ничего пока не нужно. Идите домой! Нет, пока еще не пришел в себя. Мы вам сообщим. Завтра приходите.

«Операцию сделали, это хорошо. В реанимации, значит, под наблюдением. Препараты новые. Нет, Олеженька, домой не пойду пока. Чего ж я дома-то для тебя сделаю, если ты здесь? — робко спрашивала мужа старушка. — Как придешь в себя, куплю тебе яблок, в них витамин С и железо, тебе после операции гемоглобин надо повышать. Я пока побуду тут. Подожду, вдруг понадоблюсь?»

Целый день медики видели в фойе больницы хрупкую маленькую пожилую женщину с удивленным бледным лицом, она стояла, прислонившись к стенке, или сидела на скамейке, сжимая в худых морщинистых ручках сумку с мужниными тапочками. Пробегавшая мимо санитарка предложила ей воды, старушка отказывалась. Вечером служащий заставил ее выйти из помещения.

Стояла перед освещенными больничными окнами как солдат. Мысли и воспоминания у нее закончились, она не чувствовала ни своих больных ног, ни усталости. «Олеженька», — повторяла про себя всем телом, всем существом. Олеженька услышал. И спустя сутки пришел в себя.