Народный архитектор Российской Федерации Александр Петрович Кудрявцев рассказывает о жизни в Москве начиная с 1940-х, знаменитом дедушке и сыне, идеологе парка «Зарядье» Петре Кудрявцеве.

Мой папа Петр Николаевич Кудрявцев — ученый-генетик из семьи врачей. Но личность отца моей мамы, моего деда Сергея Егоровича Чернышева, была настолько известна в Москве, что я до поступления в школу не знал, что моя фамилия Кудрявцев. Я думал, что я Чернышев, и так меня во дворе и звали — Чернышев. Все во дворе видели, что Сергей Егорович приезжал домой за полночь в казенной машине ЗИС с шофером — с 1935 по 1941 год он занимал пост главного архитектора Москвы. Уже в осмысленном возрасте практически вся моя жизнь была связана с моим дедушкой.

Я 1937 года рождения и плохо помню довоенное время. Больше помню из времени эвакуации в 1941–1943 годах. Сначала мы поехали в город Бузулук, потом в Ташкент. В это время мой отец занимался обеспечением продовольствием армии, мотался по командировкам по всей стране. Он узнал, что мы жили в Бузулуке, и приехал туда буквально по нашим следам. Мы с ним увиделись, наверное, через год после отъезда из Москвы в эвакуацию, и я сначала не узнал отца, потому что он отрастил бороду. Когда из Бузулука мы переехали в Ташкент, сначала там было неплохо, но потом началась эпидемия тифа. Люди вокруг заболевали, я переболел, моя мама и ее сестра. И папа решил, что лучше он заберет нас оттуда.

Мой папа 1905 года рождения хотел поступить в мединститут, стать нормальным врачом, как и его отец, но в итоге поступил на рабфак, одновременно устроившись рабочим на железную дорогу. После рабфака отец поступил на сельскохозяйственные курсы, успешно их завершил, после чего был оставлен при кафедре знаменитого генетика и селекционера в сфере животноводства Владимира Иванова.

В 1942 году из Ташкента отец перевез нас с мамой в племенное животноводческое хозяйство под Новосибирском, где мы жили в 1942–1943 годах в деревянном бараке. Нас с мамой поселили в комнату, которую забрали у семьи ссыльного «кулака», уплотнив их. Конечно, они были этому не рады. Мы были в статусе эвакуированных, которых, как известно, местные жители или те, кто приехал сюда раньше нас, не очень любили.

Моя мама была дочерью Сергея Егоровича Чернышева и Натальи Николаевны Семеновой, окончила Московскую консерваторию, стала довольно известной пианисткой. Когда в 1913 году дедушка женился, он был уже состоявшимся архитектором, работал помощником главного архитектора Кисловодска Владимира Семенова, брата Натальи Николаевны. И так получилось, что дедушка женился на сестре своего руководителя, а в 1914-м у них родилась моя мама. Впоследствии, в 1932–1934 годах, брат мамы Владимир Николаевич занимал должность главного архитектора Москвы. В это время они вместе с дедушкой работали над грандиозным планом реконструкции Москвы, который был утвержден в 1935-м.

В 1934 году в ходе работы над генпланом реконструкции Москвы состоялся доклад этого плана Сталину. Сергей Егорович начал рассказывать о будущей сети коммуникаций, в частности о канализации. Сталина это заинтересовало, а через несколько месяцев брата моей бабушки освободили от должности главного архитектора Москвы и назначили на этот пост моего дедушку. По всей вероятности, деловитость и профессиональные качества дедушки понравились Сталину.

Тем не менее дружба между моим дедушкой и братом бабушки сохранялась до самого конца. Они очень уважали друг друга, советовались. Когда много лет спустя Сергей Егорович стал вице-президентом Всесоюзной академии архитектуры, в сфере его полномочий оказался Институт градостроительства, который тогда возглавлял Владимир Николаевич. А когда, уже по инициативе Хрущева, в 1950-х годах Академию архитектуры СССР преобразовали в Академию строительства и архитектуры (АСИА), Чернышев и Семенов стали ее почетными членами с теми же правами, что и действительные члены новой академии.

В 1934 году, вскоре после доклада у Сталина, Сергей Егорович написал об этом заметку «Совещание у Вождя», которая была опубликована сразу несколькими советскими газетами. В начале этой заметки есть слова деда о Сталине: «Он говорил негромко», — которые превратились в нашей семье в своего рода шутку, которую часто с иронией повторяли в разных ситуациях. При этом моя бабушка Наталья Николаевна всегда была весьма критически настроена к Сталину, неоднократно при мне называла его сапожником.

В 1935-м дедушка вместе с архитекторами Каро Алабяном, Виктором Весниным, Николаем Колли, Дмитрием Чечулиным и Алексеем Щусевым был направлен на XIII Международный конгресс архитекторов в Рим, где он прочитал доклад о Московском метрополитене. У нас есть семейная легенда, что во время этой поездки делегация советских архитекторов была принята самим Бенито Муссолини и якобы существует совместная фотография, на которой мой дед запечатлен рядом с дуче, но я эту фотографию никогда не видел. Дедушка сам никогда ни о чем таком не рассказывал — в то время участие в таких зарубежных встречах и присутствие на таких фотографиях могло обернуться большим несчастьем.

Середина 1930-х была расцветом муссолиниевской архитектуры в Италии, которая в отличие от немецкой архитектуры того же периода была монументальной, но достаточно живой, впитавшей в себя много от предшествующих течений — авангарда и ар-деко. Советские архитекторы очень внимательно изучали итальянский опыт. Советская архитектура в начале — середине 1930-х, несмотря на идеологические противоречия, переняла довольно много из итальянской архитектуры. Помню, уже после войны мы с дедушкой гуляли по Москве. Недалеко от нашего дома расположена академия им. Фрунзе архитектора Руднева. Дедушка указал мне на это огромное здание и сказал: «А это фашистская архитектура».

В эвакуации после одного из приездов папы мама забеременела, и в январе 1943-го у нее родился мой младший брат Сергей. Мы вернулись в Москву осенью 1943-го, мне тогда было 6 лет, и это, конечно, было счастьем. У нас в доме всегда стояло фортепьяно, на котором играла мама. Поэтому мое детство прошло под аккомпанемент вокальных произведений русских и советских композиторов. Мама стала работать концертмейстером у известных в то время профессоров консерватории по вокалу и посвятила этой работе всю свою последующую жизнь.

В Москве мы с дедушкой, бабушкой, папой и мамой жили в пятикомнатной квартире в бывшем доходном доме, который мой дед спроектировал и построил до революции, в 1912–1913 годах, в Долгом переулке (сейчас — улица Бурденко). Еще была домработница, у которой была отдельная небольшая комната для прислуги, не считая наших пяти комнат. Конечно, по тем временам это была роскошь — в других таких же по площади квартирах в нашем доме жили по три разных семьи — они были коммунальными. Но мои родители и я сам в детстве были гостеприимными хозяевами. У нас всегда обретались мои друзья, дворовые ребята, которых родители подкармливали, потому что дед был номенклатурным работником и получал спецпаек. Мы отоваривали карточки в спецраспределителе, и с продуктами в военное и послевоенное время у нас дело обстояло лучше, чем у соседей.

Певцы, с которыми работала мама, приходили в том числе к нам на квартиру, где пели, а мама им аккомпанировала. А мы с братом Сергеем в это время играли в футбол в нашем коридоре.

Восьмого мая, когда объявили, что Германия капитулировала, все люди обнимались, целовались. А 24 июня дедушка взял меня с собой на Парад Победы на Красной площади. Он получил приглашение на одного человека и взял меня с собой, как говорили в нашей семье, еще по дореволюционной привычке, «на фу-фу», то есть наудачу. Чтобы подойти к нашей трибуне, надо было пройти три кольца оцепления. Два мы прошли без проблем, а на третьем офицер сказал деду, мол, у вас же приглашение на одного человека, а с вами ребенок…  не положено. И меня с дедушкой привели к майору госбезопасности. Майор сказал: «Ну пускай проходит, он этот день на всю жизнь запомнит». Так оно и произошло.

Мест на трибунах уже не было, и мы с дедушкой встали около стены, недалеко от Мавзолея. И, конечно, все присутствующие хотели увидеть Сталина. Какой-то моряк, стоявший рядом, взял меня на плечи. Потом по толпе на трибунах пронеслось: «Сталин, Сталин… » — видимо, Сталин поднимался на Мавзолей. И начался парад, это было фантастическое зрелище. Помню, в 1947 году было великое торжество по поводу 800-летия Москвы — огромный транспарант со Сталиным в лучах прожекторов. Нам казалось, что он бессмертен, что он не обычный смертный человек, но…

В 1947 году дедушка вместе со Львом Рудневым, Павлом Абросимовым и инженером Всеволодом Насоновым начал работу над зданием МГУ на Воробьевых горах, которая укрепила его авторитет. Они получили за проект здания МГУ Сталинскую премию 1-й степени. В 1949-м вплотную к дому, где мы жили, по проекту дедушки был построен новый многоквартирный жилой дом, куда мы переехали из старой квартиры.

Я учился в школе №31 рядом с жилым домом архитекторов на Ростовской набережной. У меня был друг, одноклассник Вадим Мильштейн, с которым мы думали, куда поступать. Конечно, в архитектурный институт так просто, с наскока, не поступишь, надо усиленно готовиться. В 9-м классе я начал готовиться к поступлению — и самостоятельно, и с помощью специалистов по рисунку и черчению. Тогда это были главные вступительные экзамены. Мне очень помогло, что я окончил школу с серебряной медалью. И вот в 1954 году я поступал. У меня были успехи по рисунку, а вот с черчением получалось хуже. И на экзамене по черчению, как я понимаю, я был на грани провала и сказал об этом дедушке. Он пошел к тогдашнему директору архитектурного института. Они посмотрели — рисунки очень хорошие, оба на пятерки. А по поводу черчения директор сказал: «Ну чертить-то мы его научим». И так я поступил в МАРХИ.

Я поступил в 1954-м, и в конце этого же года состоялось знаменитое выступление Хрущева на совещании строителей (на Всесоюзном совещании строителей практика украшательства в архитектуре была подвергнута резкой критике. — «Москвич Mag»). В этой речи Хрущев в том числе прошелся и по моему дедушке как ответственному секретарю Союза архитекторов. Сергей Егорович, конечно, по этому поводу сильно переживал, и мы, честно говоря, тогда думали, что его посадят. Потому что буквально за несколько лет до этого было принято, что если Сталин упоминал кого-то критически в своих речах, то его сажали. В 1954-м мы еще не отдавали себе отчета, что времена изменились.

Дедушку только сместили с поста ответственного секретаря Союза архитекторов, и он доживал на пенсии до 1963 года. Эти почти десять лет он посвятил книгам, документам и занимался мной. Я рассказывал ему, что происходит у меня в институте, а дедушка с высоты своего мастерства и опыта советовал мне решения задач, благодаря чему я получал пятерки. Не всегда, но часто.

После речи Хрущева, легшей в основу постановления 1955-го «Об архитектурных излишествах», администраторы стали сшибать башенки на проектах архитекторов, хотя эти башенки были нужны с градостроительной точки зрения и ни в коем случае не влияли на экономическую эффективность. После той речи архитекторы окончательно превратились из представителей свободной профессии в госслужащих и штамповщиков проектной документации. В 1960–1980-х годах огромные городские пространства были заполнены однообразными пяти-, а потом девяти- и семнадцатиэтажными зданиями с огромными разрывами необработанных благоустройством пространств между ними. Ведь нигде в мире властными структурами архитектурный процесс не регулируется. Трудно себе представить, что Норман Фостер может быть председателем какого-нибудь «комитета по гражданскому строительству».

В МАРХИ у нас была своя ярмарка невест — спортзал, куда мы ходили смотреть на студенток во время занятий по художественной или спортивной гимнастике. Как правило, мы ходили смотреть на девушек младших курсов и часто использовали эти занятия в качестве клуба для знакомств, говоря девушкам разные умные слова и заманивая их дискуссиями об архитектуре и искусстве. Моя будущая жена Татьяна Васильевна Зеленцова была среди общепризнанных красавиц МАРХИ, и в спортзале института я с ней и познакомился. Она была младше меня на два курса.

Татьяна оканчивала факультет градостроительства, и в изготовлении ее дипломной работы принял участие весь цвет студенчества МАРХИ тех лет. Ее научным руководителем была Любовь Сергеевна Залесская, супруга дирижера Аносова — человек нашего круга. Как только Таня защитилась, мы с ней сыграли свадьбу, чтобы у нее не было проблем с распределением, потому что неженатых и незамужних выпускников в то время могли распределить на работу в какую угодно область, и там ты должен был проработать не меньше трех лет. В 1960-м мы поженились, в 1963-м родилась дочь Лена, а в 1974-м — сын Петр.

После защиты диплома в Румынии в 1960 году у меня были большие планы, связанные с моими друзьями по МАРХИ Алексеем Кутновым, Андреем Бабуровым, Ильей Лежава, Славой Садовским — они решили сделать дипломный проект под названием «Город будущего». Это был футурологический архитектурно-градостроительный проект, который в то время имел большой резонанс не только в СССР, но и в мире. Они защитили этот проект в 1961 году. Я к тому времени уже работал в управлении по проектированию Дворца Советов хрущевского разлива и после работы исправно ходил в архитектурный институт помогать ребятам делать проект «города будущего». Поэтому в этом проекте есть и толика моего труда.

Кстати, мой младший брат Сергей тоже стал архитектором, окончил МАРХИ, какое-то время занимался проектированием в ГипроНИИ и потом, уже в 1990-е годы, в Москомархитектуры. После окончания мной МАРХИ мой отец хотел, чтобы я поступил в аспирантуру. Но я считал, что архитектор, который не сделал и не построил свой проект дома, всегда будет в какой-то мере ущербен. Поэтому первые годы моей практической архитектурной деятельности прошли в мастерской Юлиана Львовича Шварцбрейма, где я работал со старшими товарищами над разными проектами общественных зданий на вторых ролях, потому что был молод. А в самостоятельную рабочую единицу архитектор, как правило, складывается лет через десять после выпуска из института.

За эти годы я поучаствовал в проектировании цирка в Краснодаре, которым горжусь и по сей день. Мы завершили его в 1965 году, а в 1970-м получили за него премию Совета министров СССР. Потом была очень красивая работа — концертный зал в Хабаровске на 1200 мест, который, к сожалению, не был построен. В начале 1980-х годов я стал вторым соавтором проекта Иркутского музыкального театра им. Николая Загурского. Его строительство было завершено лишь в 1990 году. Принимал участие в разработке многих других типовых проектов, от маленьких районных детских библиотек на 100 тыс. томов до библиотеки на миллион томов в Тюмени. Потом в Центральном научно-исследовательском институте экспериментального и типового проектирования зрелищных зданий и спортивных сооружений им. Мезенцева проектировал санатории и дома отдыха.

В 1963 году ушел дедушка, который к тому времени уже девять лет был на пенсии. В том же 1963-м я вступил в КПСС. Помню, когда я раздумывал, вступать или не вступать, отец сказал мне: «Вступай в партию, она нуждается в хороших людях».

К середине 1970-х годов я считал, что, с одной стороны, уже состоялся как архитектор-проектировщик, а с другой — был сыт по горло партийной и общественной работой. Поэтому когда Олег Александрович Швидковский предложил мне перейти на работу в МАРХИ на кафедру советской и зарубежной архитектуры, я с радостью согласился и в 1977-м перешел в МАРХИ на должность доцента, несмотря на то что в тот момент очень сильно потерял в зарплате. С тех пор я преподавал в институте, сначала в качестве доцента, потом старшего преподавателя, затем в качестве профессора, а в 1987 году был назначен ректором МАРХИ.

В 1979 году ректор института Юрий Николаевич Соколов предложил мне поехать вместе с ним на семинар «Баухаус-2», проходивший в Веймаре и Дессау в ГДР. В Веймаре мы жили в роскошной гостинице «Элефант» в стиле эклектики конца XIX века. Наши коллеги из ГДР тогда понимали, что архитектура 1920-х годов обладает определенным потенциалом. Соколов попросил меня подготовить доклад для семинара на основе моих знаний о связи ВХУТЕМАСа и Баухауса в 1920-х годах. Потом в 1981 году было 60-летие основания ВХУТЕМАСа — мы с руководством Союза архитекторов решили отметить этот юбилей публично и торжественно. Я тогда был председателем секции Союза архитекторов МАРХИ, в которую входили более 200 человек. Мы сделали прекрасную выставку, привлекли к этому студентов и молодых педагогов.

После юбилея ВХУТЕМАСа ректор МАРХИ предложил мне поговорить с председателем Союза архитекторов Полянским о том, чтобы назначить меня главным редактором журнала «Архитектура СССР». Мне это было очень интересно — новая форма деятельности, по-своему очень влиятельная. Это был звездный час моей биографии. В 1984 году мы выпустили первый обновленный номер. Нам пришлось преодолеть настоящие баррикады в ЦК КПСС, чтобы сделать журнал не ежемесячным, а выходящим раз в два месяца, мы придумали новый формат, новый дизайн, который нам помог сделать блестящий график и иллюстратор Михаил Аникст. Он был уверен, что мы должны вернуться к эстетике 1920-х годов.

Весной 1989 года я был избран одним из десяти депутатов по квоте от Союза архитекторов на знаменитый Съезд народных депутатов СССР. Как всякий советский интеллигент, я обожал Горбачева, по крайней мере в первые годы после начала перестройки. Потом, после событий в Карабахе, Тбилиси и Вильнюсе, наступило некоторое разочарование. Это привело к повышению рейтинга Ельцина в моих глазах.

Мое знакомство с Борисом Николаевичем состоялось еще в 1985 году, когда он, заведующий стройотделом ЦК, собрался посмотреть выставку молодых архитекторов. На этой выставке, кстати, были впервые представлены работы бумажных архитекторов, получившие призы на международных конкурсах. Мне пришлось провести Борису Николаевичу экскурсию по выставке, давать пояснения к представленным проектам. Выставка проходила в Доме архитектора в Гранатном переулке, и Ельцин тогда приехал без сопровождения из клерков и секретарей из отдела, что было очень необычно для большого начальника из ЦК.

Мне запомнилось отношение Бориса Николаевича к этим бумажным проектам — он проявил себя очень толерантно, понимая, что эти работы в первую очередь архитектурные манифесты, авторы которых протестовали против заталкивания архитекторов в тесные клетушки изготовителей проектной документации строительного конвейера. В следующие годы Борис Николаевич встречался с группами и зрелых, и молодых архитекторов в Доме политпросвещения на Трубной площади, который уже не существует. Это был период, когда мы обожали Ельцина, поскольку в какой-то момент поняли, что мягкотелый Михаил Сергеевич может завести перестройку не туда.

Моя жена тоже была довольно известным архитектором, работала в «Моспроекте» 17 лет, занималась большими и известными градостроительными проектами. Наша дочь Лена росла в той же квартире-библиотеке, в окружении дедушкиных и моих книг, подшивок журналов, в том числе иностранных, по искусству и архитектуре. Она завершила свое образование успешной защитой диплома об инфраструктуре систем обслуживания под руководством известного теоретика архитектуры Александра Рябушина, пошла работать в Центральный научно-исследовательский институт градостроительства. Но после 1991 года эти огромные НИИ рассыпались, надо было зарабатывать на жизнь, и она пошла в театральную студию на Усачевке, стала актрисой, играла в театральных постановках у Эдварда Радзинского, потом были брак, ребенок и фриланс — работала с известным урбанистом, советником президента Вячеславом Глазычевым над развитием местных комьюнити.

Сын Петр родился через 11 лет после Елены. Конечно, он был долгожданным ребенком. Казалось бы, он тоже рос в этой квартире-библиотеке, на семейных праздниках общался с нашими веселыми, остроумными друзьями-архитекторами и должен был пойти по проторенной дорожке. Но после школы Петр решил поступать на социологический факультет МГУ. Поступил довольно легко и занимался проблемами восприятия социумом будущего: почему люди боятся будущего, почему не уверены, что смогут адаптироваться? Но, как я понял по разговорам с Петей во время его учебы, он был не очень удовлетворен уровнем преподавания и позициями профессоров, которые писали еще советские учебники по социологии. После защиты диплома ему удалось попасть в аспирантуру, поехать учиться в Университет Wake Forest в Северной Каролине. Я считал, что это будет для него хороший опыт самостоятельности, потому что он в целом был домашним ребенком. Это большая разница — ты учишься и живешь в семье, или ты живешь в кампусе, да еще в другой стране.

В какой-то момент своей учебы в Северной Каролине Петя написал мне, что, по его мнению, наиболее объемно и целостно будущее ощущают именно архитекторы. В библиотеке университета он прочитал на английском труды известных градостроителей — Людвига Мис ван дер Роэ, Ле Корбюзье, Вальтера Гропиуса, которые стремились делать архитектуру будущего для общества будущего. Потом, вернувшись в Россию, Петр начал издавать журнал «Аркс» об архитектуре и дизайне. Во второй половине нулевых, после сноса Лужковым гостиницы «Россия» в Зарядье, у Петра и его бизнес-партнера возникла мечта о создании там принципиально нового паркового общественного пространства. С этой мечтой в 2010 году они начали стучаться в разные высокие кабинеты.

Конечно, я принимал участие в обсуждении этой мечты. В итоге в Зарядье было решено строить парк, Петр создал международный консорциум, куда вошли лучшие американские и европейские архитекторы, ландшафтные дизайнеры. И этот консорциум выиграл конкурс на проект парка в Зарядье.

Казалось бы, я могу быть недоволен тем, что мой сын не выбрал нашу династическую профессию архитектора. В нашей семье всегда был культ архитектуры. Но я считаю, что Петя был одним из основоположников нового направления в России, которое, конечно, имеет в своей основе архитектуру, но также включает социологию, антропологию и многие другие дисциплины — это урбанизм, который очень тяжело приживается в нашей профессиональной деятельности. И я горжусь тем, что мой сын сделал много для утверждения высокого качества архитектуры и урбанистики в нашей стране.

Фото: из личного архива