Искусствоведы Дмитрий Владимирович Сарабьянов и Елена Борисовна Мурина были образцовой супружеской парой. В самый разгар застоя 1980-х именно Сарабьянов сделал первый шаг к снятию табу с русского авангарда, а Мурина писала статьи и книги о художниках, оказавшихся выкинутыми из официального искусства. Арт-историк Андрей Дмитриевич Сарабьянов вспоминает родителей и рассказывает историю семьи.

Откуда происходит семья Сарабьяновых?

Андрей Сарабьянов: Из Астрахани. Моя прабабушка Елена Григорьевна (девичью фамилию не знаю) вышла замуж за старика-армянина по фамилии Сарабьянов, который вскоре умер. Молодая вдова работала в магазине музыкальных инструментов. С его владельцем, купцом Нестором Тихановичем-Савицким, у нее случился роман.

Реальный отец моего деда Владимира Николаевича Сарабьянова был довольно ярким персонажем — страстным монархистом, одним из организаторов астраханского отделения «Союза русского народа», издателем газеты «Русская правда».

Он писал письма Николаю II, призывал к разумным действиям, предлагая конкретную программу подавления надвигающейся смуты: «Государь, попустительство, уступки и полумеры — не по времени, не по людям. Благодаря уступкам крамоле дело дошло до того, что у нас уже нет правительства, оно само не знает, кого слушать, кому угождать, министры меняются чуть ли не ежемесячно, и на местах власть запугана и парализована. Государь! Возроди правительство…  Торопись, государь, торопись!»

Императрице Тиханович передавал точные списки заговорщиков. Когда случилась революция, большевики его расстреляли в Пятигорске. У нас были пятигорские родственники, которые постепенно перебрались в Москву. Хорошо помню сводную сестру моего дедушки, Верочку Савицкую, худенькую стройную женщину с шестимесячной завивкой.

Мой дед Владимир Николаевич Сарабьянов родился в 1886 году. Жил в Астрахани. Одно время в конце 1910-х годов он выступал как аккомпаниатор, хотя с детства был глуховат. Заболев испанкой, совсем оглох на правое ухо. В отличие от своего отца стал социал-демократом, с ранних лет участвовал в революционном движении, до 1918 года — меньшевик.

«… Увлекающийся юноша, поступивший в Университет и ринувшийся в водоворот политической агитации. Благодаря дару слова Сарабьянов имеет успех. Из него может выйти полезный мирный парламентский деятель», — так характеризовало Владимира Сарабьянова жандармское управление Астрахани.

Дед получил университетское юридическое образование. Ораторские способности впоследствии помогли ему стать блестящим лектором. С залом он всегда общался очень свободно.

Еще до революции Владимир Сарабьянов женился на Марте Герасимовне Таргуловой (1886–1969), девушке из состоятельной купеческой семьи. Бабушка вспоминала потом эпизоды обеспеченного детства, как к ним на кухню привозили огромную белугу, разрезали и вываливали на стол черную икру. Ее отец Герасим Таргулов был рыботорговцем, занимался перевозкой. По сведениям, полученным от моего троюродного брата Николая Миловидова, Таргулов имел собственный корабль и дачу в Тинаках, грязевом курорте под Астраханью для состоятельных людей. Его жена Мария Артемьевна, моя прабабушка, происходила из семьи иранских беженцев и была сильно моложе мужа. У них родилось девять детей.

Бабушка Марта Герасимовна окончила Мариинскую женскую гимназию в Астрахани и медицинское отделение Высших женских курсов в Москве и стала практикующим стоматологом. В детстве я любил играть с ее немецкими, вероятно, дорогостоящими, инструментами. Они лежали на красной атласной подкладке в черной коробочке.

Удачнее всех замуж вышла старшая сестра бабушки, Екатерина. Иван Григорьевич Фарманов, ее муж — крупный астраханский рыбопромышленник, занимал пост главы торгового дома «Наследники Лианозова». В советское время он работал в научном институте рыбного хозяйства. Однако в 1931 году Фарманова репрессировали, что повлекло за собой ужасающую бедность Екатерины. По сути дела, ее с детьми содержал Владимир Николаевич Сарабьянов.

Младшая сестра бабушки, Василиса (Воски, по-армянски — золотце), училась на историко-философском факультете Высших женских курсов, потом вернулась из Москвы в Астрахань. Там она встретила юриста, ставшего известным московским адвокатом — Николая Николаевича Миловидова. Их сын, тоже Николай Николаевич Миловидов (1927–2002), стал архитектором, в том числе одним из авторов памятника Лермонтову у Красных ворот.

Братья бабушки, кроме младшего, Гавриила Таргулова, врача, умершего от тифа на фронтах Первой мировой, эмигрировали в Европу. Артемий Таргулов владел огромным многоэтажным магазином в Париже уровня «Галереи Лафайет». Наследников братья не оставили.

Василиса жила на Арбате и часто приходила к бабушке. И меня она очень любила. Бабушки уютно усаживались на кухоньке, говорили по-русски. На армянский переходили только тогда, когда не хотели, чтобы я понимал, о чем идет речь. Однажды, когда мне было лет десять, пришла взволнованная Василиса. Уединилась с бабушкой, шепотом заговорила по-армянски. Гораздо позже я узнал, что разговор шел о наследстве. По просьбе Франции Инюрколлегия искала наследников магазина в Париже. Обе мои бабки сказали, что это не они. Хотя на дворе были 1960-е годы, они все еще боялись ГПУ, помня репрессии своей семьи. Так магазин достался французскому государству, наследство Таргуловых мы проморгали.

Когда Владимир Николаевич и Марта Герасимовна приехали в Москву?

В 1918 году. В Москве Владимир Николаевич устроился в редакцию газеты «Правда». По линии газеты получил квартиру №7 в Брюсовом переулке, 2/14, стр. 4. Уникальный случай: в этой самой квартире в 1923 году родился и там же в 2013-м умер мой отец, Дмитрий Владимирович Сарабьянов. В память о нем на доме скоро появится мемориальная доска. Ее автор — скульптор Иван Шаховской.

В 1930 году Владимир Николаевич Сарабьянов, уже член ВКП(б), перешел исключительно на педагогическую практику. Преподавал во ВХУТЕМАСе, потом в Московском архитектурном институте заведовал кафедрой философии. Читал лекции по основам марксизма-ленинизма, издал огромное количество книг и брошюр.

Студенты сдавали экзамены Владимиру Николаевичу буквально на ухо. Иногда он приходил домой с накрашенным помадой левым ухом и ругал девчонок, которые мазали губы, заранее зная, что им предстоит отвечать предмет глухому преподавателю. Студенты шутили, что лучшая лекция Сарабьянова — о любви, о любви Энгельса к Марксу, если точнее.

Ваш отец Дмитрий Владимирович — единственный сын Сарабьяновых?

У отца был старший брат Борис, он родился в 1921 году. Как и мой отец, блестяще окончил среднюю школу №119 в Шведском тупике. Учился на химическом факультете Московского университета, увлекался альпинизмом. У него была невеста Нина Юрген. В августе 1941 года Борис ушел добровольцем на фронт и до своей гибели под Сталинградом в ноябре 1943 года писал Нине. Бориса отправили в бой, и снайпер попал ему в голову.

Несколько лет назад поисковая команда волонтеров передала мне металлическую табличку с гравировкой, найденную на месте могилы старшего лейтенанта Бориса Владимировича Сарабьянова.

В 1990-е годы Нина Юрген, сохранившая 74 письма Бориса, отдала их моим родителям. Мама разобрала переписку, и образ Бориса настолько ее покорил, что она стала набирать письма на компьютере. Так была издана и подарена уже 97-летней Нине книга «Мой Борис». В книгу также вошли стихи Дмитрия памяти брата.

А Дмитрий Владимирович Сарабьянов воевал?

Война началась, когда отец только поступил на филологический факультет МИФЛИ им. Н. Г. Чернышевского. На фронт он ушел военным переводчиком — хорошо знал немецкий. Дошел почти до Берлина. Был награжден медалью «За боевые заслуги». Дважды был ранен. О войне рассказывать не любил, кроме единственной истории, произошедшей с ним в Румынии. Полкового переводчика вызывают к полковнику. Он приезжает в какой-то замок. Входит в спальню, видит альков, где с какой-то женщиной лежит его полковник.

— Сарабьянов по вашему приказанию прибыл!

— Так, Сарабьянов, спроси, как ее зовут, кто ее родители. И свободен.

С войны отец привез роскошный барометр и два чемодана книг, в том числе шесть томов «Всеобщей истории искусств». Вернувшись, восстановился в институте: МИФЛИ к тому времени уже слили с МГУ им. М. В. Ломоносова. Поступать на искусствоведческое отделение отца уговорил его друг детства Александр Абрамович Каменский, уже там учившийся.

Сохранился доклад отца «Готика и ренессанс», напечатанный на пишущей машинке, привезенной из Германии, и оплетенный в твердый переплет. По окончании Дмитрий Сарабьянов стал абсолютно университетским человеком. Сначала был просто доцентом. В 1955 году защитил кандидатскую диссертацию «Народно-освободительные идеи русской живописи второй половины XIX века», в 1971-м — докторскую («П. А. Федотов и русская художественная культура 40-х годов XIX века»). Стал профессором, с 1972 по 1985 год заведовал кафедрой русского искусства на историческом факультете МГУ.

Кстати, мои родители познакомились в университете, они учились на одном курсе. В их группе было только два молодых человека, остальные — девушки, влюбленные в Сарабьянова. Он выбрал маму, Елену Борисовну Мурину (1925–2021). Окончили университет они, уже будучи мужем и женой. В 1949 году родился я.

Кем были родители Елены Борисовны?

Мурины — мелитопольские евреи. Очень распространенная там фамилия. Мамин дед Иуда (Юлий) Самуилович Мурин торговал канцелярскими товарами и на некоторое время с женой Фаиной уезжал в Харбин, где в 1903 году родился их сын Борис, мой дед. Вскоре семья вернулась в Мелитополь и открыла писчебумажный и книжный магазин. Кстати, трогательная история произошла с моей мамой в 1960-е годы. На банкете после вернисажа ее представили художнику Тышлеру.

— Вот, Александр Григорьевич, познакомьтесь, молодой искусствовед Елена Мурина.

Тышлер был родом из Мелитополя.

— Мурина? А в Мелитополе была лавка Мурина…

— Да, это лавка моего дедушки.

— Я там покупал свои первые карандаши и краски…

Мой дед по маме, Борис Юльевич Мурин, окончил четыре класса реального училища. При Врангеле был арестован «за большевизм». Когда произошла революция, сразу пошел работать в Рабоче-крестьянскую инспекцию, в ЧК. Первое, что он сделал, это арестовал собственного отца и посадил как «врага народа». Начальник ЧК, пожилой матрос, анархист из приличных людей, вызывает Бориса:

— Мурин, а что за Мурин у нас в третьей камере сидит?

— Это мой отец, — гордо отвечает Мурин-младший.

— Так, отца выпусти, а сам сядь на десять суток.

Отсидев, дед из ЧК сразу ушел, пустился на поиски других интересов.

Борис Юльевич вообще был искателем приключений, настоящим авантюристом. В 1922 году уехал в Москву. Работал в политпросвете, учился в институте на инженера-электрика. Видимо, тогда и познакомился с Надеждой Васильевной Бухариной (1901–1982), моей бабушкой. Она была родом из Ярославля и тоже инженером-электриком. Благодаря бабе Наде я умею соединять и изолировать провода — этому она меня научила.

Мурин же, бросив инженерное дело, стал журналистом. В том числе трудился в газете «Гудок». Дочь Елена, моя мама, родилась в 1925 году.

Через пять лет Борис Юльевич покинул семью и уехал в Баку, где стал корреспондентом газеты «Водный транспорт», потом ответственным секретарем в «Бакинском рабочем». В Баку вел бурную жизнь. Небольшого роста, некрасивый, Мурин обладал невероятным обаянием и пользовался большим успехом у женщин. Однажды он поехал в командировку в Турцию, и в 1938 году его осудили как шпиона. Дали восемь лет лагерей. Сидел в Коми, в Вожаеле вместе с женой Калинина, Екатериной Ивановной, писателем Львом Разгоном и родственницей графини Валевской, той самой, у которой был роман с Наполеоном. «Вот у меня через рукопожатие с этой графиней Валевской — прямо с Наполеоном», — хвастался дед. Выйдя на свободу, говорил: «Ну что тут? Поговорить не с кем! Вот там были люди… »

Моя мама решила стать искусствоведом и написала об этом отцу в лагерь. «Ты с ума сошла? Иди на врача. В лагере только врачи выживают», — он был уверен, что рано или поздно сядут все.

До поступления в университет мама год проработала фасовщицей в аптеке — нужна была продовольственная карточка.

После лагерей деду предписывалось жить за 101-м км, но в 1946 году Надежда Васильевна привезла его в Москву, в Малый Левшинский, где у нее была маленькая комнатушка в коммуналке. И скрывала его там до полной реабилитации.

Чем он занимался, пока скрывался?

Бабушке через сестру удалось сделать Борису Юльевичу Мурину фальшивый ярославский паспорт. Друзья-журналисты подкидывали подработку. Подписывался он разными псевдонимами, в том числе в честь жены — Надеждин. Хорошо писал стихи. Показывал их Ахматовой, та хвалила. У нас дома есть книга с ее дарственной надписью деду. Еще Мурин неплохо владел переплетным делом. Вырывал страницы из журнала «Новый мир» и отдельно переплетал.

Расскажите о Надежде Васильевне Бухариной.

Бабушка происходила из простецкой семьи. Ее отец занимался производством конфет, мать, кажется, была полуграмотной. У них было два сына и три дочери.

Надежда, очень спортивная, еще в Ярославле принимала участие в велосипедном заезде, заняла первое место. В 1919 году отправилась учиться в Москву. Имела трезвый ум, была настроена против Сталина, чего никогда не скрывала. Праздновала его смерть. В судебные процессы не верила. Ничего не боялась.

Бабушка работала инженером в мастерской братьев Весниных и свою работу очень любила. Имела хороший вкус и глаз. Когда архитекторы рассматривали какие-нибудь проекты, всегда говорили: «Давайте Надю позовем».

Человек активной доброты, Надежда Васильевна всегда стремилась помогать людям. В конце жизни стала «бабушкой русских диссидентов». Через Наталью Дмитриевну Светлову, невесту Солженицына, с которой дружила, она познакомилась с Роем Медведевым, Шафаревичем, Сахаровым, Ростроповичем. Для Солженицына, когда тот жил один на даче Ростроповича, бабушка готовила еду.

Ростропович шутил, что мечтает оказаться с Надеждой Васильевной на необитаемом острове и чтобы та делала ему ее знаменитые «лефортовские» сухарики.

В 1985 году у моих родителей прошел обыск. Он касался дела их друга, осужденного за антисоветскую агитацию Феликса Светова. Тогда изъяли пишущие машинки, переписку бабушки с Солженицыным и другими диссидентами.

Маму таскали на Лубянку, пугали. Отца вызвал декан исторического факультета МГУ, предложил освободить место заведующего кафедрой, чему тот был только рад. Годы спустя на Лубянке все изъятое мне вернули, включая пишущие машинки. Единственное, что там зачитали, это «Лолиту» Набокова.

Дмитрий Владимирович Сарабьянов стал независимым ученым, и в 1987 году его избрали членом-корреспондентом Академии наук. Статус повысился. Он был уважаемым человеком, ходил на все заседания, серьезно относился к академическому членству. В 1994 году отцу дали Государственную премию в области литературы и искусства.

Каким он был?

Очень смелым человеком, просто зазря это не демонстрировал. В 1983 году встал на защиту Глеба Поспелова, чью докторскую диссертацию о «Бубновом валете» подвергли публичной проработке.

В детстве и юности занимался легкой атлетикой, был чемпионом по прыжкам в высоту. Писал музыку, сохранились его романсы на стихи Пушкина. Обожал природу. К занятиям охотой и рыбалкой отца пристрастили коллеги по кафедре, специалист по древнерусской архитектуре Михаил Ильин и востоковед Всеволод Павлов. Это были вальяжные охотники в стиле Тургенева, в настоящей охотничьей одежде, с дорогостоящими ружьями, сумками, державшие егеря с собаками. Им нравился сам процесс. В 1960–1970-е годы отец иногда брал меня с собой на охоту. Мы доезжали до полустанка где-то под Угличем, поезд притормаживал, и надо было выпрыгивать на ходу. Это были веселые деньки.

Отец был, безусловно, счастливым ученым. Кроме одной незаконченной статьи все, им написанное, опубликовано. Нет ничего, что бы отец писал в стол. И, без сомнения, Сарабьянов был одним из немногих искусствоведов, кто в критических статьях говорил на профессиональном языке, лишенном идеологической риторики.

Я и мой младший брат Владимир Сарабьянов (1958–2015) пошли по стопам родителей. Володя, с детства невероятно одаренный человек, выбрал реставрацию. У нас в квартире была такая обстановка: везде висели картины, все вокруг были искусствоведы и художники — ничем другим заниматься было уже невозможно. Искусство невольно становилось интересом твоей жизни.

К искусству так или иначе имеют отношение наши с женой, Натальей Ивановной Бруни, дети: детский режиссер Аня, музыкант Коля, художник Дюдя и преподаватель художественной школы Леля. У нас 11 внуков.

Михаил Сарабьянов, художник, музыкант, психолог, сын Владимира Сарабьянова, вспоминает Дмитрия Сарабьянова и Елену Мурину:

Дедуля — человек-контраст. Чаще был тихим, молчаливым. В моем детстве — безбородый. Когда он работал в своей комнате, надо было вести себя тихо, чтобы не мешать профессору-академику сочинять великие труды. Редко, но памятно Дедуля уделял мне внимание. Когда он играл со мной в футбол, я видел другую его сторону — остроумного, шаловливого хулигана. Его ворота были дверным проемом в кухню, мои — в прихожую. Мы обменивались ударами, он кричал, когда пропускал гол. Конечно, поддавался, артистично падал на пол, растягивался, как настоящий вратарь, мы вместе хохотали, я был счастлив.

Дедуля — уникум. В детстве он поражал меня сверхспособностью сочинять музыку на фортепьяно на ходу. Его импровизация была без какой-либо базы, основы. Музыка была волшебная, местами трагичная, густая, насыщенная чувствами.

Дедуля был душой компании, мастером острот, тостов на семейных праздниках. Он невероятно артистично танцевал. У него был свой, уникальный стиль. Он здорово чувствовал ритм. Остроумно заигрывал с партнершей по танцу. Как сейчас вижу его ужимки и смешные позы.

С Бабулей мы друг друга понимали. Открытая, честная, она умела быть эмоционально включенной. Читала мне вслух «Винни-Пуха», изображая всех персонажей разными голосами. Радовалась горячо, злилась так же яростно.

Бабуля не переносила пустословия и занудства. Музыку любила энергетически насыщенную, динамичную — Малера, Брукнера, Шостаковича, никак не Вивальди. Интересовалась современной культурой. Подростком я свободно делился с ней своими интересами. Она была к ним открыта. Дал послушать группу «Нирвана», и энергетика этой музыки ей понравилась.

Часто знакомые художники показывали ей свои творения. Здесь Бабуле предстояла борьба между честностью, желанием поддержать творца и врожденным тонким вкусом. Она говорила: «Знаешь, бывает, мне совсем не нравится, я не могу врать, но и обижать человека не хочу. Поэтому выбираю какую-то деталь, которую могу похвалить. Пусть будет рама, в которую оформлена картина, но я ее честно похвалю».

У Дедули и Бабули были очень трогательные, иногда смешные взаимоотношения. Дедуля частенько впадал в меланхолию, а Бабуля, кажется, никогда. Они сильно любили друг друга.