Москвичи редко говорили «Софья Урусова». Как правило, «красавица Софья Урусова». Тем самым как будто подчеркивая, что в ней заслуживает внимания только красота (так еще говорят «первопечатник Иван Федоров» и «патриот Иван Сусанин»). Зато красота эта была абсолютная.

Родившаяся в 1804 году в Москве, в родовитом семействе обер-гофмейстера Александра Михайловича Урусова и Екатерины Петровны урожденной Татищевой, сестры известного дипломата Дмитрия Татищева, Софья Урусова имела все. В том числе двух сестер, которые, будучи сами отнюдь не дурнушки, сызмальства как бы подчеркивали ее красоту. Восемь братьев не в счет.

Александр Михайлович Урусов

Выезжать она стала достаточно поздно, в 16. С первого же бала покорила общество и надолго получила свой практически официальный титул: дерево — береза, фрукт — яблоко, красавица — Софья Александровна Урусова.

Граф Михаил Бутурлин утверждал, что ее называли царицей московских красавиц. Было у нее также прозвище Сильфида. Сильфида, героиня модной в то время французской новеллы «Трильби», олицетворяла легкую, подвижную стихию воздуха. Молодой Гоголь так ее и называл: Сильфида Урусова.

Екатерина Сабанеева писала: «Вся Москва с ума сходила от восторга, когда она появлялась на бале». Впрочем, она же упоминала два забавных случая, подтверждавших еще одно известное прозвание красавицы — «богиня глупости». Якобы на вопрос, какую книжку Софья Александровна в настоящее время читает, та ответила: «Розовенькую, а сестра моя читает голубую». А в другой раз, когда влюбленный в нее князь Мещерский, дабы произвести впечатление на это неземное совершенство, принялся рассуждать о литературе, поэзии и философии, совершенство долго молча слушало, а потом спросило: «Князь, вы каким мылом пользуетесь, когда бреетесь?»

«В сущности, она была добрая и милая девушка», — завершала свое коварное повествование Сабанеева.

К счастью для барышни Урусовой, в семье в основном говорили по-английски. Французским было никого не удивить, а вот английский в значительной степени ретушировал ее интеллектуальный портрет.

Конечно, в Софью Александровну влюблен был не один лишь князь Мещерский. Дмитрий Николаевич Шереметев, сын легендарного графа Николая Петровича Шереметева, женившегося на своей крепостной Параше Жемчуговой и построившего знаменитый Странноприимный дом на Сухаревской площади. Владимир Алексеевич Мусин-Пушкин, знатный картежник и один из декабристов. Ирландский полковник Эдвард Джошуа Купер, любитель-астроном, владелец одной из лучших обсерваторий в Европе, оборудованной в одном из богатейших европейских замков. Этот вообще прибыл в Москву, будучи наслышан у себя в Ирландии о барышне Урусовой, с целью жениться на ней.

Но прекрасная девица оставалась холодна. Разве что Пушкин, который начал бывать в доме Урусовых в 1827-м, сумел растопить лед ее равнодушного сердца, да и то не полностью. Его репутация была более чем сомнительная, сам же он был весьма мил и поэтому принят во многих домах. Даже в тех, где подрастали красивые барышни. Впрочем, другие дома не особенно интересовали модного стихотворца.

Здесь же проживали сразу три пленительницы, и историк Марк Фурнье писал о них: «Было три грации, дочери князя Урусова, три красавицы, справедливо считавшиеся украшением московского общества того времени».

Из них особо выделялись две — старшая Мария, к тому времени вышедшая замуж за графа И. Мусина-Пушкина, и средняя Софья. Литератор Филипп Вигель, например, писал именно о двух сестрах: «Между многими хорошенькими лицами поразила меня тут необыкновенная красота двух княжен Урусовых».

Мария Александровна Мусина-Пушкина (миниатюра М. Даффингера)	Софья Александровна Урусова (акварель П. Соколова)

Усадьба располагалась на углу улицы Спиридоновки (нынешний адрес — дом 40) и Садового кольца. От нее сохранилось два перестроенных корпуса.

Александр Сергеевич сначала ухаживал за старшей сестрой — факт ее замужества для Пушкина преградой не был. Но затем переключился на Софью. Старшей красавице он посвятил стихотворение «Кто знает край, где небо блещет… »:

Постигни прелесть неземную,
Постигни радость в небесах,
Пиши Марию нам другую,
С другим младенцем на руках.

Мария Александровна действительно в то время только родила. Софье же был посвящен мадригал:

Не веровал я троице доныне:
Мне бог тройной казался все мудрен;
Но вижу вас и, верой одарен,
Молюсь трем грациям в одной богине.

Результатом этих посещений сделались не только милые стихи, но также вызов на дуэль, последовавший от тогдашнего воздыхателя Софьи Александровны, ее двоюродного брата, путешественника и тоже поэта Владимира Дмитриевича Соломирского. Поначалу Александр Сергеевич с Владимиром Дмитриевичем приятельствовали — Пушкин даже преподнес ему томик стихов Байрона с теплой дарственной надписью. Но чем больший интерес девушка проявляла к Пушкину, тем меньше оставалось дружеских чувств у Соломирского.

К счастью, дуэль не состоялась благодаря стараниям общих друзей — Соболевского, Муханова и Шереметева, только уже другого Шереметева, Алексея Васильевича, декабриста. Как вспоминал Петр Муханов, «при дружных усилиях обоих секундантов и при посредничестве Соболевского, имевшего…  большое влияние на Пушкина, примирение состоялось. Подан был роскошный завтрак, и, с бокалами шампанского, противники, без всяких извинений и объяснений, протянули друг другу руки».

Софья Александровна лишилась враз обоих ухажеров, но не слишком жалела об этом. Дело в том, что еще раньше, в конце лета 1826 года, в Москву на коронационные торжества прибыл император Николай I. Как вскоре выяснилось, он приехал еще и за первой московской красавицей, чтобы затем вывезти ее в суровую балтийскую столицу.

Царь увидел «эту цацу», как ехидно написала про Урусову фрейлина Александра Смирнова-Россет, и божественное зрелище его заворожило. Разобравшись с декабристами, он занялся Софьей Александровной, и уже в ноябре 1827 года она составила компанию Смирновой — сделалась фрейлиной императрицы Александры Федоровны.

Вчерашняя московская красавица стала московским слухом. Разумеется, Урусову прекрасно помнили, поэтому вести из Петербурга обсуждались с удовольствием и смаком. А вести поступали регулярно.

Не станем перетряхивать перины Зимнего дворца, а процитируем уже упоминавшегося историка Марка Фурнье, фактически современника Софьи Урусовой: «Император не заслуживает никакого упрека (в супружеской измене), если не считать нескольких нежных изъявлений, тайно сделанных юной княжне, прославившейся своей красотой…  Княжна Урусова, бесспорно, представляла собой законченный тип русской красавицы. Нельзя было встретить лица чище и свежее. Ее волосы падали мягкими и обильными волнами на округлые плечи — со всей роскошью античного контура. Особенно хороши были ее глаза, большие голубые, полные света и неги, глаза, излучавшие вокруг какую-то магнетическую силу».

Софья Урусова, 1830-е

Это было написано несколько позже, а в конце 1820-х про «загадочную и непроницаемую» московскую княжну ходили всякие рассказы. Нужно отдать должное самой императрице — она держалась с поразительным достоинством, всегда была со своей фрейлиной приветлива и дружелюбна.

Хуже этот маскарад давался главным фигурантам — Софье Александровне и самому царю. Внучка фельдмаршала Михаила Кутузова Дарья Федоровна Фикельмон (она же Долли Фикельмон) писала в дневнике: «Сейчас наше семейство занимает история, непосредственно связанная с Императором. Нечто загадочное, непроницаемое все еще окутывает его отношения с княжной Урусовой. Все общество, и прежде всего московское и провинциальное, считает ее метрессой Императора. Между тем, приветливость и даже дружественность обхождения с ней Императрицы, их близкие отношения как будто опровергают это впечатление. С другой стороны, он явно отличает ее, использует любой случай, чтобы поговорить с ней, поставить над остальными женщинами. Он выказывает ей свое почитание у всех на виду. Ее же поведение выражает абсолютное смирение перед Императрицей, но не совсем естественно по отношению к Императору; это некая смесь робости, замешательства и интимности».

И та же Фикельмон, несколько позже: «Бело-розовое, гладкое и всегда бесстрастное лицо княжны Урусовой оживляется, на нем появляется выражение неописуемой радости лишь тогда, когда она находится рядом со своим Государем-повелителем…  Во время бала ни одна женщина не подошла к Урусовой, никто не оказывал ей внимания. Ощущалась как бы нарочитая антипатия к ней, и напротив, — все наперебой стремились засвидетельствовать Императрице свое подчеркнутое уважение, почтение и восхищение».

Великая княжна Ольга Николаевна, дочь Николая I и Александры Федоровны, пыталась обелить своего папеньку: «Немногие рисковали приблизиться к ней: был пущен слух, что Папа к ней неравнодушен. Это было неправдой. Никто другой, кроме Мама, никогда не волновал его чувств, такая исключительная верность многим казалась просто чрезмерной добросовестностью».

Обе женщины при этом отдавали должное невероятной красоте скандальной фрейлины. Долли Фикельмон: «Великолепная особа, у нее не совсем правильные черты, зато белокурые волосы, очень белая кожа, волшебные плечи, но лицо, на котором написано сознание красоты, бесстрастно». Великая княжна Ольга: «Она была красавица, энергичная, высокого роста, с чудесным голосом альтового тембра, и за ее холодной внешностью скрывалась страстная натура».

Впрочем, репутацию Урусовой отстаивала и уже упоминавшаяся Смирнова-Россети. Она обвиняла во всем некую графиню Софи Моден: «Ее подруге было достаточно, чтобы взвести самые гнусные клеветы на ее счет. Но это не имело ни малейшего влияния на ее репутацию. Урусова была горда и глупа, но чиста, как хрусталь».

Императора эта история стала уже серьезно тяготить. Он попытался выдать Софью Александровну замуж за своего незаконнорожденного племянника Павла Константиновича Александрова, но тот категорически отказался — подобная женитьба не без оснований вызвала бы у него не вожделение, а ужас. Хлопотала тетушка самой Урусовой — сватала ее за дипломата Ивана Илларионовича Воронцова-Дашкова. Но и тут неудача. Больно уж непроста невеста. Или, напротив, чересчур проста.

Тем временем сама она сходится с князем Львом Людвиговичем (он же Леон Иероним) Радзивиллом. Сразу же возникает новый слух — дескать, Урусовой нужен не сам супруг, а его деньги, и она рассчитывает на скорую смерть избранника. Этот слух совсем абсурден — они с Львом Людвиговичем одногодки. Да и со здоровьем у него все хорошо — Леон умрет только на 77-м году жизни. Правда, Петр Вяземский писал Василию Жуковскому: «Он был очень болен и не совсем еще оправился, а женился потому, что последние дни настали». Но этим поэтам лишь дай позлословить.

Лев Людвигович Радзивилл

Гораздо ближе к истине было свидетельство московского почт-директора Александра Булгакова: «Если Софья Урусова долго ждала, по крайней мере не напрасно: Радзивилл молод, красив, адъютант у государя, прекрасный малый и страшно богат».

Молодые (им по 28 лет) венчаются в домовой церкви Зимнего дворца, затем в Римско-католической церкви святой Екатерины на Невском проспекте, после чего Лев Людвигович отбывает за границу по делам, а Софья Александровна остается в гордом одиночестве в своем особняке на самой престижной столичной набережной — Дворцовой. Она постоянно плачется супругу — дескать, катастрофически не хватает любви, простых семейных отношений. Но Радзивилл продолжает заниматься своими делами, ему это приятнее и интереснее.

Ближе к 60 годам Софья Александровна становится парижанкой, она принята при дворе Наполеона III — сильно располневшая, с капризным выражением лица, но все равно изящная и возбуждающая определенного рода фантазии. От скуки берет под свое покровительство герцога Шарля де Морни, и это не смазливый юнец, как можно было бы предположить, а элегантный и стареющий мужчина всего на семь лет ее моложе. Постоянно вспоминает, как прекрасно было при дворе в Санкт-Петербурге.

Словом, жизнь не удалась. А тут еще измены мужа, никогда ее, похоже, не любившего. В Москве она давным-давно забыта, еще с 1833 года, когда Софья Александровна сделалась замужней дамой и перестала поставлять арбатским кумушкам материалы для сплетен. И когда в 1889 году она скончалась в возрасте 85 лет, здесь никто об этом даже не узнал.

Иллюстрация: Софья Урусова. Акварель Петра Соколова (1832)