Эти дома возле станции метро «Аэропорт» описаны во многих произведениях русской литературы, что вполне объяснимо — там в поистине огромном количестве жили литераторы. Знаменитый комплекс зданий жилищно-строительного кооператива «Советский писатель» на улицах Черняховского и Красноармейской.

Вступить в него мог только член Союза писателей, и к середине 1970-х годов таковых тут проживало 250 человек со своими семействами. Талантливые и бездарные, западники и деревенщики, знаменитые и забытые, оппозиционеры и литературные чиновники, трезвенники и пьющие. Рядовой интеллигентный москвич, попавший в эти дворы, мог вернуться оттуда, по выражению Довлатова, «подавленным и тихим». Здесь в черном плаще и широкополой шляпе появлялась Белла Ахмадулина. Выгуливал своего эрдельтерьера Юрий Нагибин. На изумрудного цвета «Волге» выезжал из двора Василий Аксенов. Михаил Светлов регулярно покупал бутылочку в местном продуктовом магазине «Комсомолец» (литературные функционеры более высокого ранга получали спецпайки в высотном доме на «Баррикадной»).

Здесь жили Константин Симонов, Лев Копелев, Давид Самойлов, Фазиль Искандер, Юлия Друнина, Василий Гроссман, Михаил Бахтин, Александр Галич, Юрий Левитанский, Сергей Чупринин, Мариэтта Шагинян и Булат Окуджава. Именно здесь была сосредоточена литературная жизнь Москвы. Сейчас это место назвали бы интеллектуальным кластером.

Около 7 часов вечера 26 апреля 1976 года по лестничной площадке 5-го этажа дома 25 по улице Красноармейской полз человек, голова которого была залита кровью. Соседи услышали его крик и вызвали скорую помощь. Медики диагностировали перелом основания черепа в результате травмы, нанесенной тупым тяжелым предметом.

Его сразу же доставили в больницу. Когда потребовалось какое-то редкое лекарство, то лауреат Нобелевской премии по литературе Генрих Белль прислал его из Германии первым же самолетом. Но чуда не произошло. Через 52 дня после нападения, 18 июня 1976 года, филолог и переводчик, специалист по немецкой литературе Константин Богатырев умер в больничной палате.

Его похоронили на писательском кладбище в подмосковном Переделкино. Траурная церемония вызвала пристальный интерес не только в литературной среде. На следующий же день, 21 июня 1976 года, в Центральный комитет Коммунистической партии была направлена секретная записка «О похоронах литературного переводчика К. П. Богатырева»:

«… Богатырев вступал в контакты с…  многими иностранцами, в том числе и связанными со спецслужбами противника. Получал от них идеологически вредную литературу. В окружении допускал негативные суждения о советской действительности, выступил в защиту антиобщественной деятельности Солженицына, Войновича и Гинзбурга.

Происшедшее с Богатыревым было использовано некоторыми из его окружения для распространения клеветнических слухов о якобы инспирированной в отношении него провокации.

Похороны Богатырева состоялись 20 июня на кладбище дачного поселка Переделкино после продолжительного религиозного обряда в местной церкви. Присутствовало около 300 человек. В их числе находились известные своими антиобщественными проявлениями Сахаров, Шафаревич, Чуковская, Даниэль, а также постоянные участники скандальных сборищ — московские писатели Евтушенко, Слуцкий, Аксенов, Войнович, Корнилов, Ахмадулина, Межиров и некоторые другие.

Выступивший на похоронах московский прозаик О. Черный, в частности, сказал: “Ранее с писателями расправлялись посредством дуэли, ныне они становятся жертвами нападений из-за угла, при помощи кастета и кирпича”. В. Войнович в выступлении заявил, что Богатыреву в свое время был заменен смертный приговор 25-ю годами заключения, а теперь он приведен в исполнение…

Сообщается в порядке информации. Председатель Комитета госбезопасности Ю. Андропов.

С документом ознакомились и расписались на нем секретари ЦК КПСС М. А. Суслов, В. М. Зимянин, В. И. Долгих, Ф. Д. Кулаков, зав. отделом культуры ЦК КПСС В. Ф. Шауро».

Стоит сравнить этот документ с воспоминаниями свидетелей с другой стороны.

Андрей Сахаров: «Очень много народа, друзей покойного, поэтов и писателей. Была какая-то пронзительная торжественность в этих похоронах в солнечный ясный день».

Владимир Войнович: «Гроб несли по узкой, кривой и склизкой дорожке, кагэбэшники с шорохом сыпались из кустов и, направляемые неким предводителем, который был хром и с золотыми зубами (что делало его еще больше похожим на черта), щелкали затворами фотоаппаратов с блицами (чтобы было заметнее) и снимали происходящее кинокамерой, часто приближая ее вплотную к лицам наиболее им интересных людей».

Лидия Чуковская: «Костю отпевают в переделкинской церкви и гроб несут на руках вниз, вниз, к черной яме неподалеку от реки…  Говорят о его преданности литературе: русской и германской. Говорят о Костиной независимости, о его таланте, уме. И такой конец!..  Привалясь жирными спинами к оградам, руки в карманы, в цветных рубахах стоят пустоглазые парни. Им скучно. У них сонные лица. Все, что надо, они уже выслушали, высмотрели, они готовы к докладу.

Кто-то из женщин громко сказал: “Вот — поглядите на них. Они и убили”».

Но кто именно и почему совершил это убийство, не известно до сих пор.

Константин Богатырев прожил почти всю жизнь и погиб в Советском Союзе, но оказался там, в общем-то, случайно. Он родился в 1925 году в Праге, куда после революции уехал его отец Петр Богатырев — фольклорист, этнограф и, кстати, автор самого известного, классического перевода «Похождений бравого солдата Швейка». Ближайшим другом Петра Григорьевича был знаменитый филолог Роман Якобсон, в Праге они снимали одну квартиру на две семьи. Иногда маленького Костю отправляли пожить к родственнице, чтобы его детские вопли не беспокоили гостя из Москвы — дядю Володю, Владимира Маяковского. В 1928 году мама Кости, Тамара Юльевна, вместе с сыном отправилась в Москву — проведать больную мать. Но в советское государство вход был рубль, а выход — два. Назад ее уже не выпустили. Петр Григорьевич безуспешно пытался вытащить семью, но кончилось все тем, что в 1939 году, когда Прага была оккупирована немцами, он решил сам приехать в СССР.

Четыре года спустя Костю, тогда студента филфака МГУ, призвали в армию, он окончил учебку в Саратове, служил в расчете «Катюши» и в 1945 году оказался в Берлине. Там молодой офицер оккупационных войск получил забавную должность. Немецкий у него был безукоризненный, и ему поручили цензурировать в местных увеселительных заведениях песенки на предмет нацистской пропаганды. Много лет спустя его первая теща поинтересуется, у кого Костя так замечательно научился танцевать фокстрот. «У берлинских бл**ей, Анна Марковна», — ответит Костя. К берлинскому же периоду относится история, о которой рассказывала его первая жена Софья Богатырева — он влюбился в немецкую девушку по имени Нина и помог ей бежать из советской зоны оккупации в американскую.

В 1948 году он вернулся в Москву и в университет. Но тут произошло почти неизбежное — его арестовали. Слишком умный, слишком внутренне свободный, родившийся за границей…  В 1951 году началась очередная волна репрессий, и он по определению оказался в зоне риска. Его обвинили в том, что вместе с группой однокурсников он пытался взорвать Кремль и убить товарища Сталина. Богатырев попал в одну из самых страшных тюрем — подмосковную Сухановку, был приговорен к смертной казни, ее заменили на 25 лет лагерей. Очень с ним друживший Борис Пастернак после смерти Сталина прислал ему свой только что вышедший перевод «Фауста», сопроводив запиской: «Дорогой Костя! Ждать осталось недолго. Мужайтесь, крепитесь». На свободу Богатырев вышел в 1956 году. От этого периода жизни у него навсегда остались бессонница, ночные кошмары и странная судорога на лице, иногда напоминавшая улыбку.

В Москве он уже с третьей попытки окончил университет, стал специализироваться на переводах немецкой литературы начиная от средневекового поэта Готфрида Страсбургского и заканчивая модернистами ХХ века, из которых больше всего он любил и восхищался Рильке. Поступил в Союз писателей (рекомендацию ему дала лично Анна Ахматова).  В литературу и книги у него была буквально страстная влюбленность. Он преображался, когда читал стихи. «Резко очерченные нервные черты лица смягчались, разглаживались. Казалось, он становился выше ростом, шире в плечах и голос звучал сильнее, глубже…  Неточность, неряшливость слов, недобросовестный перевод иноязычного стихотворения или прозы оскорбляли его как личная обида. Бездарность и невежество могли возбудить ярость» (из мемуаров Раисы Орловой и Льва Копелева).

Что еще про него вспоминали? «Совершенно феноменальный. Потрясающая голова. Ясные суждения». «В нем было очень много мальчишеского, потому, наверно, его все так запросто и звали Костей, не особенно задумываясь ни о том, откуда в нем это мальчишество и какая ему на самом деле выпала жизнь». «Жажда жизни и постоянная влюбленность во что-то».

Для власти он всегда оставался непонятным, чуждым существом. Любые попытки советского государства его для чего-то привлечь заканчивались тем, что оно, это государство, само отступалось. Владимир Войнович в своих воспоминаниях рассказывает, что Богатыреву вдруг пришла из военкомата повестка — его решили отправить на так называемые сборы военнообязанных территориальных войск. Константин, который ехать туда не хотел, отправился за советом к Геннадию Снегиреву — детскому писателю, решавшему свои проблемы с государством радикальным образом — он успешно косил под сумасшедшего. Снегирев порекомендовал взять с собой в военкомат большое блюдо: «Ты придешь, они тебя спросят: “Зачем блюдо?” Ты скажи: “А просто так”. Я, например, в военкомате перед стенгазетой, как перед зеркалом, причесываюсь».

Блюдо Богатырев не взял и причесываться перед газетой постеснялся. Прошел терапевта, хирурга и рентгенолога и наконец явился в кабинет психиатра.

— Захожу, сидит такая пышная дама, я еще дверь не успел открыть, а она уже кричит: «Только не вздумайте строить из себя психа». А я, говорю, и не думаю. Она смягчилась: «Садитесь, на что жалуетесь?» Ни на что не жалуюсь. «А почему у вас руки дрожат?» А руки, говорю, у меня потому дрожат, что меня однажды приговорили к смертной казни. «Вас? К смертной казни? За что?» За террор, говорю. «Что вы выдумываете? Какой еще террор?» Террор, объясняю, это когда кто-нибудь кого-нибудь убивает. «И вы кого-то убили?» Нет, я только собирался убить Сталина. Она как услышала слово «Сталин», сразу притихла и стала что-то писать. Написала, подняла голову и спрашивает: «Значит, вы не хотите ехать на терсборы?» — «Терсборы? — переспросил я. — Это что же? Сборы террористов?» Она посмотрела на меня, вздохнула и говорит: «Идите, вы свободны».

— Войнович рассказал не всю историю, — вспоминает Софья Богатырева. — Он пропустил самый замечательный момент. Я помню, как Константин возвращается домой невероятно гордый, буквально печатая шаг, и говорит: «Я не хуже Швейка! Меня нотариально признали идиотом». Он стоит перед врачом, врач уже поняла, что он ненормальный, но на всякий случай спросила: «Вы переводчик? А что вы переводите? Стихи? Ну сейчас такие стихи пишут, что их от прозы не отличить». Тогда Костя отвечает: «Я стихи без рифмы переводить не могу! Они не держатся, они ползут!» И показал руками, как ползут. Это был профессиональный разговор. А она решила, что перед ней псих, что у него галлюцинации.

Писательница, мемуаристка, историк литературы Софья Игнатьевна Богатырева давно уже живет в США, в Денвере. Она очень хорошо помнит тот вечер 26 апреля. Это важно, потому что слухов и невероятных версий тогда ходило очень много.

К тому времени они с Константином Богатыревым уже несколько лет находились в разводе. Вторым мужем Софьи стал молекулярный биолог Юрий Езепчук, один из создателей вакцины против сибирской язвы. Константин женился на переводчице Елене Суриц. Но бывшие супруги продолжали общаться, вот и в тот вечер они по телефону обсуждали будущий приезд в Москву Генриха Белля. Потом Богатырев сказал, что ему надо в магазин, в уже упомянутый «Комсомолец».

— Он сообщил, что Лена, его жена, ушла в Дом кино и придет с друзьями. И он ей обещал купить бутылку вина. В конце концов он мне сказал: «Все, я бегу, а то магазин закроется. Я тебе попозже позвоню».

Он не перезвонил.

По литературной Москве ходили (а вернее, старательно распространялись) слухи, что в тот вечер Богатырев с кем-то выпивал и что с ним расправились друзья по пьяной компании. Софья Игнатьевна объясняет, откуда эти слухи пошли. Богатырев возвращался с купленной бутылкой, при нападении она разбилась, так что все вокруг было залито не только кровью, но и вином. Очевидно, или в лифте, или уже на лестничной площадке перед своей квартирой он получил страшный удар в основание черепа. В качестве орудия использовали кастет или что-то похожее.

В больнице Константин Богатырев пришел в себя, хотя его сознание оставалось спутанным. Он так и не рассказал, кто и почему на него напал. Это много обсуждалось, но, возможно, объяснение было самым простым — ему просто было нечего сказать. На него напали сзади. В тот вечер в подъезде таинственным образом оказался выключен свет.

Это могло быть просто актом жестокого хулиганства. Уличная преступность, часто бессмысленная и бесцельная — одна из главных проблем того времени. Компании, которые подкарауливали мирных прохожих, спрашивали: «Есть закурить?», чтобы потом снять шапку, часы или просто избить — все это приметы 1970-х годов. Недаром испуганные прозаики и поэты некоторое время после нападения, нацепив красные повязки дружинников, патрулировали окрестные дворы. Предположим, какие-то гопники прицепились к Богатыреву в винном отделе магазина. Или подкараулили его у дома. Но вот интересная деталь: во всех подъездах литераторских домов дежурили консьержки — невиданная роскошь по тем временам. Следили за теми, кто приходит к писателям, ну и за самими писателями тоже. Но именно в тот вечер консьержка в подъезде куда-то исчезла. И свет, как уже говорилось, оказался выключен.

— Еще надо уточнить — удар был профессиональный. Это были нанятые убийцы, которые знали свое дело, — говорит Софья Богатырева.

Поэтому быстро возникло подозрение, что преступников надо искать не в окрестных подворотнях, а совершенно в другом месте. Богатырев, как уже было сказано, был человеком максимально свободным. Например, он спокойно, никого не спрашивая, приглашал к себе домой приезжавших в Советский Союз западных писателей. Для них эти вечера были редкой возможностью пообщаться с настоящим русским интеллектуалом — с драматической биографией, знанием европейских языков, широким кругом друзей. Там ели русские блюда, пили водку, обсуждали Евангелие, новые идеи в литературе, Солженицына, Достоевского, Платонова, Томаса Манна, Синявского, Мандельштама, вьетнамскую войну и российских политзаключенных.

— У нас часто бывали англичане. Сначала к нам приехал один британский историк литературы, и он потом уже присылал своих аспирантов, — вспоминает Софья Богатырева. — Макс Фриш, когда был в России, пришел к нам. Вдруг уж ближе к ночи Костя рассказал Фришу, что его переводчица живет под нами, на четвертом этаже. И, по-видимому, мы тогда уже сильно выпили, потому что Костя чем-то тяжелым стал стучать в пол, считая, что это будет лучшим способом ее пригласить, вместо того чтобы просто спуститься и позвонить в дверь. И действительно это сработало. Она мгновенно решила, что стало плохо Костиной маме Тамаре Юльевне, прибежала в халате, захватив лекарства. После чего осталась, и все было замечательно, и все очень веселились. У нас был один из немногих домов, где хозяева не боялись пускать иностранцев. Ну и ясно, что это должно было кончиться трагически.

Властям эти беззаконные посиделки очень не нравились. По определению считалось, что общаться с зарубежными мастерами пера, показывать им достижения советской страны — дело литературного начальства. Однажды секретарь Союза писателей СССР Виталий Озеров раздраженно сказал Генриху Беллю, что тот посещает в России не тех людей. Белль ответил, что встречается со своими друзьями. «Мы ваши друзья», — обиженно сказал Виталий Озеров, как раз тогда подписавший письмо в газету «Правда» против Сахарова и Солженицына. Между тем именно Богатырев познакомил Генриха Белля с Андреем Сахаровым, а чуть позже немецкий писатель лично встретил в аэропорту высланного за границу Солженицына.

Пути советской власти и советской интеллигенции стали расходиться все решительнее, и с интеллектуалами стали происходить странные вещи. В подъезде собственного дома неизвестные напали на Елену Чуковскую, которая в тот период много помогала Солженицыну. Ее несколько раз ударили головой об пол. Владимира Войновича чекисты вызвали на беседу в номер гостиницы «Метрополь», после чего он вдруг почувствовал себя плохо — измененное сознание, головная боль, тяжесть в руках и ногах. Той же весной 1976 года в результате пожара в своей мастерской погиб художник Евгений Рухин, один из участников «Бульдозерной выставки». Василию Аксенову намекали, что надо эмигрировать, он очень не хотел, но вот ночью на трассе навстречу его автомобилю выскочил КАМАЗ с двумя мотоциклистами по бокам. Аксенов чудом успел вывернуть руль и после этой истории все-таки решил уехать. Юрий Домбровский в чудовищно мрачном, пророческом рассказе «Ручка, ножка, огуречик» явно упоминает убийство Богатырева:

«— Одного такого хорошего, из вашего брата, мазилу уже пристрелили.

— Вот видишь, темнило, как там с вами обращаются. Тебе даже не рассказали, кого, за что и как убили…  А убили в подъезде поэта…  И не вы убили, а кто-то посерьезнее вас».

Но вскоре сам Домбровский стал жертвой какого-то странного нападения, которое, как считается, ускорило его смерть.

Возможно, все это были случайные, не связанные между собой эпизоды. Аксенову мог попасться на дороге какой-то лихач, у Войновича мог быть спазм сосудов, Домбровский вообще, что называется, жил опасно, да и пил немало. Но все-таки почему в день убийства Богатырева в подъезде не было консьержки? Кто выключил свет?

Владимир Войнович, убежденный, что смерть Богатырева — дело рук спецслужб, написал: «Жертва была выбрана очень точно. Костя был одновременно и многим знаком, и мало известен. Ясно было, что слух о его убийстве разойдется далеко и в то же время слишком большого шума не будет. Кроме того, это убийство покажет колеблющимся, что с ними может быть, если они будут себя вести так, как он». Многие высказывали осторожное предположение, что Богатырева хотели не убивать, а просто припугнуть, но что-то пошло не так или же он оказал неожиданно сильное сопротивление — все-таки бывший лагерник.

Впрочем, не исключено, что это была частная месть какого-то влиятельного человека. Богатырев, как говорили о нем абсолютно все, был человек яркого темперамента. Он умел и любить, и ненавидеть, буквально теряя при этом голову. Возможно, он кого-то сильно разозлил, кому-то перешел дорогу. Или узнал что-то, что ему знать не полагалось. Следствие велось коротко и бестолково, виновных не нашли. О преступлении постарались быстро забыть.

Как упоминает Лидия Чуковская, в Союзе писателей сначала стали распространять слухи, что убийцы — «сахаровцы», которые сделали это, «чтобы свалить на КГБ». Но зрелище академика Сахарова, который с кастетом в руках поджидает жертву у лифта, все-таки было слишком фантастическим. Поэтому негласно приняли другую версию — что собственно и преступления никакого не было, просто банальный бытовой инцидент на почве употребления спиртных напитков. Поэт Владимир Корнилов, когда в 1977 году его исключали из Союза писателей, напомнил, что союз палец о палец не ударил, чтобы добиться раскрытия этого убийства. Ему ответили: «Богатырева вообще не убивали!»

По словам Войновича, придя в больнице в сознание, Константин Богатырев вроде бы прошептал жене: «Ты не представляешь, какие страшные вещи они мне сказали». Кто были эти люди? Что они ему сказали? Этого мы никогда не узнаем. Разве что если когда-нибудь откроют архивы.

Фото: открытые источники