Мое детство лет до шести прошло за кулисами Мариинского театра. Мой крестный Владимир Колесников был там премьером.

И до 1993 года, когда они с женой-балериной уехали в Штаты, я проводил очень много времени в театре, пересматривая весь детский репертуар: «Щелкунчика», «Спящую красавицу», «Баядерку». За кулисами со мной нянчились звезды такой величины, как Алтынай Асылмуратова, Фарух Рузиматов, Махар Вазиев, Ирма Ниорадзе и другие.

Безусловно, меня сформировало культурное наследие Петербурга. Я ходил с родителями по музеям и выставкам. Жили мы в центре, на канале Грибоедова, и часто гуляли в окрестностях Никольского собора и Театральной площади. Меня водили в разные секции: английский, карате и в музыкальную школу. А в Грузии, куда я переехал в третьем классе к бабушке и дедушке, я увлекся рисованием. Занимался самостоятельно: рисовал животных, церкви, природу, людей…

Спустя пять лет вернулся в Питер. Где-то в 9-м классе я с подачи отца, он у меня уролог-онколог, попав к нему в операционную, решил поступать в медицинский, хотя до этого были мысли и об экономическом, и о международных отношениях. Но вот эта картина — операционная, склонившийся над пациентом хирург, от которого все зависит в эту секунду, — она меня восхитила, подарив желание заняться именно хирургией. Героизм и романтика очень прельщали…

Поступил я с первого раза. Еще в школе участвовал в олимпиаде по химии — она у меня очень хорошо шла. А вот с биологией…  Если химию можно понять, то биологию надо зубрить. Поэтому мне пришлось ее активно учить для поступления. Оба профильных экзамена я сдал на четверку, а русский — на пять. Этого мне хватило для поступления на бюджет. Кстати, год моего поступления, 2004-й, был экспериментальным — только-только вводили ЕГЭ, и Петербург был одним из городов, где его пробно организовывали.

Первые три курса нас учили учиться, давали азы, а после начались клинические дисциплины, и эти знания можно было применять уже непосредственно в палате у пациента. Все было интересным, новым, появились знакомые и друзья, с которыми сложились крепкие отношения…  Хоть учеба и была сложной, никто не мог отменить нам молодость: днями учились, ночами не спали — времени хватало на все. До сих пор удивляюсь, откуда было столько сил.

Помню, как в студенчестве я проходил летнюю практику в районной больнице одного города Ленинградской области. Как выяснилось, хирург, который работал там, был когда-то учеником моего отца, и первую самостоятельную операцию ему доверил именно мой папа. Полагаю, что именно поэтому, когда я попросил его взять меня на операцию, он, погоняв меня по теории, дал возможность раньше положенного получить первый хирургический опыт. Возможно, он покажется многим не самым приятным — это была ампутация ноги из-за гангрены у пожилой женщины с сахарным диабетом. Но, поверьте, для меня это было бесценно. Естественно, на всех этапах доктор контролировал мои действия, где-то ставил мне руку, где-то поправлял, но это все равно невероятный адреналин! Так я и заболел хирургией окончательно и бесповоротно. Потом уже были интернатура с ординатурой и бесчисленные удаления новообразований, аппендициты, грыжи, язвы и желчные пузыри, но ту первую операцию я запомнил на всю жизнь.

Когда настало время выбирать специализацию, я пошел на общую хирургию: хотел заниматься трансплантологией. Поступил в интернатуру в Москве в Третий мед, ординатуру проходил тоже в столице — в Российском научном центре хирургии. Я базировался на кафедре хирургии печени, желчных и поджелудочных путей. Там же, в РНЦХ им. академика Петровского, были отделения пересадки печени и почек — у меня появилась возможность познакомиться и тесно пообщаться с хирургами, побывать на операциях, погрузиться в процесс и узнать больше подробностей. Кстати, в столице я оказался не из-за погони за какой-то уникальной школой — глобально в Москве и Петербурге подходы похожи, — а благодаря любви: с супругой (она москвичка) я познакомился еще во время учебы в институте, мы постоянно мотались туда-сюда, и в какой-то момент мои родственники, живущие в Москве, напомнили мне о том, что и здесь можно получить хорошее образование.

Изначально я хотел заниматься трансплантологией, но, пообщавшись с хирургами с мировым именем, отказался от этой идеи. Я понял, что первые самостоятельные операции у меня случатся лишь в 40–45 лет…  Плюс ко всему у нас в стране абсолютно не подготовлена юридическая база. Как происходит подбор органов? Абсолютно случайно! Только если у какого-то хирурга-трансплантолога есть знакомый анестезиолог-реаниматолог в какой-нибудь больнице, куда по случайности поступил пациент с констатированной смертью головного мозга, который может стать донором, то только тогда орган может попасть в руки хирургу…  Столько совпадений должно произойти для того, чтобы человек стал донором — нет синхронизированной цепочки, единой базы. Эти нюансы повлияли на мой выбор.

Помимо этого на мой окончательный выбор повлияла банальная вещь: единственное, что дают делать ординаторам в больших федеральных центрах — это делать косметические швы — «шить кожу»…  Многие хирурги не уделяют должного внимания кожным швам: внутренние — без вопросов, качественно и надежно, но вот те, что видно, зачастую остаются некрасивым напоминанием о когда-то перенесенной операции. Аппендицит убран хорошо, а кожу зашили, как зашили. И я решил, что хочу, чтобы все было красиво — ушивал кожу внутрикожным косметическим швом. Наверное, это и стало первым увлечением в эстетической медицине. Увлечение переросло в профессию, и как когда-то, еще в Грузии, я брал карандаш в руки, чтобы изобразить все что угодно, я начал брать в руки пинцет с иглодержателем, чтобы «нарисовать» человека, воссоздать красоту.

Потом я познакомился с моим первым учителем в пластической хирургии, Алексеем Игоревичем Рубиным, ассистировал ему в течение трех лет, уже получив сертификат по специальности. Происходило это все в Волынской больнице Управления делами Президента РФ, там же начал выполнять самостоятельные пластические операции. Последние четыре года работаю в Институте пластической хирургии и косметологии.

Я верю, что хоть пластическая хирургия на первый взгляд и лишена какого-то героизма и драйва, ощущения спасенной жизни, как в общей хирургии, но она все же очень важна. Когда смотришь на людей, которые, изменившись внешне, преобразили свою жизнь, понимаешь — все не зря. Ведь у кого-то комплекс шел из детства, мешал жить…  В общем, для меня как для врача все компенсируется благодарными улыбками счастливых людей.

Чтобы быть хорошим пластическим хирургом, надо быть еще и грамотным психологом — нельзя действовать по шаблонам ни в общении с пациентом, ни в самой работе. Пластическая хирургия — это не однотипная история. Нельзя научиться делать одну красивую операцию и штамповать ее всем — у всех свои желания и возможности. При этом я всегда напоминаю пациентам, что я не волшебник, чуда сделать не могу, хотя иногда оно все-таки случается. Мы обсуждаем это на консультациях. Главное — взаимопонимание и доверие между врачом и пациентом. Если пациент сомневается во мне, значит, он не мой пациент. Иногда я отказываюсь от операций, случается это из-за психологической незрелости пациента (хочу то, не знаю что) или из-за отсутствия показаний к операции: приходит молоденькая девушка, чтобы сделать подтяжку лица, тогда мы с ней общаемся, я объясняю, что сейчас у нее есть другие варианты, а ко мне пусть приходит лет через десять-пятнадцать. Еще я заметил, что самые лучшие результаты и легкие реабилитации все же получаются у тех, кто счастлив и без пластики, — мы не делаем их счастливее, а просто улучшаем качество их жизни. При этом я не вижу преград для того, чтобы делать операции родственникам: я провел своей маме омолаживающую операцию, готов сделать жене, когда у нее созреет желание и появятся показания. Кому я их могу доверить, если не себе? А если я не могу доверять себе в работе с близкими, то какой же я профессионал для других?

Безусловно, сложная профессия, особенно психологически. Лучший выход — юмор: у нас всегда в операционной звучат анекдоты и шутки, без этого можно чокнуться. А чтобы избежать профдеформации, я стараюсь в жизни отключать в себе хирурга. Но работа все равно накладывает отпечаток. Недавно ехал в метро и поймал себя на мысли, что стою и анализирую, как кого можно было бы приукрасить. Разумеется, главное — не говорить об этом вслух, небезопасно.

Сейчас я активно сотрудничаю с нашей командой бариатрических хирургов (бариатрия — хирургия ожирения) и в планах написание диссертации на тему особенностей пластики у пациентов после массивной потери веса. Регулярно участвую в различных конференциях и симпозиумах по пластической хирургии. В Институте пластической хирургии и косметологии, который выступает в качестве базы РНИМУ им. Н. И. Пирогова, я взял себе несколько ординаторов — молодых хирургов, которым я передаю свой опыт. Уже сейчас, посмотрев на студента, могу сказать, получится у него что-то в профессии или нет.

Из планов на будущее — дописать кандидатскую диссертацию. Хочу потихоньку расширять географию своей врачебной практики: так, я уже раз в месяц приезжаю оперировать и консультировать в родной Петербург. В обозримом будущем — поездки в Геленджик, где открылся филиал нашего института. Я продолжаю активно заниматься модной сейчас технологией липоскульптурирования. Это новое понимание липосакции: человек обезжиривается не целиком, а жировая прослойка убирается там, где она лишняя, а добавляется туда, где ее не хватает, например прочерчивается спортивный рельеф передней стенки живота, добавляется объем в ягодицы.

Стать героем рубрики «Почему вы должны меня знать» можно, отправив письмо со своей историей на ab@moskvichmag.ru

Фото: Евгения Барто