Хрущев официально встречался с советской интеллигенцией дважды, 17 декабря 1962 года в Доме приемов ЦК КПСС и 6–7 марта 1963-го в Свердловском зале Кремля.
Обе встречи вошли в историю его правления как безобразные скандалы. Записи этих встреч долго прятали как «компромат на партию» и расшифровали только в начале нулевых. В 1962-м Хрущев накинулся на джаз, а в 1963-м главный удар принял поэт Андрей Вознесенский.
У встречи в Кремле была предыстория. Молодые, популярные и уже немного выездные Вознесенский и Василий Аксенов выступали в Польше. Во время интервью какому-то польскому изданию журналистка спросила, правда ли, что в СССР есть только один стиль — соцреализм. Вознесенский и Аксенов честно ответили: нет, не один, стилей много. Это интервью попалось на глаза польской писательнице Ванде Василевской, жене писателя Александра Корнейчука (оба лауреаты Сталинских премий, у Корнейчука их аж пять). Ванда Львовна как полковник политуправления РККА была возмущена. В гостях у Хрущева накануне встречи в Кремле она пожаловалась на некоторых писателей СССР, которые «мешают строить в Польше социализм». Хрущев это запомнил и предложил Василевской выступить.
На встречу 7 марта пригласили около 600 человек. В основном партийные функционеры, но были и писатели, художники и поэты: Андрей Тарковский, Александр Солженицын, Евгений Евтушенко, Илларион Голицын. Многих до ворот Кремля провожали испуганные жены. Выступать предстояло, стоя на трибуне спиной к президиуму, в котором сидел весь партийный иконостас: Хрущев, Суслов, Брежнев и Косыгин.
Утро началось с речи Ванды Василевской. Она обрушилась на тех, кто мешает Польше. Имена не назывались, но все поняли, о ком идет речь. Хрущев потребовал вызвать на трибуну Вознесенского. Это было нарушением регламента, выступать Андрей должен был позже, но 29-летний поэт мужественно поднялся из зала. Накануне он посоветовался с будущей женой Зоей Богуславской и решил опираться на авторитет Маяковского.
— Эта трибуна очень высокая для меня, и поэтому я буду говорить о самом главном для меня, — начал Вознесенский. — Как и мой любимый поэт, мой учитель Владимир Маяковский, я не член Коммунистической партии… Но и как…
— Это не доблесть! — тут же прервал Хрущев.
Следующие полчаса Вознесенский мучительно пытался продолжить свою речь, а Хрущев прерывал, передергивал смыслы и осыпал его ругательствами. Напуганный зал старательно аплодировал всем глупостям генсека и громко возмущался «наглости» Вознесенского. Вот отрывок из стенограммы этого удивительного диалога.
«Хрущев: Если бы вы были поскромнее, вы бы сказали польскому журналисту: “Дорогой друг, у нас есть более опытные люди, которые могут сказать ответ на ваш вопрос… ” А вы начинаете определять, понимаешь ли, молоко еще не обсохло. (Аплодисменты.) Он поучать будет. Обожди еще. Мы еще переучим вас! И спасибо скажете!
Вознесенский: Маяковского я всегда называю своим учителем.
Хрущев (прерывает): Ишь ты, какой Пастернак нашелся! Мы предложили Пастернаку, чтобы он уехал. Хотите завтра получить паспорт? Хотите?! И езжайте, езжайте к чертовой бабушке.
Вознесенский: Никита Сергеевич…
Хрущев (не слушает): Поезжайте, поезжайте туда!!! (Аплодисменты.) Хотите получить сегодня паспорт? Мы вам дадим сейчас же! Я скажу. Я это имею право сделать! И уезжайте!
Вознесенский: Я русский человек…
Хрущев (еще более заводясь): Не все русские те, кто родились на русской земле. Многие из тех, кто родились на чужой земле, стали более русскими, чем вы. Ишь ты какой, понимаете!!! Думают, что Сталин умер, и, значит, все можно… Так вы, значит… Да вы — рабы! Рабы! Потому что, если б вы не были рабами, вы бы так себя не вели. Как этот Эренбург говорит, что он сидел с запертым ртом, молчал, а как Сталин умер, так он разболтался. Нет, господа, не будет этого!!! (Аплодисменты)».
В конце концов Хрущев разрешил Вознесенскому прочитать стихи «Секвойя Ленина». Во время чтения тот, волнуясь, столкнул с трибуны стакан. Этот стакан катился по ступеням в зал и отвратительно дребезжал.
В самом конце встречи отходчивый Хрущев подошел к Вознесенскому, пожал ему руку и объявил: «Покричали и хватит! Работайте спокойно и своей работой докажите свою преданность». Но эту сцену почти никто не видел. Вознесенский вышел из Кремля в полном одиночестве. Вокруг него мгновенно образовалась мертвая зона. Только писатель Владимир Солоухин, почвенник и идейный противник Вознесенского, мужественно подошел и позвал поэта к себе. До утра они вдвоем пили водку.
Наутро стало известно, что Вознесенского исключили из Союза писателей, а в прессе началась откровенная травля. Следующие сорок дней Андрей не мог есть. Он уехал в Ригу, чтобы хоть как-то избежать нападок. Но его исчезновение трактовали как самоубийство. Журналисты звонили матери Андрея и спрашивали, а правда, что ваш сын покончил с собой. Мать падала без чувств у телефона.
Через полтора года Хрущева сместили с поста генсека. Теперь он сам был гоним и попираем. Однажды Вознесенскому позвонила дочь опального лидера и пригласила в гости, сказав, что Никита Сергеевич хочет попросить прощения за ту безобразную сцену в Кремле. Но Вознесенский вежливо отказался: «Передайте, что я его прощаю хотя бы за то, что он выпустил из лагерей сотни тысяч людей».