В начале октября 1932 года Горький окончательно решил перебраться из Италии в СССР. Накануне в сентябре вся страна с невиданным размахом отметила 40-летие его творческой деятельности.
Главный пролетарский писатель по личному настоянию Сталина получил такие знаки отличия, которых до сих пор не удостаивался ни один писатель мира. Нижний Новгород и область, центральная улица в Москве, Художественный театр и будущий Литературный институт буквально в один день получили имя Горького. В его полное распоряжение отдали знаменитый особняк Рябушинского, построенный Шехтелем, дачи в Горках и в Тессели в Крыму.
Этот самый особняк немедленно становится чем-то вроде литературной советской мекки, где власть постоянно встречалась с писателями. Сталин приезжал к Горькому на Малую Никитскую очень часто. Настолько, что территория особняка почти тут же стала закрытой и особо охраняемой.
Впрочем, из всех многочисленных встреч Сталина с писателями самой знаменитой стало собрание вечером 26 октября 1932 года. Встреча была организована как частная, стенографии не было. По счастью, присутствовавший на ней критик Корнелий Зелинский на следующий день подробно записал все, что там говорилось, по памяти.
Писателей и критиков пригласили человек пятьдесят. Был весь цвет тогдашней литературы: Леонов, Катаев, Всеволод Иванов. Со стороны властей присутствовали Сталин, Каганович, Постышев, Ворошилов и Молотов. Они сильно задерживались, так что встреча, назначенная на 19.00, началась только в 21.00.
Остроту встрече придавал процесс объединения писателей в общий союз под руководством РАППа и лично критика Авербаха, к которому Сталин благоволил. Объединение всех в одну кучу писателям, привыкшим к делению на группы по стилевым и тематическим предпочтениям, нравиться не могло. Но как возражать Сталину, автору этой идеи, никто не понимал.
В отличие от Горького, который много общался еще с Лениным, мало кто из писателей вообще понимал, как надо вести себя с большевистскими властями. Это порождало мучительно натянутую атмосферу встречи. Нервничали все, даже Горький, которого сразу избрали председателем. «Литература не справляется с тем, чтобы отобразить содеянное, — волнуясь, начал он собрание. — Много тут было и от неумения управлять литературным делом. Была грубость, были грубые методы воспитания. Группа людей, больше всего повинных в этом, — я подразумеваю РАПП, — признала свою вину, свои ошибки. Теперь надо поговорить, чтобы как-то вместе создавать советскую литературу, литературу, достойную великого пятнадцатилетия (Советской власти)».
Дальше выступали по мелким оргвопросам, но сути проблемы никто не касался. Вдруг слова попросила Лидия Сейфуллина. Она неожиданно резко высказалась против принятия в оргкомитет союза еще трех рапповцев. Вообще большинство присутствующих РАПП ненавидели и боялись. Но боялись и бороться с РАППом — Авербах сумел подружиться и с Горьким, и со Сталиным.
Горький от слов Сейфуллиной явно расстроился. Всеволод Иванов решил его поддержать: «Меня вот огорчила Лидия Николаевна Сейфуллина. Огорчила тем, что все свела к введению в оргкомитет рапповцев. Я не вижу в этом ничего плохого. РАПП принес нам всем пользу. Вот меня, например, РАПП бил два года, и ничего, кроме пользы, от этого не вышло». Сталин на это иронически заметил, что «Иванов цену себе набивает», и все с облегчением засмеялись.
Обстановка становилась все свободнее, писатели уже говорили, перебивая друг друга, Сталин не вмешивался, наблюдал и отпускал забавные комментарии. Наконец он подал знак, что хочет взять слово. Он начал с того самого исторического определения: писатели — «инженеры человеческих душ»*, а производство душ «важнее производства танков». Нарком обороны Ворошилов попытался было оправдать танки, но Сталин знаком попросил его помолчать. «Художник должен правдиво показать жизнь, — говорил Сталин. — А если он будет правдиво показывать нашу жизнь, то в ней он не может не заметить, не показать того, что ведет ее к социализму. Это и будет социалистический реализм».
Особенно Сталин настаивал на необходимости пьес: «Пьесы нам сейчас нужнее всего. Пьеса доходчивей. Наш рабочий занят. Он восемь часов на заводе. Дома у него семья, дети. Где ему сесть за толстый роман? Пьесы сейчас — тот вид искусства, который нам нужнее всего. Пьесу рабочий легко просмотрит. Через пьесы легко сделать наши идеи народными».
Все слушали, затаив дыхание, в глубокой тишине. Только когда Сталин заговорил о материальной базе союза, писатели оживились и забросали его вопросами. Картина будущего процветания советского писателя выглядела впечатляюще. Сталин говорил, что в Москве будет построен Литературный институт («Вашего имени, Алексей Максимович») для писательской молодежи, а для маститых — писательский городок с гостиницей, столовой и библиотекой. Эти перспективы писателей явно расслабили. Сталин держался как свой в доску парень, и, когда накрыли ужин и подали водку, писательская общественность пошла вразнос.
«Очень странно» повел себя сибиряк Владимир Зазубрин, который обратился к Сталину с неожиданной речью: «Вы ходите в простых брюках и в простом костюме, у вас рябина на лице, но при вашей скромности и неброскости вы великий человек». Дальше он почему-то сравнил Сталина с Муссолини и дал совет будущим живописцам не рисовать Сталина «как членов царской фамилии, с поднятыми плечами».
На следующий день Зелинский писал: «Трудно было придумать что-то более бестактное, чем сравнение большевистского лидера с главой итальянских фашистов. И. В. Сталина это задело, он сидел насупившись. Павленко сказал мне шепотом: “Вот и позови нашего брата. Бред!”».
Поэт Луговской решил разрядить обстановку и начал длинный и пышный тост «за здоровье Сталина». Тот, однако, насупился и слушал с каменным лицом. Поэт в растерянности осекся. Дальше вспоминает Зелинский: «И вдруг изрядно охмелевший Г. Никифоров встал и закричал на весь зал: “Надоело! Миллион сто сорок семь тысяч раз пили за здоровье товарища Сталина! Небось, ему это даже надоело слышать”… И. В. Сталин тоже поднимается. Он протягивает через стол руку Никифорову, пожимает его концы пальцев: “Спасибо, Никифоров, правильно. Надоело это уже”».
Писатели разошлись поздно, изрядно подвыпившие и вполне довольные собой и властью. Никаких оргвыводов после собрания не последовало. Правда, Сталин многое запомнил. Неприятный и нелюбимый многими рапповец Леопольд Авербах к 1937 году окончательно вышел из фавора, был арестован и расстрелян как антисоветчик. Зазубрин и Никифоров были расстреляны тогда же.
________________________
* авторство этой фразы приписывают писателю Юрию Карловичу Олеше, по некоторым свидетельствам, сам Сталин во время выступления отметил, что позаимствовал ее, добавив: «Как метко выразился товарищ Олеша».
Иллюстрация: И. В. Сталин, К. Е. Ворошилов в гостях у Максима Горького, художник А. М. Герасимов