Ровно сто лет назад родился писатель Юрий Трифонов, известный сегодня большинству лишь по повести «Дом на набережной». На самом деле за свою не очень длинную жизнь он создал множество произведений о Москве в водовороте XX века.
Писатель появился на свет 28 августа 1925 года в довольно именитой московской семье, травмы и судьбы которой впоследствии определили его литературные интересы. Отец был титулованным сокрушителем имперских основ и утвердителем советской власти. Старый большевик, не раз попадавший в руки охранного отделения, организатор Октябрьского переворота 1917 года в Петрограде, Валентин Трифонов в 1920-е и 1930-е стал одним из создателей Красной армии, видным функционером и дипломатом — председателем Военной коллегии Верховного суда СССР, заместителем советского полпреда в Китае, полпредом в Финляндии и членом правительства. В своей рукописи «Контуры будущей войны» он предсказал конфликт с фашистской Германией еще в 1936 году. Через год его арестовали и в 1938-м расстреляли.
Старший брат отца, Евгений Трифонов, также имел за плечами богатый опыт революционного подполья, тюрем и ссылок. В Гражданскую он командовал красной казачьей дивизией на Дону, в 1920-е воевал с басмачами в Узбекистане, в 1930-е работал директором Историко-революционного театра, писал прозу и стихи под псевдонимом Евгений Бражнев. В 1937-м, как и брат, он ждал ареста, но умер от инфаркта в Кратово. Его сын Георгий, двоюродный брат Юрия Трифонова, имел реальное уголовное прошлое, сидел за убийство, на свободе жил в воровской среде. Во время оттепели Георгий Трифонов осел в Москве, стал писать стихи и рассказы, посещал Высшие литературные курсы. Правда, известность к нему пришла по большей части после эмиграции на Запад, где он под псевдонимом Михаил Демин написал автобиографическую трилогию произведений с красноречивыми названиями «Блатной», «Таежный бродяга» и «Рыжий дьявол».
Мать Юрия Трифонова, инженер и детская писательница Евгения Лурье, также происходила из семьи с богатыми революционными традициями. Ее отец Абрам Лурье был деятелем меньшевистского крыла русской социал-демократии. Не менее известным был его брат Арон Лурье — журналист и революционер еще со времен народовольцев. А двоюродным дядей Юрия Трифонова по материнской линии и вовсе был Арон Сольц — «совесть партии», который, будучи председателем Юридической коллегии Верховного суда Советского Союза, открыто выступал против массовых репрессий в годы ежовщины. В 1938-м Сольц попал в психлечебницу, где и умер в 1945-м после небольшого перерыва на работу архивариусом в Музее народов СССР.
Евгения Лурье после ареста мужа попала в ГУЛАГ, где просидела до 1945 года. Юрий Трифонов вместе с сестрой воспитывался бабушкой Татьяной Словатинской, также старой большевичкой и участницей Гражданской войны, которая, как рассказывает литературный критик Наталья Иванова, до революции организовывала в Петербурге убежище молодому Сталину. В конце 1930-х их выселили из элитного конструктивистского дома Совета народных комиссаров на улице Серафимовича (благодаря повести «Дом на набережной» это здание с 1970-х и по сей день именуется так же, как самое известное трифоновское произведение), какое-то время они ютились по коммуналкам. В годы Великой Отечественной войны Трифонова не взяли на фронт из-за плохого зрения, хотя он сильно просился. Пару лет будущий писатель жил в эвакуации в Ташкенте, а вернувшись в столицу, работал на авиазаводе.
Еще школьником Трифонов увлекся писательством и видел себя больше поэтом, чем писателем. Но вышло по-другому. В 1944-м он поступил в Литинститут имени Горького, посещал семинары писателя Константина Федина, который дал ему путевку в жизнь как писателю, а не поэту. За дипломную работу — соцреалистическую повесть «Студенты», написанную в начале 1950-х, — Юрий Трифонов получил Сталинскую премию и уже в возрасте 25 лет обрел известность среди читающей публики. Это соцреалистическое произведение о послевоенной молодежи, ее устремлениях и контексте, который во многом предвосхитил тектонические сдвиги в стране в 1950-е годы. Изменения эти, впрочем, не помогли выползти из колеи, по которой уже несколько веков катилось колесо русской сансары — от революции к заморозкам, от оттепели к застою. В близком к «Студентам» жанре был написан производственный роман «Утоление жажды», вышедший уже в 1960-е (и впоследствии экранизированный), о строителях Каракумского канала в Туркмении.
Старт литературной карьеры Трифонова, казалось бы, выглядел уникальным явлением — подающий надежды выходец из семьи репрессированных взлетел вопреки времени и своему бэкграунду. На премию он купил себе автомобиль «Победа», женился на солистке Большого театра Нине Нелиной (в браке он в итоге был трижды), словом, занял далеко не самое последнее место в социальной иерархии. Но путь этот был не без шероховатостей и приветов из прошлого.
«После известия о премии, незамедлительно, в институте началась травля: скрыл правду об отце при поступлении, необходимо исключение из рядов комсомола; Трифонов завис над пропастью… В защиту выступил Василий Гроссман, член комиссии по работе с молодыми. Сталин умер. Жизнь стремительно менялась. И в этих изменениях Трифонову опять не было места», — отмечает Наталья Иванова.
В годы оттепели Юрий Валентинович внезапно обратился к спортивной публицистике. Литературный критик и писатель Алексей Колобродов в беседе с «Москвич Mag» отметил, что еще мальчишкой в 1940-е Трифонов был очень увлечен футбольной историей. Он болел за послевоенный ЦДКА, во многом из-за такой мощной личности, как Всеволод Бобров. Потом его переманили в ряды болельщиков «Спартака», во многом благодаря Константину Есенину — сыну поэта и выдающемуся футбольному статистику и знатоку.
«Трифонов, безусловно, болельщик, — отмечает Колобродов. — Но этому [занятию спортивной журналистикой] еще способствовал и творческий кризис, который его настиг в конце 1950-х. Казалось бы, эпоха прямо подталкивала его ворваться в первые ряды оттепельных голосов, стать кем-то типа провозвестника и кумира. Но он был уже достаточно разочарован в интеллигенции, не желал заниматься самооплевыванием и историческим ревизионизмом. Плюс у Трифонова были творческие неудачи, плюс старшие товарищи не могли простить ему успех “Студентов”. В общем, личная болельщицкая страсть соединилась с творческим кризисом, и Трифонов надолго уходит в спортивную журналистику, спортивные сценарии и спортивную прозу. Здесь было несколько интересных вещей. Например, он стал сценаристом документального фильма “Мы были на спартакиаде”, который никто сейчас не помнит, зато все помнят песню, которая там впервые прозвучала — “Подмосковные вечера” Соловьева-Седого и Матусовского. Она обрела жизнь во многом благодаря Трифонову. Можно вспомнить несколько интересных рассказов из этой серии. Например, “Победитель шведов”, по которому потом сделали неплохой фильм “Хоккеисты”. Или рассказ “Конец сезона”, с которого, как говорят многие исследователи, началась трифоновская проза подтекстов, контекстов и конфликтов, несмотря на некую прямолинейность. И еще стоит вспомнить рассказ “Прозрачное сердце осени”, где в Трифонове уже ощущается серьезный прозаик 1970-х.
И самое, пожалуй, важное. Трифонов как человек, чувствующий эпоху и ее людей, видимо, не мог пройти мимо поколения советских спортсменов, этих настоящих титанов, которые росли в годы войны, голодухи и полного отсутствия условий для каких-либо серьезных занятий спортом. После войны СССР вступает в олимпийское движение, и, по сути, эти люди за несколько лет вывели страну в лидеры. В этом смысле показателен рассказ “Победитель”, который очень характеризует всю манеру Трифонова и его отношение к истории. Текст этот про почти столетнего старика, участника первой Олимпиады в Париже в 1900 году, который тогда в забеге пришел последним, а теперь считает себя победителем, потому что всех остальных уже нет, он остался единственный. Это пронзительная вещь, где ощущается преклонение автора перед спортивными титанами».
По-настоящему популярным Трифонов стал в 1970-х — вязком и тягучем периоде, растянувшемся больше чем на десятилетие. Литературовед Наталья Иванова датирует его с вторжения в Чехословакию в 1968 году до начала перестройки в 1985-м. Трифонов не пережил это кажущееся нескончаемым время застоя, но парадоксальным образом стал его голосом. Не воспевателем и не обличителем, а задумчивым исследователем, травмированным событиями личного и исторического масштабов. В его случае между ними стоит знак равенства.
В тот период из-под пера Трифонова вышла целая серия московских повестей — «Обмен», «Предварительные итоги», «Долгое прощание», «Другая жизнь» и, наконец, «Дом на набережной». Их сюжеты писатель часто наполнял личным опытом, пытаясь на нередко трагических примерах своих персонажей разобраться, как под влиянием исторических изменений обстановка и люди меняют друг друга. Трифонова обвиняли в бытописательстве, но он не признавал эту критику: «Я пишу о смерти (“Обмен”) — мне говорят, я пишу о быте; я пишу о любви (“Долгое прощание”) — говорят, что тоже о быте; я пишу о распаде семьи (“Предварительные итоги”) — опять слышу про быт; пишу о борьбе человека со смертельным горем (“Другая жизнь”) — вновь говорят про быт. Я думаю, вот отчего — разучились читать книги… А бесконечно раздутое целлофановое понятие “быт” — удобный мешок, куда можно бросать все, в чем ты не разобрался».
Самая известная его повесть «Дом на набережной» стала калейдоскопом жизни в СССР 1930–1970-х, к моменту написания книги уже шедшем вразнос. На примере хитросплетения персонажей, их противоречий и трагедий Трифонов иллюстрировал социальное расслоение и тихо предвосхищал последующее разложение общества «на плесень и липовый мед». Издание вышло в 1976 году не без приключений. Текст напечатали в журнале «Дружба народов» без купюр цензуры, но вскоре его ожидаемо для того времени подвергли критике. В библиотеках номер журнала, где был напечатан «Дом на набережной», запретили выдавать, но это не помешало произведению уйти в массы.
Также в 1970-е (точнее, немного раньше, даже с учетом растянутости этого периода на соседние десятилетия) Трифонов пишет важные книги-исследования об истории революционного движения. Как у выходца из семьи с соответствующими традициями у него было достаточно генеалогической фактуры, но ей он не ограничился. В 1965 году он написал документальную повесть о революции «Отблеск костра» на основе архива своего отца, которого за десять лет до этого реабилитировали.
«На каждом человеке лежит отблеск истории, — писал Юрий Трифонов. — Одних он опаляет жарким и грозным светом, на других едва заметен, чуть теплится, но он существует на всех. История полыхает, как громадный костер, и каждый из нас бросает в него свой хворост. <… > Меня заворожил запах времени, который сохранился в старых телеграммах, протоколах, газетах, листовках, письмах. Они все были окрашены красным светом, отблеском того громадного гудящего костра, в огне которого сгорела вся прежняя российская жизнь. Отец стоял близко к огню. Он был одним из тех, кто раздувал пламя: неустанным работником, кочегаром революции, одним из истопников этой гигантской топки».
В 1973 году вышел его роман о народовольцах «Нетерпение», в центре которого стоят Софья Перовская и Андрей Желябов, готовившие покушение на императора Александра II. Еще через пять лет был написан роман «Старик» про судьбу участника Гражданской войны. Эта книга завершила революционную трилогию писателя. Далее были автобиографический роман «Время и место» и тоже личная повесть «Исчезновение» о военном детстве, которая вышла уже после смерти автора.
Трифонов скоропостижно скончался 28 марта 1981 года. «Он и скончался в самое безнадежное время — время афганской кампании, накануне череды “руководящих” смертей. На прощание с ним пришла вся Москва — поток людей шел с улицы Герцена сквозь весь ЦДЛ, через фойе и Дубовый зал (где под витражом лежал гроб), и выходил в слепящую солнцем мартовскую сырость на улицу Воровского. Так много людей я видела только на прощании с Александром Твардовским», — вспоминает Наталья Иванова.
Он был очень московским писателем, отмечает в беседе с «Москвич Mag» литератор и исследователь творчества Трифонова Юрий Крохин, поэтому в его текстах подробно раскрывается городской контекст: «Его глазами мы видим, словно в стереоскопическом изображении, Белокаменную: из окон Дома на набережной с видом на Кремль, Тверскую с телеграфом и знаменитым тогда “Коктейль-холлом”, Донскую с кладбищем и крематорием, Масловку и Сущевку с мастерскими художников, поселок Сокол, Серебряный бор, где прошло детство Трифонова. Наконец, Песчаная, где в последние годы жил писатель и где установлена мемориальная доска… Наверное, первым оценил это свойство трифоновской прозы Твардовский; прочитав рукопись первого романа “Студенты”, он сказал начинающему автору: “Москва у вас хорошо видна”».
Писатель, москвовед и редактор сайта «Литературная Россия» Дмитрий Черный добавляет, что «локацией Трифонов попал только в дом СНК, где именно после выхода его повести [“Дом на набережной”] и обретения ею популярности открыли музей быта — дом был передовым в свое время, самым крупным и инфраструктурно богатым ЖК в Европе». Писатель напомнил, что на карте Москвы есть библиотека имени Трифонова — на 4-й Тверской-Ямской напротив управы Тверского района. Находится она в угловом доме, где в 1920-е и 1930-е жило немало литераторов. Москва и ее атмосфера времен оттепели отражаются в поэзии Трифонова, находящейся в тени его прозы. В частности, в стихотворении 1963 года «Девчонки», которое вспоминает Черный: «Утром на трамвайную приступку юбочка подняться не дает. / Шагом безответственно некрупным через город мчатся на завод / <… > На запястьях чешские браслеты, в сто целковых — новыми! — часы… ».
«Вот где отпечаток эпохи — после денежной реформы 1961 года написано, — объясняет Дмитрий Черный. — Хотя вроде бы обычное для поэта восхищение лучшей половиной, но через все эти милые мелочи рисуется образ не подруги какого-нибудь стиляги, а многоликий советский рабочий класс, имеющий стиль и присущие полу пристрастия и кокетство не в ущерб заданиям Госплана. Конкретных локаций в “Девчонках” нет, но мосфильмовское киноосвещение, свежий ветерок из “Заставы Ильича”/“Мне двадцать лет” есть».
За полвека после взлета популярности Юрия Трифонова отношение к нему изменилось. Большой читательской аудитории, как в 1970-е и 1980-е, у него нет. Что об этом думают современные участники литературного процесса?
Юрий Крохин:
Не располагая статистикой, не могу с полной уверенностью утверждать, но, думается, сегодня разве что отдельные фанаты, заядлые книгочеи читают произведения Юрия Трифонова, ценят их художественные достоинства и отдают должное незаурядному таланту писателя. И дело не в том, что Трифонов устарел, вышел из моды. Нет, нисколько не устарел! Изменилась сама наша жизнь, ее темпы, иными стали вкусы и пристрастия людей».
Дмитрий Черный:
Память о нем держится только на шестидесятниках, имеющих доступ к библиотечному делу. <… > Забывают Трифонова, потому что нет цельности писательской биографии и единства взглядов, внутренней логики в последовательности произведений. Вот один пример. Ревизионистское, сомнительное, скептическое сравнение дома СНК с кораблем, который не знает, куда плывет, допущенное в “Доме на набережной”, и Каракумский канал с его коллективным оптимизмом в “Утолении жажды” написаны и по духу, и по форме как будто разными перьями. “Утоление” по ритмике и женственности восприятия ближе к “Гидроцентрали” Мариэтты Шагинян, чем к “Дому на набережной”».
Алексей Колобродов:
Фото: Вячеслав Афонин/РИА Новости, Aleksandr Sternin/Global Look Press, открытые источники