Руководитель Центра изучения культурной памяти и символической политики историк Алексей Миллер объяснил корреспонденту «Москвич Mag», почему в неофициальных речах Путин не поддерживает большевиков, но официально вынужден чтить их память, и рассказал, как РПЦ выиграла в борьбе с государством и другими структурами в вопросах сохранения памяти жертв политрепрессий.

Сейчас Россия переживает такой период, что хочется вспомнить, как формировалась 30 лет назад идентичность жителя новой России. Что в годы правления Ельцина делали с советским наследием в головах?

Период правления Ельцина я бы разделил как минимум на две неравные части: у Ельцина был мощный кредит доверия после 1991 года, который был быстро растрачен к 1993-му и тем более дальше. Первые годы после распада Советского Союза прошли под идеей, что страна — это новая молодая Россия. Об этом говорилось, но ничего не было сделано. Если рассуждать цинично, тот материал, который можно было использовать, не был использован. Да, были три мученика — ребята, погибшие при событиях вокруг Белого дома, но мемориал по-настоящему не был создан.

Тот праздник, который называется сейчас «День Государственного флага» и связан с тем большим полотнищем-триколором (его носили сторонники Ельцина), сделали только в 1993 году, уже когда весь символический капитал победителя путча был растрачен. Процесс над КПСС был организован крайне неудачно и не привел к каким-то серьезным последствиям в общественном сознании. Вопрос, который задавался суду, не был вопросом о виновности или ответственности КПСС, а был вопрос, конституционен ли указ Ельцина, запрещающий КПСС.

Мне кажется, где-то в середине 1990-х Ельцин решил не соваться в вопрос формирования новой идентичности, он вообще на многое забил в это время. И происходила самая разнообразная дискредитация того набора положительных мифов, с которыми, скажем по-детски, демократичная и рыночная Россия входила в 1990-е годы. При Ельцине были фактически профанированы все демократические институты: дебаты кандидатов в президенты — он на них не пошел, с тех пор и повелось, что тот, кто выигрывает выборы, на дебаты не ходит; потом он сорвал принцип ответственности правительства перед парламентом; мы знаем, что есть серьезные основательные подозрения, что на самом деле Конституция не прошла голосование, и всякие другие вещи. Поэтому попытка построить новую российскую идентичность как идентичность молодой новой России провалилась. И фактически вторая половина 1990-х — это время, когда разные силы бодаются, никто ничего не может сделать, да и, в общем-то, не очень придает значение этим сюжетам.

Когда приходит Путин, происходит резкая перенастройка — совсем другая идея возникает: что это не новая Россия, а тысячелетняя традиция государства, включающая в себя все. И уже первые шаги Путина в области символической политики показали, как это делается. Путин приходит в качестве президента в страну, у которой нет официально утвержденных главных символов государства — у России нет ни флага, ни гимна. И он сперва принимает триколор: демократическая часть Госдумы (тогда такая была), естественно, поддерживает его, а коммунисты вопят, что это безобразие — Путин объясняет, что так проголосовало большинство. А следующим шагом он восстанавливает советский гимн с измененными словами: тут уже коммунисты «за», а демократы вопят. Но Путин знает, что народ не умеет петь Глинку, а Александрова умеет. Получается, что флаг символизирует дореволюционную Россию, гимн — советскую. И дальше начинается строительство нарратива, в котором нельзя про 70 лет советской власти говорить как о чем-то однозначно негативном. Что очень сильно отличалось от всех наших соседей, особенно тех, кто был расположен в сторону Европы — все они сказали, что коммунизм был навязан извне, а у русских этот кульбит не прошел по целому ряду причин.

Зачем обращаться к прошлому? Почему нельзя было придумать что-то совершенно новое или воспользоваться ельцинским наследием — «Патриотической песней» как раз Глинки?

Так не делается: для того чтобы написать совершенно новый гимн и сделать новый флаг, у вас должно быть ощущение, что рождается новое государство, новая нация. Должна быть объединяющая идея: если вы это делаете на окраинах империи, то это идея освобождения, отрицания и отрезания. А от кого вы собираетесь освобождаться в Москве? Так не получается. Какой гимн у Германии до сих пор? (Третий куплет «Песни немцев», который изначально был гимном ФРГ, а потом стал гимном объединенной Германии. — «Москвич Mag».)

Путин знает, что народ не умеет петь Глинку, а Александрова умеет.

Можно переформулировать, поменять смыслы, но делать что-то с нуля в области символической политики очень сложно. Большевики пытались, но тоже потом что-то возвращали, при том что их революция проходила под лозунгом «Весь мир насилья мы разрушим до основанья… ». А здесь революция возвращения к нормальности, нет пафоса разрушения.

Все же что для Путина «нормальность» — имперские идеи или Советы?

Скажем, во время заседания Валдайского клуба, а не в официальной речи, он говорит, что Первую мировую войну Россия проиграла из-за большевиков. Революцию он рассматривает как трагедию, поэтому предполагать, что он считает советский период замечательным, довольно странно. Его ход мысли в этом плане — государственничество: империя — да, потому что она была сильной. К Сталину отношение сложное — есть память о репрессиях; но Путин не делает нарратив идиотически плоским, говоря, что Сталин сделал все, чтобы проиграть Гитлеру, и только народ исправил ситуацию — так ведь пытаются говорить другие. Такие непроговоренности очень характерны для нашей ситуации. Например, когда какой-то человек выходит на «Бессмертный полк» с портретом Сталина, у людей разная реакция. Кто-то говорит, что Сталин — это часть победы: мэр Лужков первым стал использовать портрет Сталина именно в связи с победой. Кстати, внедрение георгиевской ленточки как вытеснителя Красного знамени — это же путинские усилия. Пока Красное знамя было коммунистической собственностью, он очень поддерживал георгиевскую ленточку. Сегодня ее уже коммунисты считают своей, а по первости вопили, что это покушение на святыни.

Все эти вещи у нас толком не проработаны и не проговорены. Вроде бы открывалась такая возможность в 2012–2013 годах, когда готовилась и была фактически принята программа коммеморации жертв коммунистических политических репрессий. Она была задумана как площадка широкого общественного диалога, а потом случились украинские события и Крым, и фактически программу свернули, а диалога не случилось. Например, в этой программе были сбор средств на памятник жертвам политических репрессий и общественный конкурс проектов. Те, кто это планировал, понимали, что важно не только и не сколько поставить памятник, сколько важно, чтобы люди заметили это и поучаствовали в разговоре о том, каким памятник должен быть. Поскольку программа в том виде, в котором она была запланирована, оказалась свернута и похоронена, в результате мы получили стену Франгуляна на проспекте Сахарова, которую открывает Путин, а сбоку стоит патриарх Кирилл. Получился памятник, который поставило государство, и в некотором смысле он не работает: он не стал местом, намоленным для общества. Это очень хорошо стало видно, когда попытались первый раз оттеснить возвращение имен с Лубянки на Сахарова. Тогда народ очень возмутился.

С другой стороны, обратите внимание на валун на Лубянке (похожий есть в Санкт-Петербурге). Изначально, когда валуны клали, они обозначали места, где должны быть воздвигнуты памятники. Потом выяснилось, что люди, которые позиционировали себя как блюстители этой памяти, оказались не способны предложить общенациональные художественные решения по этому поводу. И сам валун стал памятником, а изначально было не так, но если вы делаете так, то потом проигрываете РПЦ, которая использует как символ старый добрый крест. В результате «Мемориал»* проиграл РПЦ в плане выработки символики для коммеморации жертв политрепрессий.

Вспомните, например, «Маски скорби» Эрнста Неизвестного — это сильное художественное высказывание, но вы не можете авангардистское художественное решение сделать приемлемым для широких масс, в общем-то, традиционалистски мыслящих людей. В любом месте люди справятся поставить крест, а вот изготовить «Маску скорби» на каждой могиле репрессированных у вас не получится.

Если говорить о топонимике и памятниках, как власти решают, что оставят от предшественников, а что заменят?

Давайте для начала посмотрим на Украину — в 2014 году они принимают закон о борьбе с символами тоталитарного режима, он в их нарративе чужой, они здесь ни при чем, поэтому все символы убирают. Серп и молот на Украине — как свастика у нас или в Германии. Вместе с символами на Украине запретили и Коммунистическую партию, у которой был заметный электорат. И все это убрали общими административными решениями: было много смешных вещей, когда муниципалитеты сопротивлялись, но когда становилось совсем нужно, их продавливали.

Теперь мы идем к нам — чем отличается наша ситуация? Коммунисты у нас — вторая по численности партия, которая легально существует. Почему Путин говорит на Валдайском клубе, что ему большевики не нравятся, но не говорит этого в телевизоре? Именно поэтому: коммунисты на президентских выборах голосуют за него — ему не нужно отталкивать эту часть электората. У нас коммунисты легальные, соответственно, Ленина никто не сносит, а попытки переименовать улицы — это уже интересный вопрос. Мы сразу смотрим, где это получается, а где нет. Это очень сильно зависит от расклада сил в каждом конкретном городе — где-то вообще нет попыток, где-то все сработало хорошо, а где-то есть опыт неудавшихся попыток, поэтому никто не пытается дальше. Как ни странно, оказывается, что если вы организуете голосование граждан, то все выльется в похожее на историю с переименованием станции Московского метрополитена «Войковская». Войков же был большевиком, был одним из тех, кто принял решение о расстреле царской семьи, поэтому станцию решили переименовать во что-то другое, но вдруг оказалось, что люди этого не хотят. Голосование было в одну калитку против этого переименования: символическая борьба с коммунизмом перестала быть актуальной для людей, при этом возвращения Дзержинского на Лубянку они тоже не хотят. Хоть с архитектурной точки зрения он там идеально смотрелся.

Ленин стоит на Калужской площади в Москве, все мимо него ходят, но если его тихонько снять сегодня ночью, никто не заметит.

Мы в этом смысле более сложная конструкция. Возьмем Германию. У историка Габовича есть статья, в которой он пишет, что один из мифов постсоветской интеллигенции — миф о том, как хорошо немцы решили свои проблемы с памятью. И он, безусловно, прав, это абсолютный миф — проблемы они не решили, но какие-то вещи делали просто, четко и не сами, а за них. Нацистские символы — нельзя. Так и вся постсоветская периферия к Западу от нас объявила красный флаг и георгиевскую ленточку символами тоталитаризма. И тоже их запретила. А чего вы у нас будете запрещать? У нас все сложнее. Как сложнее, в качестве иллюстрации я люблю рассказывать одну историю.

Как-то я был с экскурсией для иностранцев по Казанскому университету. Мы стоим на главной лестнице, где-то там наверху стоит молодой Владимир Ильич, экскурсовод минут пятнадцать рассказывает о Казанском университете — как здесь учились Толстой и Аксаков, о химиках…  Про Ленина, который стоит наверху лестницы, она не говорит ничего. Иностранцы уверенно движутся дальше, вполне вероятно, вообще не разобравшись, кто там стоит. Естественно, я к ней подхожу и спрашиваю, почему так. Она машет рукой: «У нас план экскурсии такой — про Ленина не рассказываем». Ленин стоит на Калужской площади в Москве, все мимо него ходят, но если его тихонько снять сегодня ночью, никто не заметит.

Давайте возьмем Санкт-Петербург: есть такая форма коммеморации, как мемориальная доска. У нас в Центре изучения культурной памяти и символической политики, которым я немножко руковожу, есть проект про мемориальные доски Санкт-Петербурга: мы их фотографируем, наносим на карту, описываем по многим параметрам. Понятно, есть доски, посвященные деятелям культуры. Если мы смотрим на доски, посвященные чему-то политическому, то у нас есть доски, посвященные революции, ведь Ленинград — колыбель революции: «Аврора» стоит, Ленин стоит, доски висят. Мы смотрим, когда повесили доски — столетие Ленина, 1970 год. В добавление к тем, что были, повесили новые. Но с тех пор никто ничего не вешал. Музеи Ленина становятся чем-то другим. Вы приходите в особняк Кшесинской, и вам рассказывают про Кшесинскую, а про Ленина, выступающего с этого балкона, говорят походя. Но раньше-то было наоборот. Какие-то подвижки, разумеется, происходят.

До 1917 года Санкт-Петербург был столицей империи — можно догадаться, что наверняка висела масса досок, что видный министр или член Госсовета жил в этом доме, и так далее. Мы видим, что этот пласт досок ушел. Революционная власть их поснимала. Недавно один историк высказал очень интересную гипотезу, которая почти наверняка верна, что на самом деле многие из этих досок по-прежнему висят, только их перевернули и написали что-то новое.

Мы привыкли воспринимать снятие памятников как что-то экстремальное. На самом деле снятие памятников — самая стабильная форма развлечения человечества в области мемориальной культуры. Есть города, в которых почти ни один памятник не простоял весь XX век — власти менялись и свергали памятники. Поэтому на Украине сейчас говорят, что неправильно отвозить памятники на хранение — их надо уничтожать, чтобы, если власть вдруг поменяется, она их не поставила вновь. Кстати, в Москве же был один прецедент восстановления памятника. В сад памятников «Музеон» был свезен снятый Горький, который до этого стоял у Белорусского вокзала. В пароксизме борьбы с революционной символикой решили, что Горький слишком революционен, чтобы там стоять. Через некоторое время жар с сердца спал, и памятник вернули. А Дзержинского нет.

Давайте поговорим о насущном московском — в июле прошлого года поднимался вопрос о переименовании Киевского вокзала в Брянский, а теперь заговорили об «украинских» топонимах в этом районе. Возможно ли такое экстренное переименование в связи с изменившимся из-за СВО курсом политики?

Не думаю, что сейчас будет возможно это сделать. В тот момент, когда меняется политическая география, она отражается в таких вещах. У нас немного другая позиция — мы не пытаемся в отличие от сегодняшней власти в Киеве объявить все украинское нелегитимным здесь, в России. Это вряд ли случится, хотя понятно, что реальная или мнимая экзальтация в обществе заставляет нервно реагировать на желто-синий флаг. Помните недавний скандал в РУДН, когда одно из землячеств предстало с украинским флагом?

Одни говорят, что нельзя трогать наследие, потому что не умеете, а другие — что наследие это слишком святое.

При этом Киевский вокзал пока что никто не переименовывает. Может быть, в какой-то момент это произойдет. Вопрос не в том, когда это убирается, а в том, когда название теряет наполнение. Перед Киевским вокзалом находится Европейская площадь, где стоял круг флагштоков, на которых реяли флаги европейских государств. Это был такой очень откровенный символ европейской ориентации. Поскольку она закончилась, сняли флаги. Именно так, а не флаги сняли, и она закончилась. Теперь это «недружественные» государства.

Наверное, уже трудно себе представить, как какие-то новые районы будут называть по имени европейских столиц. При этом «Братиславскую» и «Пражскую» пока не отменяют. Может, и отменят: если Прага принимает решение, что люди с российским паспортом не имеют права въехать в Чехию без особого разрешения, то зачем нам «Пражская» станция метро? Это уровень дворовой ссоры. Но отмены и уничтожения признаков украинскости в обозримом будущем я не ожидаю. Я говорю о сегодняшнем моменте — пока ничего такого не будет. Как трудно представить, что новая станция метро станет «Киевской», так и трудно представить, что существующую «Киевскую» отменят.

Есть мнение, что теперь советское наследие восполняет отсутствующие новые смыслы. Так, в «Манеже» открывается очень популярная выставка «ДК СССР», где рассказывается о полете советской мысли, от фотолабораторий и лабораторий звука до архитектуры предполагаемых дворцов съездов, в Музее Москвы — «Дом моделей. Индустрия образов» о советской моде. Одновременно с этим новый «Чебурашка» или переснятая «Ирония судьбы» хоть и собирают невероятные кассовые сборы, но поднимают вой «руки прочь от святого» даже те, кто страны-то той не помнит. Как сейчас воспринимается советское наследие — правда ли, что мы вновь на него опираемся?

Давайте разделим несколько вещей. Есть набор явлений массовой культуры, которые даже не просто сверхпоколенческие, а еще больше. Никто не помнит, когда первый раз стали показывать «Иронию судьбы», но с тех пор показывают каждый год. Поэтому моя 20-летняя дочка хорошо знает этот фильм и условный «Служебный роман». Собственно, это совершенно традиционный вопрос: можно ли паразитировать на этих символах? Во многом он решается темой авторских прав: вы же не можете взять классический голливудский фильм 1960–1970-х и переснять его, первое, что нужно понять — где взять огромные деньги, чтобы выкупить права. У нас вопрос с правами всегда был кривой. Например, мы продали большое количество мультфильмов японцам, и не случайно, японцы же понимают, что продукт хороший.

Люди, которые говорят, что не надо трогать советское культурное наследие, могут руководствоваться разными мотивами: одни считают, что у нас разучились снимать кино, поэтому пытаться сделать сиквел «Иронии судьбы», где вместо Яковлева — Безруков, не стоит, другие против синих губ Штирлица. Условно: одни говорят, что нельзя трогать наследие, потому что не умеете, а другие — что наследие это слишком святое. Но на самом деле интерес к советским фильмам среди прочего возник по простой причине: там было хорошее кино, сделанное Рязановым, Гайдаем и Данелией. Хоть кино и разрешала цензура, оно было не про необратимую победу коммунизма, а про людей. Поэтому мы его ценим.

Иногда интерес к советскому прошлому — интерес к тому советскому прошлому, которое позабыто и исчезло из нашего поля зрения. Например, интерес к конструктивизму. Или мы помним ошеломительный успех выставки Самохвалова и Дейнеки в питерском «Манеже». Понятно, что успех выставки связан не с тем, что ребята работали на советскую власть и большое количество картин пропагандистские, а с их талантом. Или Петров-Водкин, даже сломавшийся в определенный момент Пименов — не случайно выставки вызывают огромный интерес, потому что это настоящее искусство, хоть и советское. И мы хотим это все понять, узнать побольше и разобраться.

Но когда мы сталкиваемся с такими явлениями, как, например, книжка Слезкина «Дом правительства», то вдруг оказывается, что все «кружочки» читающей публики застывают в недоумении. Левые не любят Слезкина, потому что он рассказывает о большевиках как о милленаристской секте, а правые — потому что он рассказывает о большевиках как об искренних сектантах. А примитивная часть либеральной общественности, которая уже не умеет читать ничего, кроме «Медузы»**, не понимает, как можно написать книгу на 700 страниц. И все в недоумении: а что говорить про это? Все знают, что книга есть, но никто про нее не говорит, потому что не в состоянии осилить и понять. Как следствие, произошла примитивизация: они не раскаялись в имперском периоде, не раскаялись в коммунистическом, поэтому начали СВО. Мы обнулились с точки зрения сложности. И свора, и тусовка — и те, и те — невероятно примитивные. Но истерика кончится, кончатся и происходящие события — будем нарабатывать новую сложность.

Фото: из личного архива Алексея Миллера

_______________________

*Признан иноагентом, ликвидирован по решению Мосгорсуда

**Внесена в реестр СМИ-иноагентов. Деятельность компании Medusa Project, которой принадлежит издание, признана нежелательной в РФ.