Как москвич, родившийся в Ленинграде, я всегда хотел увидеть Мариинский театр изнутри. Я провел в Мариинке целый день, гуляя по залам и закулисьям, общаясь с поющими, танцующими, играющими и дирижирующими, поговорил со зрителями и смотрителями, побывал на трех репетициях и двух спектаклях. Я даже думал, что вот увижу вблизи все эти ветхие декорации, эти приклеенные носы — и сказка исчезнет. Не случилось.

День для меня и фотографа Сергея начался у Концертного зала Мариинского театра, который, к слову, многие считают акустическим чудом. Пока мы ждали нашего Вергилия по театральным тайнам — сотрудника пресс-службы Катю, а Сергей наслаждался последней сигаретой, в голове моей рисовалось будущее круглой площади перед Мариинкой-3, где вскоре по инициативе Валерия Гергиева и на средства его фонда должен быть установлен памятник Петру Ильичу Чайковскому — стыдно сказать, первый полноценный монумент композитору в Петербурге. Уже и конкурс провели, и неожиданно выбрали сразу двух победителей. И, может быть, даже, что тоже обсуждается, реализуют в итоге оба проекта — чуть сутулого грустного гения с нотной папкой под мышкой и футуристичную голову из бронзовых пластин с автографом в полплощади. Валерий Гергиев высказался после конкурса в том духе, что теперь «выдающиеся музыканты» должны решить, какой именно памятник поставят перед Концертным залом. Что ж, остается надеяться, что у выдающихся музыкантов и вкус тоже выдающийся.

Мы прошли в фойе, обратив внимание на примету времени — автомат по продаже масок и перчаток. Таких примет в этот день я насчитал немало. Не было, скажем, привычного строя бокалов с игристым на стойках буфетов. И кофе, и вино наливают теперь в одноразовые стаканчики. Кроме того, непривычно было слышать не только звонки и приглашения в зал, но и строгий голос, уверявший, что приняты все меры для нашей безопасности. В антракте интеллигентная петербурженка третьего возраста, слушавшая про меры рядом со мной, заметила: «Я сперва решила, что нас сегодня охраняет армия».

В Мариинке-3 днем шла репетиция Девятой симфонии Бетховена. Пока без хора, который разместят на концерте на специальном ярусе.  Музыканты золотого, первого состава оркестра, пришедшие на репетицию в модной одежде, всем своим видом опровергали миф о том, что в Петербурге не носят ничего ярче кирпичного и болотного. Они сидели чуть дальше друг от друга, чем мы привыкли видеть на концертах, а перед духовиками были установлены прозрачные пластиковые экраны, чтобы не дай бог ни одна капля…  Ну потому что где флейта или тромбон, там бывает мокро. И хотя музыканты регулярно сдают тесты, в театре считают, что береженого и бог бережет. Оркестр вел в бой с музыкой Бетховена молодой (ему 31, так что это не фигура речи) израильский дирижер Лахав Шани, для которого Девятая — дирижерский дебют в Мариинском театре. Обаятельный маэстро с непривычно длинной палочкой (Валерий Гергиев, например, либо дирижирует чем-то чуть длиннее спички, либо вообще делает это голыми руками), Шани уверенно вел оркестр, пропевая загадочное: «Ягада-гада! Ягада-гада!» Удивительно, но музыканты понимали и повиновались. Оркестр звучал изумительно слаженно. Я посидел на балконах справа и слева, поднялся наверх амфитеатра, убедившись, что акустика в зале и правда необычайная, а пока сидел наверху, думал, как непросто сейчас приезжать в Россию иностранным музыкантам. Скажем, японский пианист-виртуоз Мао Фудзита после выступления у нас должен был, вернувшись в свою страну, две недели просидеть на карантине. Еще я подумал, что Девятая, завершающаяся призывом к объятиям, звучит в 2021-м то ли горькой усмешкой, то ли молитвой о будущем.

От этих мыслей и бетховенской музыки меня отвлекли Катя и Сергей. Пора было двигаться дальше — на Исторической сцене вовсю шел монтаж декораций «Лебединого озера». Мы прошлись по улице, отметив, конечно, как разросся Мариинский театр в XXI веке. Из одного здания, где каким-то образом помещались и балетная, и оперная труппы и шел огромный репертуар, получился целый город с населением около 5 тыс. человек, четырьмя составами оркестра, несколькими сценами (в том числе во Владивостоке и Владикавказе) и кипучей гастрольной деятельностью. Теперь, наверное, не страшно и главное здание закрыть на долгожданную реконструкцию (в прошлом году легендарная Историческая сцена отметила свое 160-летие, а последний капитальный ремонт здесь был больше полувека назад). Хочется верить, что после такой реконструкции не придется снова вспоминать горькую шутку композитора Владимира Мартынова, назвавшего отреставрированный Большой театр пластиковым надгробием русской культуры.

В час дня в Мариинке-1 уже взошла луна, появились поэтичные заросли и склонились над озером нарисованные в давние времена деревья. Это были декорации главного русского балета, в котором, как в истории страны, постоянно сражаются добро и зло, есть место любви, ревности и раздвоению личности, а надеяться можно разве что на чудо. Только Майя Плисецкая в своей карьере танцевала партию Одетты—Одиллии больше 800 раз, а сколько раз этот балет гениально, хорошо или посредственно был исполнен на сцене Мариинского театра, где после ряда ранних неудачных версий в 1895 году была впервые показана ставшая классикой постановка Иванова—Петипа, трудно даже сосчитать. Ничего удивительного, что именно этот балет показали по телевизору вместо волновавшей всех политики во время августовского путча 1991 года.

Монтаж шел под ласковое переругивание монтировщиков, на сцене появлялись все новые декорации и, наконец, выплыли они — прекрасные гордые лебеди, отражающиеся в зеркальной глади озера, которые так поражают воображение балетоманов. В этот день мне довелось увидеть их вблизи и даже сзади. Птицы эти сделаны, видимо, еще при Брежневе, и они давно не белые. Отражения никакого нет — это обман зрения! Больше всего они похожи на располовиненные и как бы раскрытые деревянные фигуры. Всю эту «стаю», установленную на тележки, вывозит в нужный момент работник сцены. Но самое интересное, конечно, это граффити, оставленные мариинцами на обороте сказочных птиц. Главное, что нужно знать: лебедей на местном арго называют гусями. Там так и написано: «Первый гусь», «Последний гусь-утка». Но есть и загадочные надписи. Из пристойных отмечу «Привет Славику-гусоводу» и «Боря-Каракалы-2012».

Вообще путешествие по укромным помещениям Исторической сцены, по мужской и женской частям, а главное, по пространствам для хранения декораций доставило немало удовольствия. Прежде всего потому, что я опять вспомнил сравнение Мариинского театра с самим Петербургом: и то, и то — декорация, которую лучше разглядывать с некоторого расстояния. Вот тут лежат или висят бесконечные сплющенные люстры то ли из «Травиаты», то ли из «Онегина», а это куски храма из «Баядерки». А это? А вот то? Да кто же за всем этим уследит? И вдруг посреди этих театральных Помпей болтается красная «груша», а рядом — целая коробка боксерских перчаток. Это к какому-то спектаклю? Нет, ребята тренируются. А за кулисами у самой сцены — коробки с надписью «Шпильки». И там такие, знаете, солидные металлические изделия, которые я бы не советовал никому никуда вставлять.

Замечателен пульт управления на Исторической сцене. Он кажется даже доисторическим. Говорят, режиссеры просили его пока не менять, так они к нему привыкли — ко всем этим рычажкам и кнопкам, напоминающим фантастические фильмы 1960-х про космические корабли XXI века. Что ж, все сбылось: порой даже самые современные, технологичные постановки летают в Мариинке с помощью такой вот гравицапы из прошлого.

Здесь наш добрый проводник Катя буквально оторвала нас от созерцания тайн сцены, где выступали Анна Павлова и Рудольф Нуреев, потому что нас ждал переход по навесному мосту в Мариинку-2, на Новую сцену. Кстати, мост этот, обычно завешанный рекламными щитами, а теперь вдруг прозрачный (через его окна видно аж восемь петербургских мостов), подарил нам еще одно открытие. Оказывается, в Мариинском театре есть своя футбольная команда, которая регулярно принимает участие в театральных и городских чемпионатах. И, судя по трофеям, выставленным на мосту, часто выигрывает. Мяч гоняют в основном музыканты оркестра и балетные. Последние, конечно, с большой осторожностью.

На Новой сцене много места. Там широкие коридоры, большие гримерки (и их достаточно), а главное, есть основная сцена, репетиционная и арьерпространство между ними, разделенные звуконепроницаемыми жалюзи, что позволяет одновременно играть спектакль, репетировать и монтировать декорации. На репетиционной сцене мы увидели, как работает с артистами классик оперной режиссуры Алексей Степанюк. Увидев фотографа, Алексей Олегович спросил, из какого мы издания (и он, кстати, знает и читает «Москвич Mag», да!), а после заявил: «Меня снимайте, когда я не замечаю, а то я начинаю делать рожи, и на лице получается шизофрения». Шла работа над «Летучей мышью», опереттой, сочетающей трудные вокальные партии с комедийными театральными ролями. В первом составе Розалинду должна петь сама Елена Стихина, которую Гергиев забрал на гастроли в Москву, поэтому Алексей Степанюк репетировал с играющей служанку Ольгой Пудовой, изображая и графиню, и вообще всех. Было видно, что он мог бы с блеском сыграть, спеть и станцевать всю оперетту Штрауса один. А ведь, по его собственному признанию, он только что перенес коронавирус и «вышел из больницы с 70% поражения легких».

Алексей Степанюк рассказывает, что, прежде чем поставить два десятка спектаклей в Мариинском театре, он недолго учился в духовной академии, где «грешили несообразно статусу учебного заведения», и прошел первые в стране курсы официантов, где каждый день преподавали английский и финский языки, а также заставляли писать контрольные на темы из серии «Устройство кофеварки». Здесь к беседе подключился режиссер и певец-баритон Юрий Лаптев, добавивший несколько макабрических историй и вывод, что театр — это всегда «зависть, ненависть и поражение — не нравишься дирижеру, а жизнь проходит».

В это время только начиналась жизнь в балетном классе. И это была жизнь юного бразильского танцовщика Виктора Кайшеты. Мы пришли к самому концу его занятия, сняли ботинки и, как положено, в одних носках прошли в уголок, чтобы увидеть несколько обычных, видимо, для этого красивого человека чудес, именуемых на французский манер «жете», «жете манеж» и еще что-то в том же духе. Он просто летал, преодолевая земное притяжение, а педагог-репетитор Виктор Баранов по-русски критиковал его за невидимые нам ошибки или хвалил: «Молодец, Витя!» Русская балетная школа всех делает русскими. Совсем недавно в разговоре с британской звездой Мариинки Ксандером Паришем мы вспоминали русских только по сценическим псевдонимам Антона Долина и Алисию Маркову, да и сам Париш задолго до того, как выучил наш язык и получил российский паспорт, был у своего педагога с ленинградскими корнями просто Сашей.

Нас же ждала «Аида». Ждала она нас в совершенно разобранном еще виде. В декорациях, буквально вывернутых наизнанку, с трудом угадывались сфинксы, священные быки и колонны. Меня чуть не убили огромными металлическими шестами монтировщики, заявившие: «Лишние, покиньте сцену!» И я, лишний человек, покинул ее, чтобы поговорить с удивительно кроткой женщиной. Стелла (звездочка, а не имя!) с кисточкой и баночкой золотой краски возвращала посохам и шлемам их древнеегипетское величие.

— Сколько лет вы работаете в театре? — спросил ее я.

С легкой улыбкой она ответила:

— Тридцать.
— А сколько этим декорациям?
— Наверное, сто?

А потом она без всякого перехода со всей серьезностью добавила:

— Ходите в наш Концертный зал — там шедевры можно слушать каждый день. И акустика невероятная. Тут тоже. С первой сценой не сравнить. Но там дух…  И пыль — стукнешь, и полетела!

И мы полетели к той пыли, посреди которой уже начинали разминаться перед началом «Лебединого озера» танцовщики. Шел седьмой час. В оркестровой яме сидела пока одна только арфистка, она разыгрывалась, исполняя те самые мелодии Петра Ильича, от которых уже полностью расправленные декорации великого балета оживали, становясь частью старой сказки. Из-за кулис выходили юноши и девушки с характерной походкой. Они уже были частично загримированы, но пока еще были одеты не в перья и пачки, а в спортивные костюмы. Вот появился Александр Романчиков с накладным носом и чумазым лицом, что в сочетании с крыльями (но разминался Александр без них, конечно) создает для зрителей в зале образ того самого страшного демона Ротбарта. А вот пришла молодая пара главных героев — Мария Ильюшкина и Никита Корнеев. Готовился их третий совместный выход в «Лебедином». Все говорило о том, что вот-вот начнется спектакль. Я пожелал им легких ног и ни пуха ни пера.

Уже в фойе и буфете стали появляться зрители. Мы разговорились за кофе с немолодыми интеллигентными петербурженками и выяснили, что они очень ждали весь карантин, когда откроется их любимая Мариинка и можно снова прийти на «Лебединое» и другие спектакли.

Перед самым началом спектакля мы заглянули к Людмиле Чайковской, первой скрипке балетного оркестра. Кстати, по пути в концертмейстерскую выяснилось, что музыканты этого состава в паузах обычно играют в нарды, а, например, в Концертном зале предпочитают резаться в домино. Не успел я сделать выводы, как появилась Людмила Эдуардовна и ответила на незаданный вопрос о том, как она пережила этот непростой год: «Я первым делом положила скрипку на полку, отдохнула. Пока многие бегали по косметологам, готовила каши мужу (знаменитый композитор Александр Владимирович Чайковский. — “Москвич Mag”), который тяжело переболел “короной”. Спасибо Валерию Абисаловичу, который так помог в трудный момент! А потом, долго не играя, начала уже было терять форму. Надо было браться за инструмент, чтобы просто доказать себе, что я еще могу исполнить соло в “Баядерке” или “Лебедином”. Доказала».

Остается только пожалеть, что человек не может одновременно быть в двух местах, и потому вечером пришлось увидеть «Лебединое озеро» и «Аиду» частями. Должен сказать, что зал, заполненный наполовину, во время оваций звучит иначе. Более гулко, что ли. Но ничуть не менее грандиозно, чем полный. Это потому что зрители стараются, поддерживая артистов. Очевидно и то, что в таком зале меньше случайной публики. Если уж они преодолели страх перед коронавирусом и готовы ради спектакля соблюдать все ограничения, значит, они действительно любят театр.

Уже поздно вечером, смотря финал «Аиды», которую Алексей Олегович Степанюк поставил, как сейчас любят говорить, «в классическом стиле» — с множеством очень уж ярких, почти индийских костюмов, я совершенно отрешился от времени, трудного года, забыл про Путина, Навального, закрытые границы и курсы валют. Все это стало не важно. Важно было только то, что делал оркестр под управлением Кристиана Кнаппа, что и как пели Михаил Петренко, Юлия Маточкина, Татьяна Сержан и Ахмед Агади. И даже этот «камень», замыкавший камеру, в которой заживо должен был быть погребен изменник родины Радамес, этот фальшивый, плоский, нарисованный на холсте камень, над которым я посмеивался днем, гуляя по театру, стал вдруг настоящим, тяжелым и объемным. Искусство победило меня и мои сомнения, как оно делает всегда. Мариинский театр был очевидно готов к новым испытаниям, потому что музыка и театр — вечны.

Фото: Сергей Николаев, spbdnevnik.ru, А. Глуз/Петербургский дневник