Небывший «митек» (ведь корни не отрицает) Виктор Тихомиров рассказал «Москвич Mag» об этой нашумевшей группе художников, их истине и идеологии, которая, оказывается, была не в водке. Вспомнил Андрея Битова, Евгения Юфита и Тимура Новикова. И обрисовал свои претензии к Пушкину, благодаря которым родился ответ «Евгений Телегин»; уже на бумаге, скоро на экранах. 

Виктор Иванович, вы достаточно просто согласились на интервью — никакой надуманной недосягаемости, все знают адрес мастерской, двери открыты…

Я таким, открытым и доступным, был с детского сада. Мне это нравится: я не чувствую никакого ущерба от общения, меня никогда не обременяют гости. В мастерской часто собираются компании, особенно молодежь — ей же некуда податься, везде денег спрашивают, а на улице холодно. Поэтому все дни рождения и так далее — у меня. Я тем временем сижу в уголке и работаю. Это даже помогает — при молодежи ни есть, ни спать не тянет. И даже некоторые долетающие от них фразочки вставляю в свои тексты — они обрастают словами, даже оригинально может получиться. Как у Андрея Белого описано в «Петербурге»: человек шел, и до него долетали слова, по которым он ориентировал свое поведение. Вот и я так же. Иногда выходит и практическая польза: кто картинку купит или посмотрит кто-нибудь влюбленным взглядом, можно раздуться эдаким гусем.

Это на аскезу похоже. Давно у вас отношения с религией начались? В мастерской есть даже красный угол.

Возьми слесаря, который каждый день точит шурупы, сколько ж он их наделал? А у меня всего 8 книжек и 17 фильмов — ерунда. Все остальное время я пролежал да прозакусывал. Это и за кокетство можно принять.

Крещенный я младенцем, но осознанно воцерковился года через два после армии. Возник в моей жизни одноклассник Саша Карпушев, он потом окончил ВГИК, а я — Мухинское. Постепенно говорить со мной о христианстве стал, крестик принес…  Я к нему прислушивался, почитывал кое-чего — интересовался. А потом и вопросы меня стали занимать серьезные, ответы на которые я у атеистов не находил, а были они у умников верующих: то у Бердяева, то у Достоевского, то у Гоголя, то у Толстого…

А как же ваше неофитство сочеталось с «митьковской» водочной идеологией?

У них это явление болезненное. Я алкоголиком никогда не был и пить не любил. Напитков не различаю, алкогольного опьянения не ценю в отличие от компании. А она первые годы «Митьков» была ослепительная, поскольку все они талантливые люди. Всегда первым двум часам общения ничего равного не было: и стихи, и на гитаре сыграют, одни только умственные разговоры велись — не существовало более ценного общества.

Но потом эта эйфория, которая поначалу длилась часа три, стала полуторачасовой и сокращалась дальше за счет здоровья. А потом и вовсе ее не стало — сразу наступало похмелье. Тогда их, остальных «митьков», и подхватили ангелы и лечиться отвезли. А поскольку я никогда особо к выпивке причастен не был, то на мне по большой части и лежали нагрузки по логистике «Митьков», но это всеми забытые моменты: дотаскивал их до вагонов поездов и выставочных залов — сгрузить-разгрузить. Все знают, что я трезвый, поэтому на меня и положиться можно. Потом я снял фильмов про «Митьков» штук семь, статей всяких понаписал. Конечно, по благородству души своей ни один «митек» мне этого не вспомнит, но это так. Я весьма причастен к славе.

При этом всегда считал их за учителей: на Флоренского как на колориста и хорошего пластического художника смотрел, а на Полисского вообще как на масштабную личность, что сейчас и вышло, а я это чувствовал еще в Мухинском. Яшке немного повлиял, Ира Васильева до сих пор авторитетная для меня художница — график и живописец. И я ради компании терпел тот алкогольный угар. А когда он принял совсем болезненную, синюшную, противную алкогольно-бомжовскую форму, то все и рухнуло. Их повезли лечиться, начался период безалкоголья, который на некоторых плохо повлиял, сделав «мрачными сволочугами». Но все лучше, чем трупами. Дело шло к смерти.

«Их повезли» — кто повез? Не Союз художников же.

Американцы. Мы уже знаменитыми были, подружились кое с кем. Эти кое-кто восхитились нашими талантами, но не восхитились алкоголизмом. Решили, что надо выручать ребят. Стали по двое вытаскивать. Не только «Митьки», но, например, и Андрей Битов прошел такой курс. Курировал все священник, положивший начало анонимному алкоголизму.

Это химия мозга: одни попадают в зависимость, а другому как с гуся вода — Гребенщиков пил даже больше, чем все, но зависимым не стал. И я не стал: я ж не отказывался — выпивал, но им хотелось еще, а мне нет. Я недавно прочитал книгу Кита Ричардса из «Роллинг Стоунз», он много и хорошо пишет о творчестве и признается, что все-таки не благодаря алкоголю, а вопреки. Это главная мысль. А я всегда в ней не сомневался.

Насколько мне показалось из антропологий «Митьков», а их все же несколько написано, это было важной частью, чуть ли не позой. Да и Ерофеев тот же в качестве веры.

Да, Венедикт Ерофеев имел место как образец литературного сочинительства, но и как социальная алкогольная тема. После него сразу Шинкарев, который в молодости ему подражал, описав алкогольную анестезию от немилой в этом социуме жизни. Не хотелось думать об опасностях и идеологическом давлении — выпьешь, глядишь, и веселее. Но воссоздать все это уже не получится. Поменялась вся жизнь — другие приоритеты. Один интернет чего стоит! Ничего же этого не было. Я застал время, когда мы о камень затачивали иголки, чтобы вставить их в патефоны для дамского танго — на одну песню Эдиты Пьехи хватало. Радиолы только-только появлялись. У меня друг сделал магнитофон на основе патефона — ручкой заводился, и мы слушали «Битлз» на даче без электричества через раструб — почти как надо. Вспоминается даже с ностальгией, но сейчас верни кого туда, в очередь к пивному ларьку метров в сто, толщиной в три человека, чтобы выпить кружку пива, разбавленного водой. Похмелье: не будешь выпивать — тоска загложет.

Или любовь как другая анестезия, за что меня в предисловии к «Тысяче и одной любви» похвалил философ Секацкий (но Флоренский, когда я ему книжку дарил, спросил: «Это что, все про *блю?»). Если у меня вечером свидание, то мне наплевать на цены и дефицит — я только и думаю о том, как мне может позволено будет под юбку проскользнуть. Это так воспламеняет — не то что помнить о победе социализма на всей планете. Вот и день еще прожил счастливо. Дружба с женщиной позволяет все преодолевать. А если в девушке есть энтузиазм, то и на мусорном ящике может возникнуть подлинное чувство.

 А откуда взялась тельняшка как внешний атрибут?

Главное — всегда идея, а она за Шинкаревым. За Митей (Дмитрий Шагин. — «Москвич Mag») — внешний образ: борода, тельник…

Тельняшка взялась от фразы Шинкарева «Хорошо нам, “Митькам”, одеть всем тельняшки и сфотографироваться» — кроме этой фразы ничего нет, никто тельняшек носить не стал, только Митя все буквально понял и стал следовать книжке как путеводной звезде. Остальные наденут, конечно, иногда на потребу публики да чтобы в кино сняться. Даже «Аквариум» выступал в тельняшках «Сестра, дык елы-палы». Горжусь дружбой с Гребенщиковым. Ко всем моим книжкам написал предисловия.

Да, вы же достаточно глубоко повязаны с роком: и Башлачев, и Цой, и тот же Гребенщиков.

Весь Советский Союз собирался компаниями. Я для товарищей был проводником рок-н-ролла, сдружившись с музыкантами. Каждый раз добывал на всех, кто хочет, проходки: то на «Аквариум», то на Цоя, которого сразу же все и полюбили, он у меня даже в мастерской и дома пару раз пел, и на Башлачева. Все прокатились через мою мастерскую. Ни у кого помещений не было, а у меня уже было: от Союза художников заслужил мастерскую в 1983 году. Разве только Кинчев не заглядывал — все остальные дневали-ночевали. Но он симпатичен мне. И что-то православное: «Верь, бойся и проси» — очень правильная формула. Он и сам, хоть как бес татуированный, христианин — вещи правильные говорит и аудиторию тащит туда, куда надо.

Вы сняли один из первых фильмов про андерграунд тех лет — «Город». Не обидно, что он в отличие от «Ассы» был не настолько замечен?

Там только сценарий мой и Володи Шинкарева. Никакая зависть не обрушилась. Я воспитан в коллективе: в яслях, в детском саду, в армии — я социально снисходителен. Интеллигентность — проявление коллективистское, хотя и кажется, что индивидуалистское. Эгоизм же — черта купеческая. Более стадных людей, чем творческие личности, нет. Моя формула «соревновательность, подражательность и внушаемость» так присуща творцам! Поэтому понимаю, что деньги и слава эфемерны. Придут и дадут — хорошо, не дадут — ничего не дрогнет.

Про любое подполье можно снять тысячу абсолютно разных фильмов. Был хороший полудокументальный фильм Учителя «Рок» — само слово там, кстати, было мной нарисовано. Все должно быть талантливо, а последний фильм Учителя про Цоя, к сожалению, неудачный, ничего там нет хорошего.

Про «Ассу». Сомневаюсь, что мой дебют «Трава и вода» Соловьев смотрел, а это мой лучший фильм, многие говорят. И музыка там гребенщиковская. А я смотрел его фильм «Сто дней после детства» — отличное кино. Даже в книжку содрал одну мысль оттуда. Что хорошо, то хорошо. А «Асса» — он уже слишком поздно познакомился с этим движением, чувствуется, что не понял его. Там все, что не имеет отношения к рок-н-роллу, хорошо. Хотя и тексты фиговенькие. Мне Гребенщиков показывал сценарий «Здравствуй, мальчик Бананан» еще до съемок. Я его прочел, и мне не понравилось. Даже слово «Бананан» почему-то противно. А уж вторая «Асса» просто чудовищная! Но состарился человек, что делать? Я очень боюсь состариться, поэтому каждый день упражняю мозг, что-то сочиняю. Сейчас по следам пушкинской Татьяны дописываю сонник — расширенное толкование слов. Опираюсь на свои соображения по поводу снов. Никакой матчасти. Я в другие сонники заглянул — скучно и неинтересно. Мне кажется, что я делаю весело и любопытно.

В «Чапаеве» вы сняли Охлобыстина, как раз по его сценарию лет десять назад вышел сукачевский «Дом Солнца» — он правильный, нефальшивый? Как раз же про «систему», в которую и вы входили.

Оговорюсь, что фильм этот про Солнце мне совершенно не нравится. Хотя и в школьном, и в постшкольном возрасте я был, как ты правильно заметила, именно хиппи — для меня это было в первую очередь внешней и музыкальной идеологией. Это описано у меня и в «Телегине», и в «Тысяче и одной любви». Атмосфера была другая — в «Доме Солнца» она не передана.

А про что было на самом деле?

В двух словах не скажу. Но это было что-то другое, антикоммунистическое. До того обрыдла вся идеология и безвкусная эстрада, а тут такое прорывное, свежее. Огромное значение сыграла музыка: «Битлз», «Роллинг Стоунз» — дыхание весны, кукиш, судорожно протянутый коммунистам. Им непонятно, они ненавидят — как хорошо! Это молодежный протест. Молодость же всегда хочет иметь основания стряхнуть прах старших поколений и, как у Есенина, «задрав штаны, бежать за комсомолом». А тут замечательный повод. Вся эстрада вместе с Кобзоном была у нас посмешищем, хотя он и победил в конечном счете. Даже Пугачева считалась неимоверной пошлятиной. Поэтому очень враждебно воспринималось, когда «Битлз» привлекли симфонический оркестр. Появилось подозрение, что они предают идеалы рока: три гитары, барабан, максимум еще клавиши, как у «Роллинг Стоунз», но не более. Все остальное размывало принципы в сторону классики, хотя это суждение было незрелым. Это было развитием нормальным.

Помимо самих андерграундных течений многое давало подпитку напускному молодежному нарциссизму: в одно время книга Сэлинджера «Над пропастью во ржи», позже журнал «Птюч». И то, и то не люблю.

Музыка — понятно. А читали ли в этой субкультуре что-то специфическое?

Я читал все подряд. Так много, что когда уходил в армию, для меня главным огорчением был лишь час свободного времени, а я привык читать не меньше трех-четырех. Еще же надо было письма любимой писать. Более или менее успешным кавалером я сделался гораздо позже, а тогда была только одна расположенная ко мне. Я старался каждый день по два письма — тысячи полторы написал, а она все эти письма сожгла по девичьему непостижимому соображению. Возможно, к лучшему.

Вообще мама меня научила читать года в три, поэтому в детском саду я сидел перед всей группой и вслух читал сказки братьев Гримм, а воспиталки пили чай. Мама учительницей была, поэтому с выражением научила: ля-ля-ля…  Но я не возносился, не думал, что это повод быть мне в авторитете. Хотя и читал, и рисовал лучше всех.

В школе озадачил свою учительницу, которая задала нам подготовить любые стихи Маяковского. Я нашел какие-то антирелигиозные про целование иконы: «… и пока выпячивал губищи грязные, с губищ на образ вползла бацилла… ». Она так удивилась, где я это взял вообще?! Я ответил, что в конце какого-то 17-го тома. «Ну, Виктор, не знаю — четыре», — засмущалась. Кстати, эта учительница, побывав на моей выставке в Русском музее, пришла ко мне, извинялась от лица школы, что не разглядели талант. Признался честно: «Не было никакого таланта, успокойтесь. Я спал на всех уроках крепким сном». Потом только в конце спохватился — пытался чего-то усвоить, когда поступать в вуз надо было. Весь аттестат — еле натянутые тройки. Девчонок разглядывал с последней парты: шеи, волосы…  Меня секс класса с девятого интересовал больше всего — какой там Бобчинский с Добчинским! Помню, читали по ролям «Ревизора», и нам с соседом по парте эти двое достались. А я так все спать хотел постоянно, что он меня толкал и пальцем тыкал, где читать. Промежутки большие — так что я высыпался. Сейчас ценю — отличная вещь, блеск.

Кстати, в «митьковском» окружении в какой-то момент оказался чуть ли не живой классик Битов. Но он же прошлое поколение — как затесался среди вас?

Он, конечно, предыдущее поколение. Да уж и не помню как. С ним Флоренский вроде бы общался. А я с ним подружился на фестивале в Анапе, когда показывал там свой «Полет Икара» — он и проникся. Предложил сделать фильм «Хаос и порядок», договорился с продюсером. Приехали домой к Битову снимать — у него был запланирован бардак, а теща взяла да навела порядок. Я с ним все равно небольшое интервью сделал, и оказавшийся в гостях совершенно случайно фаготист из «Аквариума» на фоне ходил и дудел. За день и сняли. Потом я долго монтировал, неплохая вроде картина получилось, «Зеленый чемодан» называется, по «Культуре» раза три показали. И Битов мне для худсовета написал: «Посмотрел “Зеленый чемодан” — одобряю».

Юфит же рядом тоже был.

Конечно. Он по-товарищески относился ко мне. Все время куда-то приглашал. Я брал у него интервью, потом мы оказались в одной комнате на фестивале, где и задружились окончательно, после чего он предложил мне сделать выставку, в итоге получилось две — в Музее этнографии и галерее «Борей». И альбом «Энергетическая пара»: половина про смерть, вторая — про жизнь.

Ездил к нему на дачу раза три, написал пейзажей штук двадцать, снимали вместе…  Есть материал, где мы по очереди то за камерой, то в кадре. Я в какой-то момент предложил смонтировать из того, что есть. Он отказывался, мол, еще доснимем, но взял и помер. У меня эти материалы остались, но руки не дошли, да и снято на MiniDV — сейчас качество никого не устроит. Но можно сделать что-то загадочное, некрореалистическое наполовину.

Неотрицаемо Юфит был очень умным и образованным человеком, но с особенностями — увлечение смертью, тлением, изображениями разлагающейся плоти. Не играл, его все это влекло, ведь смерть как тема обладает очарованием. И его это захватило в какой-то момент. По молодости это было революционно и энергично, а уже в зрелом возрасте странновато — он понимал, что надо вырваться, но как точно — не знал. Я читал его последний сценарий — все туда же. Господь и прибрал.

В таких вещах нужно чувствовать меру, особенно в теме смерти. Не дано человеку это знание. Полно других поводов для творчества.

А Олег Григорьев откуда при «Митьках» взялся?

Он сильно дружил с Митькиным отцом и, соответственно, с Митькой (Шагиным.— «Москвич Mag»). Я только коснулся. То ездили все за город, то Григорьев несколько раз, пока еще все были дружны и, главное, пили, участвовал в выставках с «Митьками».

Был момент, когда его сажали: «Митьки» заступились, выставку «100 работ в пользу Олега Григорьева» показали, еще и Невзоров помог. Такая бурная акция, даже по телевизору показали. И им пришлось освободить Олега из «Крестов», как бы один мент, участковый, ни желал его засадить, ничего не вышло — общественность всколыхнулась.

«Митьки» же были очень подвижной конструкцией, несмотря на костяк. Существовали какие-то правила или условия, по которым принимались новобранцы?

В молодости никто никуда не вступает. Юношеские молодежные группировки формируются сами собой — стадный инстинкт в отрочестве присущ больше, чем в зрелости. Это механизм выживания, который никогда никуда не денется и будет впредь.

Нам просто хотелось товарищества — мне и до сих пор хочется, а у многих в поисках выгоды от общения это стирается. Мы собирались и потому что пробиваться легче и веселее вместе, и фотографии общие можно делать, выставки…  У меня дома две или три квартирные выставки провели: семья уедет куда-нибудь в Москву, мы все завесим сплошняком, набухаемся и каждый про другого говорит — такие беспощадные китайские правилки. Меня это потом долго стимулировало, всегда думал: надо постараться, а то что ж ребята скажут? Я до сих пор учитываю этот взгляд друзей, помогает критиковать себя. Семья тоже вещь опасная для художника: еда, пиво, футбол, диван, автомобили…  Нужно заниматься физкультурой, меньше пить и вовсе не есть.

Насчет молодежных группировок, мне те же «Новые художники» с их академией казались очень четко выстроенными.

Ребят повлекло к нетрадиционным ориентациям, все это и в картинки просочилось. Новиков, по слухам, подцепил СПИД, и все направление развалилось. (Новиков и Сотников, кстати, и с «Митьками» выставлялись.) Новиков в результате ослеп, написал две очень толковые книжки про искусство — ратовал за новый академизм. Но увлечь за собой уже не смог.

А в нашем устройстве даже было самопровозглашенное политбюро, которое, с одной стороны, вело к сплочению, но оно же послужило динамитом к развалу. Самопровозглашенное, но по заслугам: самые авторитетные — Шинкарев, Шагин и Флоренский — по разным своим качествам. Но именно они окончательно решали основные вопросы. Яшке, который всяко не хуже Флоренского художник, к примеру, не участвовал в руководстве. Он, как и я, всегда отстранялся от решений. Я не хотел, своим делом занимался — картинки рисовал, хотя написание всех писем-протестов и обращений поручалось мне — складнее получалось. Когда отнимали мастерские у художников, например.

Не могу поверить, что в таком большом и сильном коллективе не давили лучших массовой завистью.

Надменность определенно была. Меня Митя и Флоренский всегда старались понемножечку бортануть. Единственный, кто в наименьшей степени старался меня оттереть, — Шинкарев. Остальные в основном скепсис демонстрировали. И хорошо, тоже стимул к развитию. Я даже привык и считал это полезным. И студентов своих учил: когда что-то делаете, представляйте, что из-за спины со скептической улыбочкой на вашу работу смотрит какой-нибудь «Флоренский» и ухмыляется, мол, ну-ну, моментально увидите все ошибки.

Один раз Флоренский взял в руки мой рассказ: «Ты сочиняй — я буду иллюстрировать». Он уже до этого одну мою книгу проиллюстрировал спичкой, окунув ее в тушь. И в тот раз только начал читать, карандашом стал вычеркивать прямо абзацы. Я аж вспотел — мне вроде нравилось. Повычеркивал абзацев пять, а рассказ длинный, и в конце написал: «Прочитал и исправил Александр Флоренский». Понял, что он для истории — заглядывает в будущее, таким образом оценив мою значимость. Потом я посмотрел, что он вычеркнул, и эти исправления оставил — так явно лучше стало. Сам бы не решился кромсать. Поэтому я и советую представлять студентам скептического, но умного недоброжелателя. Себя хвалить хочется, но на самом деле всегда рано.

К обоим братьям Тихомировым относились так или только к вам?

Вова был настолько безобиден и наивен, что его не считали нужным затирать. У него было отставание в развитии — перенесенный незамеченный врачами менингит ударил. Постепенно он выправился, но до последнего писал кривыми буквами без промежутков между словами, зато картинки оригинальные, в некотором смысле, пожалуй, моих получше. Хотя он и не имел образования, но зачастую превосходил меня в художественном отношении.

В «Митьках» оказался по моей протекции. Я принес Вовкины работы: брат калякает — вроде ничего. А потом дал ему больших листов — даже есть фотография, где я с Шинкаревым и Флоренским стою с рулоном под мышкой. Сразу на выставку и взяли.

Вы же многие из Мухинского вышли. Не давили консервативные каноны ваши околоавангардные начала?

Это было учебное заведение, которое впервые в истории своего существования разрешило выставить студентам неучебные работы. Там во многом мы и перезнакомились. Как всякое учебное заведение, для меня Мухинское — альма-матер. Интересно, что сейчас внутри находится храм, в который я хожу. Духовник — сын моего первого редактора на студии Германа (старшего, конечно).

У «Митьков» было очень строгое начало, да и не авангардное оно. Совершенно нормальные реалисты типа 1920–1930-х годов с не очень академическим подходом: лессировок никто делать не хотел, но отношение с цветом было крайне скрупулезное и ответственное. Можно было и за соцреализм сойти. Что авангардного? Не было у нас сюрреализма особенного и того, что я называю ложным глубокомыслием; оно только вяжет по рукам и ногам. Нужно мыслить и излагать ясно, как советовали мудрецы. В том числе и в живописи. У нас в начале были конкретные правила — каноны: три цвета вместе в сочетании должны составлять гармонию, основная работа проводится на палитре, а не на холсте, пластика, никакой слащавости, никакой пестрости…  Люди получали пятерки в Мухинском, а мы, веря в свои каноны, кривились: пятерочка, а картиночка пошлая. Прошли годы, и действительно оказалось, что те, кто получал пятерки, не стали никем; а мы, с тройками, кое-кем все же стали.

При всем при этом мы, «Митьки», продержались очень долго. Сначала была алкогольная общность, потом — интеллектуальная. Все коллективы разваливаются по одним и тем же причинам: из-за дележа материальных ценностей и славы. Как только начинаются подозрения, что кто-то кого-то обделил, обогнал даже, рождаются претензии. Так и у «Митьков» произошло со временем, когда появилось, что делить — замерцала слава, и встал вопрос, кто главный — Митя или Володя Шинкарев.

При этом разошлись тихо — без воплей и судов. Шинкарев написал «Конец митьков», точку поставил. Митька утверждает, что не читал, я думаю — прочитал.

А вам-то «Митьки» не надоели? Уж никак без них в разговоре не обойтись.

От прошлого нет смысла и желания отказываться — это часть моей жизни. Но все уже давно индивидуально существуют — я по-прежнему ставлю себе задачу делать то, на что можно смотреть много раз. В очередной раз с удовольствием вспоминаю хорошее и забываю плохое — как положено. Да и со всеми «Митьками» я до сих пор дружу — они ко мне приходят.

Флоренский очень хорошо сказал: «“Митьки” как прилипшая от жвачки бумажка — у Маккартни с третьего слова про “Битлз”, которых он забыл давно, так и “Митьки” со второго слова, хотя их 20 лет как в прежнем виде нет».

А манера? Не знаю, что это. Могу и сейчас нафигачить, как 35 лет назад. Влияние, течение…  Честно скажу, я ненормальный художник: у меня нет ни серий, ни периодов. То такую наваляю картинку, то эдакую — то большую, то маленькую.

Но к тому, что сегодня «Митьками» зовется, вы иронично относитесь?

Но откуда-то деньги берутся — кто покровитель?

Никакого верхнего благодетеля, только частные лица, которые желают иметь после себя что-то хорошее. Хорошие люди, хоть и богатые. Плохие меня обходят, а хорошие участвуют во мне.

Музыка тоже традиционно эдакая: в трейлере — Федоров, он и будет?

Это все неизвестно. Музыка — вопрос открытый. Нащупываю потихонечку. Что-то федоровское просится на финал, но не буду пока говорить, что именно. Раз решений еще не принял, то это толчение воды в ступе. Надо хорошенько сначала сделать, а потом уж язык по ветру.

Возил уже, правда, кусочек «Телегина» на фестиваль «Окно в Европу» в Выборг. Ретроспектива была — десять моих фильмов показали из шестнадцати.

Фильм же из одноименной книжки родился, а она — ваш ответ Пушкину. Чем вас светило не удовлетворил?

Есть у меня парочка претензий. Первая, что Пушкин убил Ленского. Я считаю, что это совершенно необязательно. А вторая, что Татьяна вышла замуж, а не должна была. Ведь в письме написала: «Я знаю — ты мне послан Богом». Раз знаешь, то сиди и жди. Он же полюбил ее в результате. Ну и третья претензия, что Пушкин не довел сюжетную линию с Евгением — оборвал, надоело. Мне так кажется. Никакое пушкиноведческое глубокомыслие меня не убеждает.

Хотя перед написанием посмотрел лекции Валентина Непомнящего по «Культуре». Я тогда еще в интернете не бывал, поэтому позвонил его секретарю, чтоб она мне все записи прислала; не отправила. Когда книжку написал, то послал ему, Непомнящий позвонил и сказал: «Спасибо!» А мне же его мысли подсказали, в какую сторону писать, хотя я все озвученные варианты «Евгения Онегина» переслушал, но ничего мне не понравилось, даже чтение Смоктуновским.

Я материально более или менее независим, пишу, что хочу. Если ты спросишь: «Для кого?», то я продиктую человек двадцать. Кто-то более авторитетный, какие-то имена не сразу вспомнишь, да и отношения они к искусству не имеют — инженер Вова Николаев, но есть и звезды: Сокуров, Гребенщиков, Шинкарев, Секацкий…  Им я всегда покажу, прочитаю вслух, крутану кино, а там хоть трава не расти. Их уважение и любовь мне важны. Любой творец стремится к любви, но если он умный, то понимает, что нужно — за что. Одно дело накрашу усы и накачаю мускулы — глаза протрешь, а второй способ — делать что-то вне времени. Хочется быть глубокомысленным, но это должно получаться само, если давать себе настоящий труд! Редко, но в свое заглядываю: диво дивное, как хорошо сочинил. Неужели это я так изловчился здорово писать?

«Митьки» весьма рано начали выставлять за границей. Какие у вас отношения с политикой были и есть?

Первый раз мне предложили пойти в политику в колхозе — стать комсоргом Мухинского училища. Я отказался наотрез, сославшись на другие планы на жизнь. А потом мне предлагали баллотироваться в Верховный Совет СССР после моего интервью в университетской газете тогдашнего ЛГУ. Обещали специальную квартиру для встреч, даже какой-то автомобиль, но я снова отказался, сказав, что меня очень легко дискредитировать перед глазами общественности, да и не хочу. Бесплатно готов в любой момент консультировать — своим умом быть полезным и так.

По поводу выездов «Митьков» — тогда уже было спокойно. Не помню никаких препятствий. Когда заграница проникла в жизнь ближе, в быт, то мне многое не нравилось, да и до сих пор заграничный образ жизни в самой грубой форме не люблю. Три причины не уезжать из России: ландшафт, язык и климат. И однажды подсказали, с чем я тотчас согласился, — свобода, а у нас свободы больше, чем где-либо, потому что нет порядка. Вот на Западе порядок. Хотя у нас могут и по морде дать, и в полицию забрать отбуцкать — вообще много всякой несправедливости. Но при этом ощущения свободы больше: всегда можно ускользнуть, но оказаться с фингалом под глазом. Это цена.

То есть при любви к «Битлз» и «Роллингам» западопоклонения не было? Джоанна Стингрей уже была в городе же.

Джоанна…  Я рад, что она помогла ребятам и продвижением, и инструментами — это гран мерси.

С Западом контакты рано установились. Есть у меня одна подруга, так она в Россию приезжала чуть ли не до перестройки. Дорис Кноп, немка, очень хорошо говорит по-русски, возила «Митьков» по Транссибирской магистрали в путешествие на целую неделю. Альбом «Москва — Россия» собрала из своих фотографий, даже меня там есть немного.

А у Запада к нам, советско-российскому искусству, хоть и был интерес, но давно угас, оставшись в начале перестройки. Никому наши художники не нужны  поскольку арт-бизнесу возиться с нашими слишко обременительно и надо своих теснить. Интерес же ушел вместе с Горбачевым. Но отечество наше имеет такую драматическую и поучительную историю, что и наше искусство во всем мире должно быть на вес золота. Всем миром Октябрьской революцией, которой без Запада бы не случилось, над нами был поставлен эксперимент. И наш советский опыт бесценен для мира: все должны в пыли лежать и беспрестанно благодарить нас, а они нос задирают по причине того, что богатый сосед всегда прав. А когда приезжают, только и могут то про скидки, то про проценты.

Коль уж что в социализме и выискалось хорошего, так, по сути, съехало в религиозную сторону: эти истины в голове, а не мировая революция, где ради лучшей жизни грядущих поколений надо передушить современников. Нет истины за ленинизмом. Это всего лишь жадная жажда власти общемировой и личной, под прикрытием хлопот о пролетариате будущего.

Что дальше?

Я верю, что Бог милостив. Будет кризис, все откатится назад. Уж в очень противоестественную сторону технологизация. Роботы хоть и соображают быстрее, но не умеют любить, хотя, глядишь, резонансы разовьются. Рисую себе чудовищную картину: когда семья практически исчезнет, ведь студенты не хотят иметь пола — чистая бесовщина, то же самое будет с любовью. Дернул за ухо, сканировал прохожую особу, на диванчике дома прилег, еще раз дернул, глазки прикрыл и в мозгу все, что захотел с ней сделать, то и ощутил. С меня при этом деньги сняли — ей перевели, и без всякого знакомства, личного обаяния и прочей ерунды.

Как христианин считаю, что на небесах присматривают за нами. Толерантность, неразница полов, отдача детей — стремление к гибели. Хочешь — получишь. К самоуничтожению начала стремиться самая развитая часть человечества. В каждом мозгу есть эти механизмы саморазрушения, чтобы бодрить механизмы созидательные. Но разрушительное раздувают, называя, к примеру, гомосексуалистов людьми будущего.

Но Бог милостив, и я оптимист.

Фото: Сергей Николаев